Текст книги "Фаворитки. Соперницы из Версаля"

Глава двадцать вторая

– У бедных оно есть, а богатым оно нужно, если съешь его, умрешь, – говорит герцог д’Эйен.

«Ничего», – думаю я, но позволяю блеснуть остроумием и другим гостям. Загадки – это последняя мода; вино льется рекой, и уровень непочтительности возрастает так же стремительно, как пустеют бутылки. Нечасто я вижу, чтобы Луи так заливисто хохотал, как он смеется сегодня, наслаждаясь глупыми выходками и остроумием.

У меня тоже хорошее настроение. Я не могу сдержать улыбку, глядя на Луи, и, когда он улыбается мне в ответ, внутри у меня все трепещет. В последнее время я ловлю себя на том, что очень устаю от наших ночей, проведенных вместе, а иногда даже мечтаю провести ночь в одиночестве, но только не сегодня.

– Черствый хлеб! – упрямо, как всегда, восклицает маркиз де Мёз.

– Богатые не едят черствый хлеб! – отмахивается Луи. – А как насчет… – Он обводит взглядом окружающих в поисках вдохновения, смотрит на остатки на столе, на лоснящиеся в свете свечей лица гостей. – А как насчет слуг? Можно сказать, что у бедных они есть – они сами и есть слуги, а нам без них не обойтись. Не уверен, что можно умереть от того, что съешь слугу, но подобное очень неприятно.

– Отличный выбор, сир, очень-очень близко. Но вы не совсем угадали, с прискорбием вынужден сказать, – мягко произносит герцог д’Эйен. На нем довольно смешной парик с мышиным хвостиком; как-то на бал-маскарад он нарядился Китайцем и теперь носит этот парик регулярно.

– Мне кажется, что я знаю, – говорит принцесса де Робек, поворачиваясь к королю. – Загадка заключена в самой загадке. Ответ – ничего.

Собравшиеся хлопают, а принцесса безмятежно улыбается.

Когда мы удаляемся, Луи заключает меня в объятия и шепчет влажными от шампанского губами:

– Намного внимательнее, чем Марианна, намного добрее, чем Полина, намного веселее, чем Луиза.

Ой! Поверить не могу, что он произнес их имена.

Он страстно целует меня и вновь и вновь повторяет мое имя, а потом, слава богу, засыпает от вина. Я облегченно вздыхаю и смотрю на стоящие на каминной полке часы; в неярком свете оставшихся свечей я могу разглядеть, что маленькая стрелка указывает на три. Достаточно времени, если я засну прямо сейчас.

* * *

На следующий день зарядил дождь, и я ощущаю приближение мигрени – очертания темного чудовища маячат на горизонте, его тень все приближается и приближается. Я укладываюсь в постель, и вскоре приходит чудовище, вооруженное маленьким молоточком, и начинает стучать по моей голове.

Через два часа ужин, но я не могу. Не могу встать.

Элизабет сидит у моего туалетного столика и укладывает волосы. «Пожалуйста, уходи», – про себя умоляю я.

– Вчера вы видели Анну-Марию? Я бы не стала тревожиться, милая моя Жанна, но эти глаза! Огромные – больше ваших, совершенно точно. А еще и умна: «Выше Дюра, тучнее Эйена, ниже Субиза – маркиз де Гонто». Отличная шутка!

Она говорит о принцессе де Робек, стройной, изящной вдове, которая вернулась ко двору после продолжительного отсутствия. Николь уверяет меня, что мне не стоит волноваться, – по всей видимости, она без ума влюблена в графа де Стейнвилля. Слабое утешение, если бы смогла, я бы рассмеялась: кто предпочел бы Стейнвилля, несомненно посредственного человека с незаслуженной репутацией умника, самому королю? Я вспоминаю вчерашние страстные поцелуи Луи. Неужели он думал о другой, когда шептал имена своих бывших любовниц мне на ухо?

– Попридержите свой энтузиазм, Элизабет, – бормочу я, морщась от особенно резкого удара молотком.

– Речь не о моем энтузиазме, – ворчит она. – Вас скорее должен озаботить энтузиазм Морпа: он заявляет, что принцесса де Робек – умнейшая женщина во Франции. А уж вам ли не знать, как к нему прислушивается король. – Она удовлетворенно приглаживает прическу. – Как полагаете, Жанна? Идеально… Или почти идеально? У вашей служанки золотые руки.

– Восхитительно, – отвечаю я, мельком глядя на бледно-зеленые банты. – Пожалуйста, передайте королю, что я не смогу спуститься. Сделайте одолжение… Или пусть принцесса… нет, лучше вы, мы не можем давать пищу для сплетен… – Я замолкаю, когда мою голову словно экипажем переехало, раздавливая все на пути, включая и само чудовище, и молоточки.

Элизабет удаляется, довольно громко хлопая за собой дверью. Николь прикладывает к моим вискам мокрую тряпицу, смоченную в жасминовом масле, но запах настолько омерзителен, что я отталкиваю ее руки. А внизу кипит жизнь; здесь же, наверху, я, словно раненое животное, прячусь в темноте.

Вскоре возвращается Элизабет, за ней шагает нервный Берни.

– Дорогая кузина, король говорит, что, если нет лихорадки, вы должны спуститься. Вас все ждут.

Я лежу с закрытыми глазами. Нет. Нет.

– Король настаивает, – добавляет Берни, от расстройства его лицо кривится. – И довольно холодно! Но, моя драгоценная маркиза, это потому, что он не может без вас обойтись. О Бог мой! Бог мой!

Я знаю, что Луи, как пиявка, не отвяжется, будет цепляться за остов и тянуть корабль вниз, пока все на борту не утонут. Я собираю всю волю в кулак и встаю с кровати. Час… самое большее два! Потом в блаженное забытье сна. Я смогу. Пусть он никогда не узнает, что делает со мной. Пиявка. Меня тошнит прямо в вазу, потом я позволяю облачить себя в платье.

Вечер я переживаю, но чуть позже валюсь без сил и уже не могу встать с кровати. Весь двор перемещается в Фонтенбло, без меня, и только неделю спустя я чувствую себя настолько хорошо, что могу последовать за ними. Усталость не проходит, еще и температура поднимается. Николь массирует мне виски, готовит прохладное молоко с сахаром. Я держу ее за руки и благодарно улыбаюсь; она в моей жизни – само постоянство, на нее всегда можно положиться.

* * *

– Милая моя, – говорит он, входя в мои покои, хотя я знаю, что у него назначена встреча с голландским послом.

Он очень красив и доволен собой, я не могу устоять перед его улыбкой или довольным выражением лица, когда он приветствует меня. Эти последние месяцы выдались непростыми; затяжная война с Австрией наконец завершилась подписанием мирного договора в Аахене в пользу Франции. И все, что мы получили после восьми лет войны и тысячи смертей, – маленькое захудалое герцогство Парма, а императрица Мария-Тереза остается надежно восседать на австрийском троне.

– Глупа, как и заключенный мир, – говорят в Париже и, разумеется, во всем обвиняют меня.

Появляется гравюра, на которой я держу короля на цепи, а его хлещут кнутами иностранные державы. Луи негодует и настаивает на том, что он заключил мирный договор как монарх, а не как какой-то торговец, который выторговывает выгоду. Я сказала ему, что это неправильное отношение, но впервые он ко мне не прислушивается.

Я, конечно же, рада, что наступил мир, но сама мысль о том, что больше не будет поездок на фронт, вызывает безнадежность. Я никогда не останусь одна, никогда не смогу как следует отдохнуть.

– Дорогой, этот сюртук изумительно на вас сидит, – говорю я, когда он наклоняется поцеловать меня.

– Вы были правы. Я боялся, что он будет узок из-за кроя, но он сел удобно, как тапочка.

Он садится на кровать и гладит меня по плечу.

– Милая, я бы хотел тебя кое с кем познакомить.

Он кричит в соседнюю комнату, и входит тучный мужчина с кустистыми бровями, кланяется нам.

– Госпожа маркиза, позвольте мне представить вам доктора Кенэ – лучшего лекаря во Франции. Он позаботится о том, чтобы вы поправили свое здоровье, чтобы оно не мешало нашему счастью.

Я начинаю плакать, тронутая такой заботой и уставшая от недомогания. Луи чувствует себя неуютно, но в то же время ликует и бормочет что-то об Амстердаме, а затем поспешно удаляется.

Доктор Кенэ вновь кланяется, кладет свою меховую шапку на боковой столик, где она и остается лежать, похожая на какое-то маленькое животное.

– Не бойтесь, мадам, мы быстро поставим вас на ноги. – У него доброе лицо и немодная копна густых каштановых кудрей. Я краем уха слышала о нем как об экономисте.

– Мне казалось, что вы больше интересуетесь экономикой и торговлей, месье, – говорю я, пока он осматривает мои уши.

– И тело, и страна – все нуждается в помощи. А теперь, мадам, простите мне мою бестактность, я должен осмотреть ваши подмышки.

Вскоре мы переходим к более деликатным вопросам. Я рассказываю ему о выкидышах, а потом делаю глубокий вдох.

– Даже когда… – Если я не смогу довериться ему, кому же тогда мне довериться? – Даже когда я в добром здравии, я не так, как говорится, хороша… в постели.

– О, какие деликатные выражения. Восхитительно! Как это ни печально, но подобные проблемы не редкость среди женщин, поскольку наш Создатель не позаботился о том, чтобы наделить оба пола… как бы это сказать… одинаковой способностью испытывать наслаждение. Но мы с этим справимся. Когда тело хорошо отдохнет, возвратится и желание.

Я неуверенно киваю.

– Я прочешу всю Францию в поисках лекарства, чтобы восстановить ваше деликатное здоровье. Хорошо бы начать с отдыха и сельдерея. Прекрасный овощ; римский философ-платоник Цельс весьма его рекомендовал.

Я пытаюсь не показывать своего разочарования. Мне отчасти нравится сельдерей, но только из-за цвета – изумительный цвет длинного по форме овоща. На вкус он горчит, и мне не нравится, когда между зубов остаются его волокна. Но я последую совету лекаря; мой повар, предварительно очистив, может приготовить из него суп.

И отдохнуть от этого бесконечного карнавала, которому нет конца и края, – как бы мне хотелось, чтобы это случилось.

От Луи-Франсуа-Армана де Виньеро дю Плесси, герцога де Ришелье

Замок де Фронсак, Фронсак

1 октября 1748 года

Мадам!

Я крайне обеспокоен вестью о Вашем недомогании. Конечно же, все это домыслы! Разве может такое юное и крепкое создание занемочь? Мой мясник здесь, в замке Фронсак, может похвастаться отменным здоровьем, как и его жена.

Я рекомендую теплую воду с гусиной кровью – очень помогает при легких недомоганиях. Вас может испугать такой совет, но смею заверить, что это средство неоднократно проверено на женах моих крестьян.

В это время года Бордо восхитителен, и, куда бы я ни поехал, везде ждет радушный прием. Местные – чудесный народ, здесь сильны предрассудки, которые свойственны людям необразованным. Как-то на днях мой сокольничий поведал мне местную легенду об одной глупой девушке, которая стремилась вознестись, но в итоге ее съели волки. С чего мне пришло в голову, что Вас могут заинтересовать подобные басни? Прошу меня простить.

От всего сердца смею заверить Вас, мадам, в моей постоянной преданности и почтении. Я с нетерпением жду, когда в январе вернусь ко двору и возложу на себя обязанности первого камер-юнкера. Уверен, что Вы ожидаете моего возвращения с таким же нетерпением, как и я.

Остаюсь Вашим преданным слугой,

Ришелье

Глава двадцать третья

– Этот театр, – говорит Берни, его ресницы трепещут, вторя взмахам рук, – тот гвоздик, на который все могут нанизывать свои обиды.

Всю страну охватила театральная лихорадка, и меня винят все, включая девушек из монастыря, которые хотят попасть на сцену. Священники ополчились против меня, как будто я одна-единственная попираю устои морали в стране.

К тому же все громче звучит недовольство непомерными расходами на театр и при этом упоминаются непомерные суммы.

– Как это могло обойтись в два миллиона ливров? – возмущаюсь я, комкая памфлет и швыряя его в огонь. – Это же просто смешно. На эти деньги можно содержать не один, а десять таких театров.

К нашему второму сезону был возведен новый театр у лестницы Послов, с большой оркестровой ямой и зрительным залом, и достаточно просторной сценой, на которую можно вывести шестерку лошадей и проскакать по ней. Да, совершенство требует средств, но я полагаю, что это хорошее вложение денег, если представления развлекают короля.

Возвращается моя преданная театральная труппа в полном составе, и даже за маленькие роли идет яростная борьба.

– Теперь участвовать в театральных представлениях стало важнее, чем ездить с королем на охоту, – вскользь бросает Элизабет. Я замечаю ревнивые нотки; в этом году Элизабет отвечает за чучело утки, которое необходимо в одной из сцен.

Франни убеждает меня дать Диане маленькую роль в эпизоде, роль молчаливой морской нимфы, чтобы хоть как-то утешить ее после смерти дочери в начале года. Я неохотно соглашаюсь и на следующий день посылаю за собственной дочерью. Александрин уже четыре, она хороша и свежа, как персик: светло-каштановые вьющиеся волосики, голубые глазки и румяные щечки. Слава богу, она не унаследовала резких черт своего отца. Она приезжает с мягкой игрушкой, ягненком, но игрушка слишком грязная. Я отдаю ее Николь постирать, но Фанфан – так мы ласково называем мою дочь – безутешна.

– Малышка Агнесса тоже должна купаться и быть такой же чистой, как и ты.

– Она утонет! – настаивает Фанфан, едва не плача. – Агнесса не любит воду.

– Служанки не позволят ей утонуть. – Я крепко обнимаю дочь, вдыхаю сладкий запах ее детской наивности. – А сейчас Николь отведет тебя посмотреть на нового щенка Маргариты де Ливри. Щенок такой же кудрявый, как и ягненок.

– Как и ягненок? – удивляется Фанфан, позволяя Николь забрать себя из моих объятий.

Я закрываю глаза и цепляюсь за воспоминание о ее теплом тельце. Она – вся моя жизнь; если что-то с ней случится, я не переживу.

Нашей первой постановкой в этом сезоне становится переработка оперы Генделя «Ацис и Галатея». Во время репетиций Диана подтвердила мои первоначальные страхи: она постоянно забывает свои реплики и, даже когда ее вовремя выпихивают на сцену, часто забывает, где именно должна стоять. На последней репетиции она шагает по голубой ткани, которая струится по полу, изображая нашу реку, падает и запутывается в бархате.

В ночь премьеры я предстаю Галатеей в великолепном костюме: блестящий серебристый и зеленый атлас поверх бледно-розового корсажа; мои длинные волосы распущены, в них вплетены морские ракушки. Я пою на фоне восхитительного заката, в окружении преданных нереид, одна из которых с трудом может стоять.

После представления Луи выходит на сцену в сопровождении двух лакеев, которые несут огромнейшую, доселе мной не виданную корзину красных роз. И у всех на глазах он меня целует.

– Ты самая восхитительная женщина во Франции, и я желаю каждый день и час проводить рядом с тобой, – нежно шепчет он мне на ушко. Неожиданно я ощущаю себя безумно, до абсурда счастливой. Он – мой эликсир, мой сельдерей, мое лекарство.

Он придает мне сил.

Глава двадцать четвертая

В январе 1749 года герцог де Ришелье возвращается ко двору, дабы принять на себя обязанности первого камер-юнкера. Его возвращение с ликованием воспринимают мои недруги, поскольку полагают, что Ришелье не даст мне спуску, пока я не буду вынуждена уехать. Он самодовольно прохаживается по дворцу в окружении огромной толпы придворных, которые следуют за ним, как гончие за псарем.

– Все еще здесь, мадам, – произносит он, когда приветствует меня, театрально кланяясь.

Я меряю его ледяным взглядом, напоминая себе, что это еще один из моих врагов. Но я уже не юная девица, играющая на провинциальных подмостках в надежде получить доступ к господину. Теперь я на первом плане, я уверена в своем могуществе. Однако все равно следует сдерживаться.

Я тепло ему улыбаюсь:

– Вы так быстро вернулись, месье! Кажется, что только вчера вы были здесь. Мы не успели по вас соскучиться.

Однако Ришелье не единственный неприятный гость, грозящий испортить всю зиму, которая и так с каждой неделей становится все холоднее и суровее. Старшая дочь Луи, Элизабет, которую в двенадцать лет выдали замуж за испанского инфанта, возвращается в Версаль по дороге в Парму. Благодаря мирному договору, который в прошлом году положил конец войне, ее супруг теперь герцог Пармы, а она станет герцогиней.

Разумеется, путь в Парму не проходит через Париж, но мадам инфанта, как ее называют, не торопится увидеть свой новый дом; Парма – грязный городишко у черта на куличках.

Луи ликует.

– Все четверо! – восклицает король, когда заглядывает ко мне на минутку, весь лучась от радости, после публичного обеда с дочерьми. Принцесса Виктория вернулась несколько месяцев назад из аббатства в Фонтевро, она еще недостаточно отесана – даже не знает, как правильно делать реверанс или есть артишок, – но Луи очень ею гордится. – Я с ними ужинаю сегодня вечером, ты ведь не против, нет? Нам столько нужно обсудить.

– Разумеется, не против. Как здорово, что вся семья снова вместе! – Из которой меня тут же исключают.

– А через несколько месяцев домой вернутся Софи с Луизой.

– Наше счастье не знает границ, – бормочу я, уже не впервые задумавшись о том, что мои соперники в борьбе за привязанность Луи принимают разные обличья.

Вскоре при дворе будет пять королевских дочерей, даже шесть, если останется мадам инфанта. Как страшно. Мы должны задуматься о том, чтобы выдать их замуж. И поскорее. Я позволяю себе немного помечтать: вот я утешаю Луи, когда его дочери одна за другой уезжают в иностранные дворы, а потом пять маленьких кусочков кораллов с вырезанными на них инициалами опускаются на дно моего аквариума с рыбками.

Хочется, чтобы все случилось поскорее, но пока это только мечты.

Мадам инфанта располагается на первом этаже в великолепных покоях графини де Тулуз, которая чаще всего отсутствует при дворе, и тут же змеей вползает в распорядок дня короля. Острословы болтают, что королю приходится выбирать между тем, чтобы воспарять к грехам (в мои покои) или спускаться к тихим семейным радостям.

Я должна радоваться, что король занят своими дочерьми, а не кем-то другим. Я чувствую, как возвращается давняя усталость, помноженная на докучный кашель.

Кенэ предписывает шоколад, и я немного набираю вес, но все равно большую часть времени продолжаю ощущать усталость и впадаю в уныние.

– Лангусты, – настаивает Франни, и целых два дня я ем только лангустов, отваренных со сливочным маслом.

– Ваниль и серая амбра, – советует Элизабет, уверяя, что с сердцем ее сестры эти лекарства сотворили настоящие чудеса.

У меня не сердце болит, думаю я, глотая липкую, но вкусную микстуру. А может быть, все дело в нем?

– Чтобы набраться сил, вы должны быть физически крепки. «Тело крепкое, как дуб. Вот и все, что нужно и полезно», – заявляет Берни, заставляя меня поднимать цельные железные чурки, которые он раздобыл на конюшне. В конце каждого часа я валюсь от изнеможения и ничуть не становлюсь сильнее.

– И не забывайте есть сельдерей! – щебечет Кенэ. – И все остальное!

– Конечно, – шепчу я. Мою спальню перекрасили, чтобы избавиться от светлого желто-зеленого тона, который так сильно напоминает мне этот мерзкий овощ.

И остальное… Как же мне слушаться лекаря, когда нужно назначать встречи, обсуждать пансионы, разбираться в вопросах налогообложения, строить и перестраивать дома, присматривать за театром, рассчитывать каждый свой шаг и при этом неустанно печься о короле, днем и ночью, ведь занимать его чем-то – значит делать его счастливым. Его зависимость льстит, конечно, но иногда… временами мне хочется, чтобы кто-то позаботился обо мне.

Кенэ настаивает и на том, чтобы я проводила с Луи меньше ночей, но это сделать непросто. Принцесса де Робек так ко двору и не вернулась – я выцарапала «Р» на аметисте и швырнула камень в аквариум с рыбами, чувствуя себя несколько глупо, – хотя я знаю, что там будут и другие камни. Я живу в страхе, что перестану удовлетворять его сексуально, несмотря на то, что я все больше и больше устаю и даже обеспокоена его ненасытными желаниями.

Однажды ночью Луи приходит довольно поздно. Он вышел с Эйеном после официального отхода ко сну, чтобы взглянуть на новую лошадь в восточной конюшне. Он взбирается по лестнице в мои покои и, пока я подаю ему бокал вина и развлекаю разговорами о новой лошади, начинает целовать меня и ласкать шею. Я целую его в ответ и веду к кровати – чем быстрее, тем лучше, потом я смогу поспать. Он путается в пуговицах сюртука и в итоге отрывает половину из них, но сюртук все же не удается снять, ибо руки застряли в рукавах.

– Вы беспомощны, сир. – Я со смехом целую его.

– Проклятые пуговицы, – вздыхает он, признавая поражение. – Чувствую себя спеленатым младенцем.

– Не говорите глупости, – браню я его, вновь целуя.

– Младенцем! Или маленьким мальчиком, мадам.

– Ничего подобного, – легкомысленно отвечаю я. – Просто поверните левую руку и вытаскивайте правую. Позвольте, я вам помогу.

Он откатывается прочь на кровати, смотрит на меня со странным выражением на лице. Я ничего не могу понять.

– Связан по рукам! – настаивает он. – И полностью в твоей власти.

Я не знаю точно, что он хочет, чтобы я сделала. Вновь приближаюсь к нему, чтобы помочь освободиться, но он отползает прочь.

– Я в вашей власти, – повторяет он, а я через силу улыбаюсь, ибо неожиданно начинаю ненавидеть эту его ребяческую жадность, смешанную с желанием.

– А я был довольно непослушным, разве нет? За что меня и спеленали.

Сейчас он напоминает пса, который ждет чего-то от своего хозяина, – не косточку, а пинка.

– Ерунда какая! – поспешно восклицаю я, тянусь и сдергиваю с него сюртук.

Я быстро целую его в щеку и встаю, руки мои дрожат, к горлу внезапно подступает тошнота.

– Я… – Я отхожу, пошатываясь. – Я неважно себя чувствую. Нужно позвонить, чтобы принесли… принесли… – Я хватаюсь за стол, чтобы не упасть. Я остаюсь стоять у стола, пока в конце концов он не засыпает, жалуясь на холод. И лишь когда я вижу, что он крепко спит, я ложусь в постель рядом с ним, осторожно, чтобы не разбудить.

Я лежу без сна всю ночь, прислушиваюсь к тиканью часов, беспощадно отсчитывающих время и с каждой минутой приближающих рассвет. Что это был за взгляд – такой ребяческий, такой жадный, такой странный. Чего он хотел от меня? Я и так даю ему слишком много. Почему он всегда требует большего?

От Абеля де Пуассона, маркиза де Вандьера

Улица Сен-Оноре, Париж, Франция

10 февраля 1749 года

Моя драгоценная сестра!

Конечно же, я обещаю хранить молчание! Как же я рад за тебя: знаю, как ты мечтаешь иметь ребенка от короля. Ребенок, несомненно, укрепит твои позиции, но ты должна понимать, что и без того уже занимаешь прочное положение. Радуйся тому, что у тебя есть, – многие неудачи связаны со слишком смелыми амбициями.

К сожалению, должен уведомить тебя, что на прошлой неделе видел в опере твоего супруга, где он снял ложу на целый сезон. Я был крайне удивлен, ведь его не назовешь культурным человеком, но он руководствовался более приземленными мотивами: его присутствие не даст вам возможности посетить оперу. Мелкая месть, поскольку ты всегда относилась к нему с достоинством, и он явно извлекает выгоду от твоего положения.

На следующей неделе я буду по делам в Версале с дядюшкой Норманом; его уже не так мучает подагра, но я боюсь, что он начинает сдавать. Совсем чуть-чуть. Мы будем заниматься новыми покоями дочерей короля Софии и Луизы – вот так ситуация: найти помещение и бюджет для пяти взрослых принцесс! Но я уверен, что в положенное время они выйдут замуж.

Только не думай, что, затрагивая тему брака, я хочу, чтобы ты позаботилась о моей женитьбе; как мы уже обсуждали, нет еще той, чью симпатию я бы стремился завоевать. Альянс со знатной семьей не принес бы мне счастья, и, даже если бы по счастливому стечению обстоятельств я влюбился в аристократку, а она в меня, в конечном счете она стала бы презирать меня за незнатное происхождение. А это было бы для меня нестерпимым.

С любовью,

твой брат Абель