Текст книги "Путь и выбор историка. К 80-летию профессора В. В. Шелохаева"

В сущности, Одоевский предложил своего рода апологию бюрократического строя. В фантастической сказке простыми словами излагаются большие теории. Одоевский жаловался, что ему сложно писать подобные сочинения. На это замечание А.С. Пушкин только смеялся: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет?.. Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их не трудно». Много лет спустя, в 1944 г., об этой истории вспоминал советский драматург Е.Л. Шварц, работая над своим «Драконом»[324]324
  Шварц Е.Л. Бессмысленная радость бытия. М., 1999. С. 569.


[Закрыть]. Тоже сказка и тоже с политическим подтекстом. Можно спорить, в чем он заключается. Нельзя оспорить факт его наличия. В этой пьесе разворачивается совсем иная версия власти и государства. «Дракон» всегда актуален и всегда пугает. Е.Л. Шварц не раз переписывал пьесу в надежде, что ее все-таки поставят в Советском Союзе. Выбрасывались и редактировались сцены, дабы не возникло ассоциаций с окружающими реалиями[325]325
  Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь: В 3 т. М., 1990. Т. 3. С. 336.


[Закрыть]. Они все равно возникали.

Город, в котором тиранствовал дракон, где он каждый год убивал девушку, не чувствовал себя угнетенным: «У нас очень тихий город. Здесь никогда и ничего не случается… На прошлой неделе, правда, был очень сильный ветер. У одного дома едва не снесло крышу. Но это не такое большое событие». Это слова отца очередной жертвы. Странствующий рыцарь Ланцелот недоумевал: «А дракон?» – «Ах, это? Но ведь мы так привыкли к нему… Он так добр… Когда нашему городу грозила холера, он по просьбе городского врача дохнул своим огнем на озеро и вскипятил его. Весь город пил кипяченую воду и был спасен от эпидемии… Уверяю вас, единственный способ избавиться от драконов – это иметь своего собственного». Ланцелот победил дракона, но тот оказался бессмертным. Оптимистический финал плохо укладывается в логику развития сюжета. Сила дракона – не в его уникальных способностях, не в колоссальной мощи, но прежде всего в вере горожан в неизбежность и даже полезность такого зла. Они с энтузиазмом воспроизводят власть дракона тогда, когда его уже нет. Дракон – в сущности, новое издание Левиафана, сидит у них в головах, деформируя сознание и побуждая к самым неблаговидным поступкам. Это мнимый порядок, однако всем удобный и понятный.

Это совсем другое государство – не по Одоевскому – куда более пугающее, зато знакомое. Это государство «закабаления», «одомашнивания подвластных», «навязывания целого ряда общих этических и логических представлений»[326]326
  Бурдье П. О государстве. Курс лекций в Коллеж де Франс (1989–1992). М., 2016. С. 284.


[Закрыть]. Мечты о тотальном государстве Нового времени, девятнадцатого столетия, все же обрели свое материальное воплощение практически век спустя.

А.И. Нарежный. «Великий ледоход» русской мысли

В историографии отечественной общественной мысли сложилась традиция, в соответствии с которой в силу разных причин внимание исследователей распределено между отдельными этапами ее становления и развития неравномерно. Сказанное в полной мере относится к периоду 1830–1850-х гг., разделяющему в общественном развитии страны эпохи движения декабристов и Великих реформ 1860-х. В истории отечественной общественной мысли он обращает на себя внимание, как правило, дискуссией о цивилизационном выборе России, породившей течения славянофилов и западников. Процессы же внутреннего «взросления» русской мысли в рамках данного исторического отрезка рассматриваются историками гораздо реже.

В этой статье мы попытаемся изложить взгляды и аргументацию по данному вопросу, представленные в отечественной литературе XIX – начала ХХ в., когда, по оценке В.В. Шелохаева, была предпринята «продуктивная попытка осмыслить историю общественной мысли России как самостоятельного интеллектуального и культурного исторического явления»[327]327
  Вопросы истории. 2010. № 6. С. 37.


[Закрыть].

Исходная позиция исследователей данного периода в отношении характерных черт и особенностей в развитии «умственного движения» основывалась, как правило, на анализе внутриполитической ситуации, сложившейся в стране ко второй четверти XIX в. При этом последствия неудавшейся попытки восстания декабристов оценивались по-разному. В высказываниях А.И. Герцена прослеживается ощущение произошедшей катастрофы. Характеризуя последующее состояние общества, он отмечает его застой, проявления которого находит в том, что «нравственный уровень… пал, развитие было прервано, все передовое, энергическое вычеркнуто из жизни». В результате, заключает Герцен, «дрянь александровского поколения заняла первое место», а «под этим большим светом безучастно молчал большой мир народа»[328]328
  Герцен А.И. Былое и думы // Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 9. С. 38.


[Закрыть].

Надежды на изменение ситуации известный публицист и общественный деятель связывал с новым поколением, представители которого «первые приподняли голову». По его мнению, именно «этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя», и в описываемый период Россия будущего «существовала исключительно между несколькими мальчиками», в которых было наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Дополнительный интерес представляет тот факт, что при этом Герцен уклоняется от обсуждения вопроса о преемственности во взглядах двух поколений. Исходя из контекста его размышлений, таковую можно предположить, но, пожалуй, только в части продолжения политической борьбы с действующей властью, не рассматривая при этом вопросы мировоззренческого характера[329]329
  Герцен А.И. Былое и думы. С. 35–36, 38.


[Закрыть].

Другой, более сложный подход при оценке сложившейся ситуации предлагает М.О. Гершензон. Вызывает интерес тот факт, что начинает он с продолжения мысли Герцена о двух поколениях, разделенных катастрофой 1825 г. Существенная разница в позициях двух мыслителей состоит, однако, в том, что Гершензон сосредоточил внимание на выявлении различий в мировоззрении поколений, которые, по его мнению, оказались настолько существенными, что позволили автору сформулировать тезис о различных общественных типах. При этом декабристы, прежние лидеры общественного движения, олицетворяют, по его мнению, тип человека, «которому внутри себя нечего делать и который поэтому весь обращен наружу». Объяснение этому автор находит в том, что их мировоззрение, «в общем одинаковое у всех и никем не выстраданное», для характеристики которого он использует определение «осознанное», отражает «традиционное и однородное отношение к миру, обществу и собственной личности». Следование ему настойчиво требовало от декабристов «участия в жизни, и главным образом, разумеется, в общественной», которая далеко отстала от сложившихся у них представлений. Таким образом, заключает автор, «эти люди психологически должны были стать политиками»[330]330
  Гершензон М.О. История молодой России. Пг., 1923. С. 5.


[Закрыть].

В соответствии с этими исходными положениями получают развитие дальнейшие аспекты взглядов исследователей. Герцен сосредоточил внимание на проблеме организационного становления форм деятельности нового поколения. Складывается впечатление, что его по-прежнему увлекает логика деятельности тайных обществ. Вначале «начальные ячейки, зародыш истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще», которые получают дальнейшее развитие, из них составляются группы, которые «потом отталкивают друг друга». В этих особенностях развития публицист прослеживает некую закономерность общественного развития, замечая попутно о полезности подобных «расчленений», поскольку, по его мнению, они «дают ширь и многосторонность для развития»[331]331
  Герцен А.И. Былое и думы. С. 35–36.


[Закрыть]. Пожалуй, только в этом высказывании можно рассмотреть, при желании, допущение некой содержательной составляющей в развитии нового поколения.

В то же время Гершензон, соглашаясь с представлением о том, что в результате катастрофы 1825 г. обезглавленное русское общество выдвигает новое поколение, которое вступает в жизнь, лишенное сильных руководителей, дополняет его указанием о появлении в обществе неких перспектив развития, вытекающих из возможности для молодых людей воспользоваться «большей свободой в выборе пути». Это заявление становится более понятным в свете его предположения, что катастрофа 1825 г., «вероятно», лишь ускорила падение старого, «александровского», по его определению, мировоззрения, что вводит проблему формирования теоретических взглядов нового поколения в иной, нежели у Герцена, контекст[332]332
  Гершензон М.О. История молодой России. С. 6.


[Закрыть].

Как представляется, в данном случае обоими исследователями была предпринята попытка проследить и выявить исторические основания и корни русской общественной мысли, осмыслить закономерности ее развития, в том числе в условиях, сложившихся после 1825 г. Заметим при этом, что они ограничивают временные рамки предшествующего этапа XVIII в., предлагая в качестве определяющего критерия для своих выводов и оценок вопрос о степени (не) самостоятельности теоретических воззрений тогдашнего русского общества. Позиция М.О. Гершензона, который предложил разделить это время на периоды господства в России «той или иной иноземной доктрины»[333]333
  Гершензон М.О. Творческое самосознание // Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1909. С. 81.


[Закрыть], являлась, возможно, наиболее радикальной, хотя справедливости ради заметим, что тезис о заимствованном, подражательном характере русской мысли на данном этапе признавали, в той или иной степени, многие авторы. П.Я. Чаадаев, характеризуя русское образованное общество, писал в 1836 г. И.Д. Якушкину: «…мы прожили века так, или почти так, как и другие, но мы никогда не размышляли, никогда не были движимы какой-либо идеей»[334]334
  Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избранные письма: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 106.


[Закрыть]. Сходные мысли высказывал и Н.А. Бердяев, который указывал, что в России XVIII в. «самостоятельная мысль еще не пробудилась», а всего лишь «была усвоена поверхностная просветительная философия»[335]335
  Бердяев Н.А. Русская идея. М.; СПб., 2005. С. 554.


[Закрыть].

Следует учитывать, что в представленных суждениях и оценках можно обнаружить различия не только в определении сущностных характеристик указанного процесса, но и его временных рамок. В частности, К.Д. Кавелин, имея в виду существующую в России практику восприятия европейской теории, признавал заимствованный, подражательный характер русской мысли и в рамках нового этапа развития. В статье, датированной 1876 г., он, характеризуя современное общество, заявлял, что «принимая из Европы, без критической проверки, выводы, сделанные ею для себя из своей жизни, наблюдений и опытов, мы воображаем, будто имеем перед собою чистую, безпримесную научную истину, всеобщую, объективную и неизменную, и тем парализуем собственную свою деятельность в самом корне, прежде чем она успела начаться»[336]336
  Кавелин К.Д. Наш умственный строй // Собр. соч.: В 4 т. СПб, 1900. Т. 3. Стлб. 883.


[Закрыть]. Вполне разделял эту мысль, как представляется, и историк русской литературы А.Н. Пыпин, по мнению которого в различных сторонах русской жизни «с Петра Великого и до сих пор не прерывается ряд заимствований и подражаний»[337]337
  Пыпин А.Н. Характеристика литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. СПб., 1873. С. 10.


[Закрыть].

В то же время М.О. Гершензон, основываясь на представлении, что «кровных нравственных исканий, трагедии духа, мы не встретим в нашем передовом обществе ни разу на всем протяжении XVIII и первой четверти XIX века», фактически ограничивал этими временными рамками период несамостоятельности и некритического заимствования европейских теорий представителями русского общества. В свете данной позиции вполне понятным выглядит его заявление о том, что после восстания декабристов, «искусственно оторванная от всякого дела, мысль обращается на самое себя»[338]338
  Гершензон М.О. История молодой России. С. 6.


[Закрыть].

Характеризуя составляющие и особенные проявления данного процесса, будем учитывать то обстоятельство, что к этому времени в России сложились некие основания и предпосылки нового этапа в развитии общественной мысли. Философ В.В. Зеньковский обнаруживает первые проявления свободы мысли в России в XVIII в., когда философские интересы в ней питались еще «преимущественно богатой философской литературой Запада», однако уже в это время у отдельных даровитых людей «начинают прорастать эти семена, полагая основания для будущих самостоятельных опытов в области философии»[339]339
  Зеньковский В.В. История русской философии. Л., 1991. Т. 1. Ч. 1. С. 111.


[Закрыть]. В дальнейшем эти перспективы подкрепляются, по его мнению, развитием философского образования в российских духовных и высших школах, которое «не только приучало к терминологии, не только сообщало материал по истории философии, но и пробуждало философские запросы». Наконец, важную роль ученый отводит и тому факту, что в начале XIX в. «в русских университетах появляется ряд серьезных и даже выдающихся для своего времени представителей немецкой философии», под влиянием которых русская молодежь «все чаще» уходит в занятия философией[340]340
  Там же. С. 115, 128.


[Закрыть].

Таким образом была подготовлена почва для эпохи 1830-х гг., когда многие представители молодежи вовлекаются в общественное движение, которое, по определению М.О. Гершензона, «подхватила волна западного движения, этот могучий ураган обновительных идей, нашедших свое высшее отражение в философских системах Шеллинга и пр.»[341]341
  Гершензон М.О. История молодой России. С. 6.


[Закрыть]. В данном случае мы наблюдаем как бы продолжение процесса вовлеченности общественного движения России в орбиту влияния западной теоретической мысли. Вместе с тем, в условиях начала XIX в. заимствование европейских идей приобретает новое значение, поскольку меняется сама культура заимствования. Не вдаваясь в детали, укажем лишь, что в данном случае нам представляется вполне применимым к рассматриваемому времени методологически значимое заявление А.Б. Каменского о том, что «рецепцию русской общественной мыслью XVIII – первой четверти XIX в. идей западной европейской философии и социальной мысли следует рассматривать не как заимствование, но, скорее, как освоение общечеловеческого опыта, который… определенным образом переосмысливался и приспосабливался к российской действительности»[342]342
  Общественная мысль России с древнейших времен до середины ХХ в.: В 4 т. Т. 2: Общественная мысль России XVIII – первой четверти XIX в. М.: РОССПЭН, 2020. С. 23.


[Закрыть].

Во всяком случае, подобное осознание роли европейской теории прослеживается в работах А.Н. Пыпина, по мнению которого она выступает теперь «существенной опорой нашего внутреннего развития и путем к самостоятельности», с тем, однако, уточнением, что к 1830-м гг. в ней самой происходят существенные изменения. Это заявление призвано было подчеркнуть устремленность молодых поколений Европы «к философскому и политическому освобождению», повлекшую формирование новых идеалов, под влиянием которых «отдельные личности в России» овладевали европейскими идеями «с достаточной полнотой и, применяя их более или менее самостоятельно к русскому содержанию, успевали достигать важных результатов и для общего просвещения, и для уразумения самой русской жизни»[343]343
  Пыпин А.Н. Характеристика литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. С. 16.


[Закрыть].

Отмеченная этим автором тяга отечественных мыслителей к проявлениям самостоятельного мышления проявилась, в частности, в том, что у нас обновленческое движение приобретает свои особенности. Как отмечал М.О. Гершензон, оно, во-первых, «носит нравственно-философский характер и приобретает значение, какого оно и отдаленно не имело на Западе», а во-вторых, представляет собой первую попытку «сознательно и жизненно» решить эти вопросы. С этого времени, утверждает он, в русском обществе начинается период теоретической работы, «глубоко неестественный этой своей односторонностью, но чрезвычайно плодотворный по своим результатам»[344]344
  Гершензон М.О. История молодой России. С. 4, 6.


[Закрыть].

Обращаясь к характеристике указанного процесса, исследователи основываются на представлении, которое, в изложении К.Д. Кавелина, состояло в том, что, «когда мы говорим, что народ действует, мыслит, чувствует, мы выражаемся отвлеченно», поскольку на самом деле «действуют, чувствуют, мыслят единицы, лица, его составляющие»[345]345
  Кавелин К.Д. Юридический быт древней России // Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. Стлб. 18.


[Закрыть]. Этот вывод, сформулированный историком на основании опыта личного знакомства с выдающимися личностями, лидерами общественного мнения рассматриваемой эпохи, получает развитие в работах других авторов, а М.О. Гершензон формулирует на этой основе общее положение о том, что развитие общественной мысли «всегда воплощается в немногих личностях, соединяющих в себе острую врожденную предрасположенность к очередной идее времени с недюжинной силой духа»[346]346
  Гершензон М.О. История молодой России. С. 2.


[Закрыть]. Из сказанного следовало вполне логичное утверждение автора о том, что «изучить смену общественных идей в их сущности», в чем, по мнению М.О. Гершензона, и состоит цель истории общественной мысли, «значит изучить эти идеи в их индивидуальной углубленности, в лице их типичнейших представителей»[347]347
  Там же. С. 3.


[Закрыть].

Этим заявлением автор достаточно четко обозначил тенденцию дореволюционной историографии, следование которой приводит к тому, что общественная мысль рассматривается в работах данного периода не столько как системная теория, а, скорее, как отражение ее составляющих во взглядах и литературных трудах отдельных авторов. Многочисленные свидетельства этого обнаруживаются в литературе начиная с 1820-х гг., о чем свидетельствуют литературно-критические статьи В.Г. Белинского, П.А. Вяземского, И.Ф. Анненского, И.А. Гончарова и других авторов. А.Н. Пыпин представил в «Вестнике Европы» литературные портреты отечественных мыслителей, объединенные позже в известной работе «Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов». Вполне успешно иллюстрировали заявленный подход в своей научной деятельности К.Д. Кавелин в очерках, посвященных видным деятелям общественного движения России XIX в., М.О. Гершензон, который представил читающей публике в начале ХХ в. политические портреты ряда отечественных мыслителей, и целый ряд других авторов.

Достоинство такого подхода подчеркивается уже хотя бы тем, что на каждом из этапов развития в рамках исследуемого периода можно обнаружить личность, в чертах которой проявляются основные черты эпохи. В 1830-е гг. «прообразом своего времени», по определению М.О. Гершензона, выступает Н.В. Станкевич, у которого на первом плане автор обнаруживает «потребность найти и воплотить в собственной личности высший смысл бытия»[348]348
  Там же. С. 207.


[Закрыть]. Зарождение в русском обществе другого течения исследуется историками русской мысли на примере деятельности В.Г. Белинского. К.Д. Кавелин отмечает, что в воззрениях литературного критика, «сначала чисто и строго литературных и эстетических», со временем начинает преобладать «элемент общественный, публицистический, который мало-помалу оттеснил эстетическую точку зрения». Принципиально важным считает ученый то обстоятельство, что этот процесс «пришелся как раз по времени и совпал с полусознательным – чтоб не сказать бессознательным – движением в том же направлении самого русского общества». Он объясняет это совпадение тем, что «Белинский живо чувствовал и предугадывал новое направление, к которому исподволь склонялась русская общественная мысль» и в котором выразились, «сосредоточившись как в фокусе, мотивы, бродившие в мыслящих слоях тогдашнего русского общества»[349]349
  Кавелин К.Д. Белинский и последующее движение нашей критики. (Письмо А.Н. Пыпину) // Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. Стлб. 1100–1102.


[Закрыть].

Представляется любопытным и тот факт, что в условиях подчеркнутого общественного внимания к лидерам теоретической мысли организационная составляющая «умственного движения» в России не теряет своего значения. Как уже отмечалось ранее, А.И. Герцен подводит нас к эпохе, когда из разрозненных групп образуются кружки, имеющие разную направленность, пользующиеся различной известностью и внесшие различный вклад в общественную жизнь России. Как заявляет К.Д. Кавелин, в последние годы царствования Александра I и в продолжение всего царствования императора Николая I «в литературных кружках и салонах зарождалась, воспитывалась, созревала и развивалась тогда русская мысль, подготовлялись к литературной и научной деятельности нарождающиеся русские поколения»[350]350
  Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина // Там же. Т. 3. Стлб. 1115.


[Закрыть].

Вместе с тем К.Д. Кавелин, сам участник кружка Белинского, при оценке эффективности данной формы организации общественности высказывается несколько неоднозначно. Фактически соглашаясь с критиками, он оказывается вынужден признать закрытый характер таких кружков, причем настолько, что «каждый» из них «был тогда похож на секту, в которую новые члены принимались трудно, по испытании и рекомендации»[351]351
  Кавелин К.Д. Белинский и последующее движение нашей критики. (Письмо А.Н. Пыпину) // Там же. Т. 3. Стлб. 1088.


[Закрыть]. Подобная практика, пояснял он на другом примере, имела следствием тот факт, что чем «теснее» был кружок, тем ограниченнее была его «сфера непосредственного влияния и действия»[352]352
  Кавелин К.Д. Т.Н. Грановский // Там же. Т. 3. Стлб. 1079.


[Закрыть]. Эту особенность выделяли и другие современники, которые признавали, что «спертая атмосфера замкнутого кружка, без сомнения, имеет свои невыгодные стороны»[353]353
  Чичерин Б.Н. Воспоминания: Москва сороковых годов. М., 1929. С. 6.


[Закрыть].

Вместе с тем эти особенности организации не рассматривались дореволюционными исследователями в качестве решающего аргумента при оценке деятельности кружков. Достаточно ясно обозначил эту мысль известный ученый и общественный деятель Б.Н. Чичерин, заявивший в ходе дискуссии и И.С. Тургеневым, что «это были легкие, которыми в то время могла дышать сдавленная со всех сторон русская мысль. И сколько в этих кружках было свежих сил, какая живость умственных интересов, как они сближали людей, сколько в них было поддерживающего, ободряющего, возбуждающего!» Значимость этих аргументов, столь эмоционально высказанных обычно весьма сдержанным в общении Б.Н. Чичериным, подчеркивалась его замечанием, что в результате И.С. Тургенев с такой оценкой согласился[354]354
  Там же. С. 6.


[Закрыть].

Отметим, что приведенные суждения относятся большей частью к оценкам литературно-философских кружков как формы общественного развития. При характеристике содержательной стороны их деятельности высказывания критиков являются более критичными. В изложении А.И. Герцена они состояли в том, что «эти кружки, не заметные ни сверху, ни снизу, представляют явление исключительное, постороннее, бессвязное, что воспитание большей части этой молодежи было экзотическое, чужое и что они скорее выражают перевод на русское французских и немецких идей, чем что-нибудь свое». Это мнение показалось публицисту «очень неосновательным», однако сколько-нибудь развернутых аргументов в пользу своей точки зрения он не представил[355]355
  Герцен А.И. Былое и думы // Собр. соч.: В 30 т. Т. 9. С. 35–36.


[Закрыть].

Попытку обосновать вклад литературно-философских кружков в развитие отечественной общественной мысли демонстрирует В.В. Зеньковский, признававший за ними, на примере изучения «Общества любомудров», большое значение в развитии философской культуры в России. Он особо подчеркивал, что руководитель общества князь В.Ф. Одоевский, который указывал читателям «на сокровища, вблизи нас находящиеся», а также «впервые в русской литературе» представил «критику западной культуры», одним из первых в рядах общественности продемонстрировал желание «проложить путь для самостоятельного русского творчества»[356]356
  Зеньковский В.В. История русской философии. Л., 1991. Т. 1. Ч. 1. С. 149, 156.


[Закрыть]. Известную слабость изложенных аргументов можно рассматривать как отражение реального состояния дел в кружках, для которых была свойственна, по личному опыту Кавелина, неопределенность воззрений «о лучшем будущем», при отсутствии положительного знания о том, «каким оно должно быть»[357]357
  Кавелин К.Д. Белинский и последующее движение нашей критики. (Письмо А.Н. Пыпину) // Собр. соч. Т. 3. Стлб. 1088.


[Закрыть].

Впрочем, это заявление ученого отражало, как можно понять, состояние дел всего лишь в одном отдельно взятом кружке, в то время как при характеристике движения в целом его оценки выглядят более оптимистично. Литературно-философские кружки, по мнению Кавелина, представляли «оазисы, в которых сосредоточивались лучшие умственные и культурные силы», а также «вырабатывались изящные, глубоко просвещенные и нравственные личности»[358]358
  Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина // Там же. Т. 3. Стлб. 1129.


[Закрыть]. Другое их достоинство ученый обнаруживал в том, что «в московских литературных кружках зародилось и созрело все наше последующее умственное движение»[359]359
  Кавелин К.Д. Т.Н. Грановский // Там же. Т. 3. Стлб. 1078.


[Закрыть]. В теоретическом отношении московские салоны и кружки того времени служили, по его мнению, выражением «господствующих в русской интеллигенции литературных направлений, научных и философских взглядов»; причем, особо подчеркивает Кавелин, в числе людей, их составляющих, «немало было и таких, которые имели большое политическое образование, были искренними поборниками свободных учреждений, мечтали для своего отечества об освобождении крепостных, о финансовой реформе, о коренном преобразовании школы, суда и администрации, о свободе веры, слова и печати»[360]360
  Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина // Там же. Т. 3. Стлб. 1121, 1129.


[Закрыть]. Благодаря этим людям, соглашается с ним М.О. Гершензон, «на сцену выступают вопросы социально-политические, вопросы об обществе и о народности»[361]361
  Гершензон М.О. История молодой России. С. 207.


[Закрыть].

Несколько иначе подходит к характеристике эпохи деятельности кружков Иванов-Разумник, сформулировавший достаточно спорный тезис, согласно которому «история русской общественной мысли есть история русской интеллигенции», поскольку, считает автор, она предполагает «изучение развития идей непрерывной нити развивающегося миросозерцания русской интеллигенции». При этом он принимает уточнение, предложенное И.С. Аксаковым, согласно которому интеллигенция «не есть ни сословие, ни цех… ни корпорация, ни кружок», а представляет собой «совокупность живых сил, выделяемых из себя народом»[362]362
  Иванов-Разумник. История русской общественной мысли: В 3 т. Т. 1. М., 1997. С. 3, 16, 27.


[Закрыть].

В контексте данного заявления излагается Ивановым-Разумником и характеристика литературных кружков 1830-х гг. Прежде всего он предлагает обратить внимание «на внутренний смысл существования этих кружков, на их идейное значение не для современников, а для всей истории русского сознания, на ту мысль, которая одухотворяла собою все кружки тридцатых годов». По его заключению, выработка цельного мировоззрения, «единой всеобнимающей идеи» – вот та внутренняя пружина, «которая скрыта и в шеллингианстве “любомудров” и Станкевича, и в сен-симонизме кружка Герцена, и в гегельянстве Бакунина и Белинского»[363]363
  Там же. С. 305.


[Закрыть]. Внутренняя сущность этой идеи, по заявлению автора, оставалась неизменной и выражалась в требованиях «соединить интересы отечества с судьбами человечества, стремление к политической свободе – с борьбой за социальное освобождение; сохранить широкое и общее мировоззрение и дать в нем видное место отдельному единичному человеку». Именно эти положения, по мнению автора, были сформулированы «в результате общественных и умственных течений двадцатых и тридцатых годов»[364]364
  Там же. С. 306.


[Закрыть].

В отличие от него, К.Д. Кавелин был не столь оптимистичен в оценке продуктивности данного этапа в развитии русской общественной мысли. По его мнению, «существование этих людей и их кружков было плодотворно для России только в общем, отвлеченном смысле, но не отражалось в живых фактах на окружавшем их русском обществе». В результате такого положения, замечает ученый, члены кружков и «темное большинство» населения были вполне равнодушны друг к другу, и «обоим элементам этого страшно раздвоенного и разобщенного общества… и в мысль не приходило постараться сблизиться, понять друг друга, опираться друг на друга, работать дружно вместе»[365]365
  Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина // Собр. соч. Т. 3. Стлб. 1130, 1131.


[Закрыть]. Отсюда можно заключить, что определение «секта», использованное ранее Кавелиным для обозначения характера деятельности первых литературно-философских кружков, приобретает новое звучание, будучи адресовано системе в целом. И все же итоговый вывод ученого сводится к заявлению о том, что «история образования, развития и преемства наших литературно-ученых кружков составит, со временем, любопытнейший и поучительнейший отдел в истории нашего просвещения»[366]366
  Кавелин К.Д. Т.Н. Грановский // Там же. Т. 3. Стлб. 1178.


[Закрыть].

Сформулированная таким образом мысль К.Д. Кавелина о некоторых особенностях эпохи литературных кружков предоставляет возможность некоторого маркирования ее в рамках периода 1830– 1850-х гг. В какой-то степени поддерживал такой подход Иванов-Разумник, согласно заявлению которого «соединение и слияние кружков Станкевича и Герцена является тем рубежом, которым заканчивается история русской общественной мысли тридцатых годов»[367]367
  Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. Т. 1. С. 304.


[Закрыть]. Дополняя эту мысль, он обращает внимание, что «почти одновременно» произошли такие события, как смерть Станкевича, переезд Белинского в Петербург в «Отечественные записки» и отъезд Бакунина за границу. Итоговый вывод Иванова-Разумника состоит в том, что «люди тридцатых годов сделали свое дело и теперь стали во главе нового, ими же воспитанного поколения – людей сороковых годов: теперь уже не в замкнутом кружке, а среди широких кругов общества будет происходить борьба идей…»[368]368
  Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. Т. 1. С. 319.


[Закрыть]

Уточняя эту мысль в процессе дискуссии с П.Б. Струве в начале ХХ в., М.О. Гершензон пояснял, что он считает 1830-е гг. «точкою крутого поворота в развитии русского общества» по той причине, что «в бурном умственном движении той эпохи были впервые… сознательно и с полным чувством ответственности поставлены у нас основные вопросы личного и общественного идеализма». Особенно выделяет он то обстоятельство, что «отныне уже ни один человек, претендующий на образованность, не мог уклониться от обязанности осмыслить свою и общую жизнь с точки зрения истины». В итоге, заключает Гершензон, «это была настоящая революция, впервые пробудившая к духовной жизни всю массу образованного общества»[369]369
  Русская мысль. 1910. Кн. 2. С. 175–176.


[Закрыть].

В наиболее обобщенном виде представление о содержательной характеристике указанной эпохи может быть сведено к тезису о состоявшемся «взрослении» русской общественной мысли во второй четверти XIX в. и, соответственно, возможности выделения этого времени в качестве особенного этапа в развитии общественной мысли России. Мысль эта утверждалась в дореволюционной историографии не вдруг, авторами приводились различные ее основания. Н.А. Бердяев отмечал начавшийся в это время процесс пробуждения «самостоятельной, оригинальной русской мысли», началом которой он считал философию истории Чаадаева[370]370
  Бердяев Н.А. Русская идея. С. 567.


[Закрыть], М.О. Гершензон указывал, что в 1830-е «начался великий ледоход русской мысли»[371]371
  Гершензон М.О. История молодой России. С. 6.


[Закрыть].

Сороковые годы выступают продолжением и развитием основных черт данной эпохи. Не рассматривая подробно особенности этого времени, которые могут стать предметом отдельного исследования, отметим лишь черты новой эпохи, подчеркивающие особенности периода 1830–1850-х гг. в целом. В рамках данного подхода заслуживает внимания вывод К.Д. Кавелина о значении, которое произвело «пробуждение умственной жизни» в России в подготовке Великих реформ. По его мнению, тогда в русской мысли «совершался такой же перелом, какой, вслед за тем, начался и во внутренней жизни России». При этом, подчеркивает автор, «между тем и другим явлением нельзя не заметить тесной органической связи»[372]372
  Кавелин К.Д. Т.Н. Грановский // Там же. Т. 3. Стлб. 1076.


[Закрыть].

Данный тезис получает развитие в работах и других исследователей. А.Н. Пыпин уточнял, что период Великих реформ был «теоретически подготовлен предыдущей эпохой, именно, лучшими представителями ее научных стремлений и литературы», отметившихся значимыми содержательными результатами в развитии русской мысли[373]373
  Пыпин А.Н. Характеристика литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. С. VIII.


[Закрыть]. Доказательства этому он находил прежде всего в том факте, что тогда, по его мнению, «наконец приобретена была… известная самостоятельность литературных и общественных идей»[374]374
  Там же. С. 15–16.


[Закрыть]. В свою очередь Б.Н. Чичерин, оценивая результативность этих усилий, заключал, что накануне великих реформ «в России все совершенные преобразования созрели уже в общественном сознании; программы их были намечены в ходившей по рукам рукописной литературе; по важнейшим вопросам выработаны были целые проекты частными людьми»[375]375
  Чичерин Б.Н. Россия накануне двадцатого столетия. Берлин, 1900. С. 11–12.


[Закрыть].

Таким образом, 1830-е гг. занимают особенное место в истории русской общественной мысли, это время ее «взросления», формирования у представителей образованной части русского общества желания и появление возможностей использовать достижения европейской теоретической мысли для осмысления положения России в мире и выработки предложений о путях ее дальнейшего развития. Вместе с тем именно в это время в обществе зарождаются основные общественно-политические течения, предпринявшие в дальнейшем попытки воплотить выработанные теоретической мыслью альтернативы в жизнь.