Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

Комментарий

1 (о покровительственном отношении и его жестовом выражении). Покровительственное отношение – это отношение человека, который считает, что все может сделать и все сделает, что нужно другому человеку, и поэтому считает себя выше, а его ниже. Тем самым это отношение не однорядное, а отношение «сверху вниз», то есть попадающее в один ряд с такими отношениями, как «отец – сын», «начальник – подчиненный», «учитель – ученик». Движение руки в момент удара по плечу сверху вниз иконически отображает это отношение. Ни отдельно представления человека о том, что он выше другого (иначе отец всегда бы похлопывал сына, врач – пациента и так далее), ни отдельно его мнения о том, что он способен разрешить некоторую ситуацию в пользу Y-a, a Y на это не способен (иначе слесарь покровительственно хлопал бы по плечу своего начальника, обратившегося к нему с просьбой починить батарею), недостаточно для исполнения этого жеста. В семантической структуре жеста содержатся оба мнения сразу.

2 (о связи покровительственного отношения со снисхождением и подбадриванием). Как это часто бывает с единицами, выражающими близкие друг к другу отношения, жест похлопывать по плечу2, передающий покровительственное отношение, трудноотличим от жеста хлопать по плечу2, выражающего ободрение, и от жеста похлопывать по плечу 1, обозначающего снисхождение. Это все – отношения «сверху вниз»; человек, который находится «наверху», обладает положительными качествами, которыми человек «внизу» не обладает (для хлопать по плечу2 – это спокойствие и уверенность, для похлопывать по плечу1 – это умение отличать правду от вранья, а для похлопывать по плечу2 – способность разрешить некоторые проблемы). Кроме того, это все – отношения с ролями участников, различающимися по степени участия в ситуации, вызывающей такие отношения и соответствующие жесты: стоящий ниже человек является участником ситуации, а стоящий выше находится вне ее, но в каком-то смысле контролирует ее: осознает степень ее серьезности (для хлопнуть по плечу2), знает о том, что на самом деле происходит (для похлопывать по плечу 1) или может коренным образом улучшить ситуацию (для похлопывать по плечу2).

Условия употребления

1. Жест употребляется в неформальном общении.

2. Жест употребляется человеком, находящимся выше адресата по некоторому признаку: статусу, возрасту, материальному положению, жизненному опыту и т. п.

3. Жест не употребляется детьми.

Заключение

В настоящей статье речь шла о жестах с участием плеч и смыслах, которые эти жесты передают. Мы хотели показать, что невербальная концептуализация, как она представлена в жестах с участием плеч, не менее содержательно насыщена, чем многие слова и сочетания со словом плечи, о которых речь подробно шла в статьях [Крейдлин, Летучий 2004а, б], но, вообще говоря, выражает совсем иные смыслы. Оказалось, что за рассмотренными жестами закреплены ментальные и психологические смыслы-отношения, объединенные под рубрикой «выше-ниже». Однако этими отношениями смысловая структура разобранных нами невербальных единиц не исчерпывается, что мы постарались отразить в текстах толкования и комментариях к ним.

И последнее. Мы отнюдь не утверждаем, что только смыслами-отношениями характеризуется значение всех жестов. Мы надеемся, что детальный анализ более широкого класса жестов, в которых плечи выступают и как активный, и как пассивный орган, позволит вскрыть другие важные смыслы: действия, состояния и, возможно, другие.

Литература

СЯРЖ 2001 – Григорьева С. А., Григорьев Н. В., Крейдлин Г. Е. Словарь языка русских жестов. М.; Вена: Языки русской культуры; Wiener Slawistischer Almanach. Son-derband49. 2001.

Крейдлин 2002 – Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М., 2004.

Крейдлин, Летучий 2004а – Крейдлин Г. Е., Летучий А. Б. Языковая концептуализация частей тела в русском языке (на примере плеч) // Сокровенные смыслы: Сб. ст. в честь Н. Д. Арутюновой. М., 2004.

Крейдлин, Летучий 20046 – Крейдлин Г. Е., Летучий А. Б. Семантическая структура слова плечи и его производных // С. И. Гиндин (ред.). Московский лингвистический журнал. М., 2004.

М. А. Кронгауз (Москва). Новые слова и новые значения: механизмы возникновения

Среди сегодняшних изменений в лексике русского языка чаще всего отмечается появление новых слов, а среди них – обилие заимствований. Гораздо реже обращается внимание на появление новых значений у слов уже существующих. Впрочем, как будет показано ниже, не всегда легко определить, с чем мы имеем дело – с новым словом или новым значением, поэтому точнее говорить о появлении лексико-семантического варианта, который следует еще поместить в систему русской лексики. В настоящей статье обсуждаются несколько проблем, связанных с возникновением новых смыслов в русском языке при использовании уже существующих форм. Речь идет,

во-первых, о различении полисемии и омонимии;

во-вторых, об определении языка-источника, то есть языка, в котором действует определенный семантический механизм;

в-третьих, о функционировании новых лексико-семантических вариантов.

Языковой материал в большей степени относится к различным жаргонам, однако некоторые из рассматриваемых слов вошли или входят в литературный язык.

Семантические механизмы

Я начну с «животной» тематики в компьютерной лексике и на этом примере продемонстрирую существование различных семантических механизмов. В русском языке появились следующие новые значения у слов, первоначально обозначающих животных, – мышь, собачка, хомяк. Мышь – обозначает «устройство, позволяющее вводить команды в компьютер помимо клавиатуры» [Кузнецов 2001]. Собачка – обозначает знак электронной почты @. Хомяк (пожалуй, наиболее жаргонное) – обозначает домашнюю страницу в Интернете. Новое значение у слова мышь появилось в результате семантического калькирования. Оно возникло в английском языке у слова mouse, основное значение которого переводится на русский как мышь. Для английского можно, по-видимому, говорить о метафорическом переносе, поскольку соответствующее устройство отдаленно напоминает мышь-животное. Таким образом, новая мышь – это калька с английского языка и, соответственно, новое значение уже существующего слова. Труднее говорить о слове собачка, но, скорее всего, здесь мы имеем дело с внутренним развитием языка, а конкретно – с метафорическим переносом. И хотя внешнее сходство значка с собакой весьма относительно, никакого другого объяснения не существует. Путем метафорического переноса пошли и некоторые другие языки. Так, в итальянском соответствующее значение образовалось у слова со значением 'улитка', а в немецком – у слова со значением 'обезьяна'. Наконец, слово хомяк представляет третий способ появления значения. В этом случае происходит как бы заимствование иноязычного выражения (home page), сопровождающееся переосмыслением его фонетического облика и сближением с уже существующим русским словом. Это нельзя в полной мере назвать заимствованием, однако влияние английского языка, безусловно, имеет место. В этой ситуации не очень понятен и статус нового образования. Никакой семантической связи со значением слова хомяк, конечно же, не существует, однако совпадение форм неслучайно. Можно рассматривать такой механизм как языковую игру, близкую к каламбуру, однако приходится отметить ее регулярность. Точно так же, то есть в результате осознанной языковой игры, возникли жаргонизмы, связанные с электронной почтой, – мыло (собственно электронная почта или соответствующий адрес) и емелитъ (от личного имени Емеля; посылать электронную почту). Появление этих слов вызвано фонетическим сходством с английским e-mail. Интересно, что сближение с личными именами происходит довольно часто: аська (англ. ICQ) или клава (от клавиатура). За пределами компьютерной области такие механизмы тоже действуют. В речи продавцов одежды зафиксированы слова элечка (вариант – элочка) и эмочка, на фонетическом уровне совпадающие с ласкательными именами собственными. Это разговорные обозначения размеров одежды L и М. По-видимому, существует, хотя и встречается значительно реже, слово эсочка (для S). С большой вероятностью, именно совпадение с существующими именами собственными способствовало появлению таких уменьшительных коррелятов. В целом можно сказать, что речь идет об особом «одомашнивании» чужого слова.

Даже для недавно появившихся значений не всегда удается понять источник и механизмы их возникновения. Можно привести несколько интересных примеров разной степени прозрачности в этом отношении.

Так, у прилагательного кислотный очевидным образом расширилась сфера употребления (кислотные цвета, кислотная музыка и др.), что свидетельствует о появлении нового значения. Оно означает принадлежность к определенной молодежной культуре или связь с ней. Так, кислотные цвета – это особые яркие цвета прежде всего одежды, причесок и т. п. В данном случае мы имеем дело с явной калькой с английского языка, где существительное acid обозначает известный галлюциногенный наркотик LSD (ЛСД), лежащий в основе определенной молодежной культуры (битники и отчасти хиппи), что подробно описано в романе Тома Вулфа «Электропрохладительный кислотный тест» (в оригинале «The Electric Kool-aid Acid Test»). Соответствующее прилагательное acid наряду с основным значением ('относящийся к кислоте') также получает новое значение. В русском языке прилагательное кислотный в новом значении широкоупотребительно, однако связь его с кислотой едва ли ощущается, тем более, что кислота в значении 'ЛСД' используется крайне редко и только в рамках жаргона наркоманов.

Очень похожее развитие значения произошло у прилагательного глянцевый. Сегодня это слово также обозначает принадлежность к определенной массовой культуре, пропагандируемой «глянцевыми журналами», то есть журналами определенного содержания («модными») с блестящей обложкой (от существительного глянец, восходящего к немецкому Glanz). Глянцевый в словосочетании глянцевый журнал как раз и демонстрирует переход от основного значения к новому. Синонимом прилагательного глянцевый в новом значении является обычное заимствование из английского языка – гламурный. По-видимому, в случае слова глянцевый естественнее считать, что семантический процесс происходит в самом русском языке, хотя аналогичные процессы имели место и в других языках (ср., например, англ. glossy). Воздействие иностранных языков (английского или, возможно, менее влиятельного немецкого, из которого первоначально было заимствовано слово глянец) на русский сказалось, скорее всего, в появлении словосочетания 'глянцевый журнал', дальнейшее же развитие значения довольно естественно.

Еще более сложно оценить источник возникновения нового значения у прилагательного культовый, которое подробно описано в статье [Хан-Пира 1999]. В пользу того, что здесь имеет место семантическая калька, говорит наличие подобного значения у английского прилагательного otitic, однако прямых доказательств этому нет. В принципе подобное развитие значения могло бы произойти и в русском языке, но тогда не очень понятно, что послужило толчком не только для его возникновения, но и для его быстрого распространения прежде всего в «глянцевом» дискурсе.

Не меньшую проблему, чем установление источника нового значения, представляет определение самого семантического механизма (неважно, в каком языке). Неопределенность механизма не позволяет, в свою очередь, дать четкий ответ по поводу различения полисемии и омонимии. Безусловный интерес представляет семантическое поведение слов параллельно и перпендикулярно. Будучи в литературном языке практически антонимами, в сленге они оказываются синонимами со значением 'безразлично': Мне это параллельно (var. перпендикулярно). В этот же ряд вписывается и слово фиолетово: Мне это все фиолетово. Но если в случае параллельно и перпендикулярно семантический механизм реконструируется достаточно убедительно, то в случае с фиолетово это не так. Действительно, и параллельность, и перпендикулярность субъекта некоторому явлению могут означать определенную 'удаленность' от него (равную и постоянную для параллельного движения, или динамически увеличивающуюся для перпендикулярного), а отсюда уже недалеко и до идеи 'неважности' и 'безразличия'. Для фиолетово такой же интуитивно очевидной модели построить не удается. Формально, в отличие от параллелъно и перпендикулярно, приходится считать фиолетово в новом значении омонимом.

Приведу пример еще одного нового слова (или значения, поскольку однозначного решения не существует). В [Кузнецов 2001] предлагается такое второе значение слова чайник: 2. шутл. О неопытном человеке, новичке в чем-либо. Однако никаких аргументов в пользу объединения нового значения вместе с основным в рамках одного слова в словаре не содержится. Значения по существу не пересекаются. Когда на одной из лекций я привел данное слово как пример непрозрачного семантического механизма, одной из студенток была предложена чрезвычайно любопытная гипотеза. По ее мнению, первоначально это слово появилось для обозначения неопытных горнолыжников, которые вместо катания с гор занимались позированием для фотоснимков. При этом их поза (одна рука изогнута вверх и держит лыжи, другая уперта в бок и зажимает палки) внешне напоминает чайник. Иначе говоря, изначально (если данная гипотеза верна) произошел метафорический перенос, как в случае рассмотренных выше слов мышь или собачка.

Новая идеология

Отдельный интерес представляют более или менее заметные тенденции в развитии значений и употребления слов. Некоторые слова становятся вдруг необычайно популярными в том или ином дискурсе. В упомянутом выше «глянцевом» дискурсе, то есть языке глянцевых журналов, стали чрезвычайно частотны такие слова, как культовый, стильный, элитный, эксклюзивный и др. Причем постепенно их популярность выходит за пределы журнальных текстов. Как правило, их употребление несколько расширяется по сравнению с обычным, что часто приводит и к расширению значения. Так, эксклюзивным (как, впрочем, и элитным) может быть все что угодно – дом, прическа, массаж. На Даниловском рынке в Москве над прилавком был повешен плакат: «Эксклюзивная баранина». Очевидно, что в подобного рода употреблениях слово эксклюзивный означает лишь высокое качество и высокую цену предлагаемого продукта.

Экспансия жаргонных слов в другие сферы отмечена в словаре [Ермакова, Земская, Розина 1999], где используется термин «общий жаргон». Многие жаргонизмы постепенно проникают в литературный язык и используются даже в официальной речи. Достаточно сказать, что в заявлении МИДа употреблен еще недавно «криминальный жаргонизм» беспредел (акт террористического беспредела).

Пожалуй, еще более важную роль играет сегодня молодежный и глянцевый жаргоны (часто смешиваемые), которые активно используются в СМИ и в речи образованных носителей русского языка. В интервью известного тележурналиста Леонида Парфенова, которое он дал журналу «Афиша» (с 12 по 25 мая 2003. № 9 (104), с. 16), говорится следующее:

– Где вам в Москве весело?

– Для меня главное из развлечений – правильная жратва в правильном месте. Сейчас время ланча, тепло. Я бы на какой-нибудь террасе посидел. Съел бы салат «Рома», в смысле с зелеными листьями, и заказал Pinot Grigio под рыбку. Только вот не знаю, где сейчас можно найти террасу, наверное, в «Боско».

– Чем в свободное время занимаетесь? Читаете?

– Меня это абсолютно, что называется, не вставляет…

Крайне показателен сдвиг значения и популярность в прессе (прежде всего в глянцевых журналах) и в определенных слоях общества слова правильный. Оно также значительно расширило свое употребление и сочетается с ранее не сочетаемыми словами. Безусловно, сочетания типа правильная еда, правильная одежда, правильный ресторан ранее были абсолютно невозможны.

Объяснение словосочетаний правильная жратва и правильное место, данные самим Л. Парфеновым в интервью, очень характерно: салат «Рома», в смысле с зелеными листьями, Pinot Grigio под рыбку, терраса в «Боско». Все это весьма изысканно и едва ли известно непосвященному читателю. Зато читатель «Афиши» может попытаться стать посвященным.

Можно привести еще два ярких примера употребления прилагательного правильный.

Последние лет пять правильную московскую девушку можно было отличать по колготкам. Колготки должны были быть только телесного цвета, только прозрачные и только оттенка загара. Все прочие колготки свидетельствовали о том, что девушка от сезонных тенденций отстала (Афиша, 2003, № 16 (111), с. 43).

SUPERBy3bI. 10 правильных заведений (Playboy, сентябрь 2003).

В случае с правильными девушками читатель журнала, даже не вполне понимая значение данного словосочетания, может их сразу опознать благодаря содержащейся в тексте инструкции. Использован тот же прием, что и в интервью Л. Парфенова.

Такое употребление слова правильный близко по значению французскому выражению сотте il faut, заимствованному в русский язык как комилъфо. С помощью слова правильный глянцевые журналы пытаются сформировать новый стиль поведения, следовать которому должен любой «продвинутый» (еще одно модное слово) человек. Если использовать европейские аналогии, можно сказать, что речь идет о создании нового русского дендизма, особого свода правил, «как себя вести», «какую одежду носить», «что есть», «что читать», «куда ходить» и т. п. Вся эта система правил скрывается за новым употреблением слова правильный и объясняет его взлет. Хотя в этом случае и нельзя говорить о какой-то массированной целенаправленной идеологической кампании, следует все же отметить, что здесь имеют место и целенаправленность, и идеология, и манипулирование общественным сознанием.

Не будучи политической и тоталитарной, эта идеология не становится от этого менее жесткой и навязчивой. В сознание читателя она проникает через слова, навязывая, в частности, определенные правила выбора. Читатель должен ходить в правильные места, смотреть правильные фильмы, есть правильную еду, наконец, общаться с правильными девушками.

Литература

Ермакова, Земская, Розина 1999 – Ермакова О. П., Земская Е. А., Розина Р. И. Слова, с которыми мы все встречались: Толковый словарь русского общего жаргона. М., 1999.

Кронгауз 2003 – Кронгауз М. А. Изменения в русском языке: лексика, семантика и прагматика // Revue russe. 2003. 23. P. 55–64.

Кронгауз 2003 – Кронгауз М. А. Отморозки, брифинги и правильные девушки // www.gazeta.ru, 2 октября 2003. Комментарии.

Кузнецов 2001 – Кузнецов С. А. Современный толковый словарь русского языка. СПб., 2001.

Хан-Пира 1999 – Хан-Пира 9. Знаковая фигура и культовый боевик // Русская речь. 1999. № 2.

Л. П. Крыгсин (Москва). Языковая норма и речевая практика[77]77
  Статья написана в рамках проекта «Русская литературная норма и современная речевая практика (социолингвистическое исследование)», выполняемого по программе ОИФН РАН «Русская культура в мировой истории».


[Закрыть]

В работе «Русский язык и советское общество» Михаил Викторович Панов сформулировал теорию антиномий – присущих языку постоянно действующих противоречий, благодаря которым совершается его развитие. Основные антиномии: говорящего и слушающего, узуса и возможностей языковой системы, кода и текста, антиномия, обусловленная асимметричностью языкового знака, антиномия двух функций языка – информационной и экспрессивной (см.: [РЯиСО, кн. 1: 24 и ел. ]). Механизмы действия антиномий были убедительно продемонстрированы в указанной работе на материале развития русского языка первой половины XX в.; сама теория получила признание у большинства лингвистов, занимающихся проблемами языковой эволюции.

К теме нашей статьи имеет прямое отношение главным образом антиномия узуса и возможностей языковой системы. Вот как иллюстрирует действие этой антиномии М. В. Панов: «Узус ограничивает использование языковых единиц и их сочетаний; живые потребности речевого употребления заставляют постоянно прорывать цепь этих ограничений, используя возможности, заложенные в языковой системе. Например, узус запрещает сказать победю, или побежу, или побежду. Можно использовать оборот я буду победителем, я одержу победу, победа за мной; но они слишком книжны, не годятся для непринужденной бытовой речи (и могут в ней употребляться только шутливо). Потребности языкового общения и запрещают, и одновременно заставляют использовать эти формы (ведь строгое исполнение языковых запретов отвечает определенной потребности общения)» [РЯиСО, кн. 1: 25]. Термин «узус» здесь употреблен практически как синоним термина «норма»; на это указывают такие характеристики, содержащиеся в приведенной цитате: узус ограничивает, цепь ограничений (накладываемых узусом), узус запрещает, исполнение языковых запретов (диктуемых узусом); как известно, ограничения и запреты – это функции языковой нормы. По-видимому, такая синонимия послужила причиной того, что в работах других исследователей, развивавших теорию М. В. Панова, эта антиномия иногда называется антиномией системы и нормы (см., например, [Крысин 1968; 1989: 22; Беликов, Крысин 2001: 105, 106–107]).[78]78
  Заметим, что в лингвистической литературе встречается и терминологическая синонимия иного рода: языковая система понимается как «естественная норма» [Апресян 1993: 9].


[Закрыть]

Насколько оправданно употребление терминов «узус» и «норма» как синонимов? Не обозначают ли они нечто хотя и близкое, но всё же существенно различающееся?

Прежде чем ответить на эти вопросы, рассмотрим понимание языковой нормы в современной лингвистике.

Термин норма используется в двух смыслах – широком и узком. В широком смысле под нормой подразумевают традиционно и стихийно сложившиеся способы речи, отличающие данный языковой идиом от других языковых идиомов. В этом понимании норма близка к понятию узуса, т. е. общепринятых, устоявшихся способов использования данного языка. Так, можно говорить о норме применительно к территориальному диалекту: например, нормальным для севернорусских диалектов является оканье, а для южнорусских – аканье. В узком смысле норма – это результат целенаправленной кодификации языка. Такое понимание нормы неразрывно связано с понятием литературного языка, который иначе называют нормированным, или кодифицированным.[79]79
  Одним из первых в лингвистической науке двоякое понимание нормы (дескриптивное: то, как говорят, как принятие говорить в данном обществе, и прескриптив-ное – как надо, как правильно говорить) выдвинул уругвайский лингвист Э. Косериу: в широком смысле «норма соответствует не тому, что „можно сказать“, а тому, что уже „сказано“ и что по традиции „говорится“ в рассматриваемом обществе» (см.: [Косериу 1963: 175]), а в узком смысле норма – результат целенаправленной деятельности общества по отбору и фиксации определенных языковых средств в качестве образцовых, рекомендуемых к употреблению. Близкое к этому понимание нормы можно найти и в работах представителей Пражского лингвистического кружка (например, Б. Гавранка, А. Едлички).


[Закрыть] Территориальный диалект, городское просторечие, социальные и профессиональные жаргоны не подвергаются кодификации, и поэтому к ним неприменимо понятие нормы в узком смысле этого термина.

Получается, что применительно к некодифицированным сферам языка мы можем употреблять термины «узус» и «норма» безразлично: то, как принято говорить, скажем, на данном диалекте, – это языковой обычай, узус, но это и диалектная норма, отличающая его от других диалектов.[80]80
  Говоря о том, что не только литературный язык, но и местные, и социальные диалекты имеют свою норму, то есть комплекс традиционно употребляемых средств («узус определяет норму народного языка»), Б. Гавранек обращал внимание на то, что «отклонения от этого комплекса воспринимаются (носителями данного диалекта. – Л. К.) как нечто ненормальное, как отступление от нормы» [Гавранек 1967: 339, 340].


[Закрыть] Однако относительно кодифицированной подсистемы, каковою является литературный язык, такое безразличие в использовании терминов «узус» и «норма» явно неоправданно: одно дело – как предписывают употреблять языковые средства словари и грамматики и другое – как следуют этим предписаниям носители литературного языка. Несовпадение нормативных прескрипций и речевой практики более или менее очевидно, и современная устная и письменная речь предоставляет нам массу примеров такого несовпадения. Тем самым применительно к литературному языку полезно различать (в рамках рассматриваемой антиномии) три сущности: систему, норму и узус. При этом в понятии нормы надо иметь в виду два указанных выше смысла – широкий и узкий: 1) норма как результат традиции, как многолетний обычай использовать языковые единицы и их сочетания (= узус) и 2) норма как результат кодификации, как совокупность предписаний, касающихся употребления языковых единиц. Литературная норма объединяет в себе и языковую традицию, и кодификацию, во многом основывающуюся на этой традиции; тем самым литературная норма противопоставлена, с одной стороны, системе (не всё, что допускает языковая система, одобрено традицией), а с другой – речевой практике, узусу: в речевой практике вполне обычны большие или меньшие отклонения как от традиционной нормы, так и от тех нормативных предписаний, которые содержатся в грамматиках и словарях.

В разные периоды развития языка литературная норма имеет качественно разные отношения с речевой практикой.

В эпохи демократизации языка тенденции, действующие в узусе, преодолевают сопротивление нормативной традиции, и в литературном языке появляются элементы, которые до того времени норма не принимала, квалифицируя их как чуждые нормативному языку. Например, характерное для современной речевой практики распространение флексии – а (-я) в именительном падеже множественного числа на всё более широкий круг существительных мужского рода (инспектора, прожектора, сектора, слесаря, цеха и под.) означает, с одной стороны, что конфликт между системой и нормой разрешается в пользу системы, а с другой – что узус, речевая практика оказывают давление на традиционную норму, и для некоторых групп существительных образование форм на – а (-я) оказывается в пределах кодифицированной нормы (конфликт между нормой и узусом разрешается в пользу узуса).

Форма родительного падежа множественного числа носок (несколько пар носок) наряду с традиционно-нормативной носков, недавно разрешенная современными кодификаторами грамматической нормы (см.: [Еськова 1994: 191; Орфоэпический словарь 1997: 304]), – несомненная уступка просторечному узусу, из которого форма с нулевой флексией (носок), ранее оценивавшаяся как бесспорно неправильная, распространилась и в среду людей, говорящих литературно. Влиянием просторечной и профессионально-технической среды объясняются и многие другие варианты, допускаемые современной русской литературной нормой: договор, договора, договоров (наряду с традиционными договор, договоры, договоров) [Еськова 1994: 88; Орфоэпический словарь 1997: 126], переговоры по разоружению (наряду с переговоры оразоружении), война на уничтожение (вместо традиционной конструкции война с целью уничтожения)[81]81
  Об источниках и нормативном статусе этих и других подобных конструкций см.: [Ицкович 1982; Синтаксис и норма 1974; Гловинская 1996: 237–304; Крысин 2000].


[Закрыть] и т. п.

Речевая практика может способствовать не только проникновению в нормированный язык новых для литературного языка единиц, но и укреплению в нем новых моделей – словообразовательных, синтаксических и других. Например, многочисленные лексические заимствования из других языков, главным образом из английского, расширившие нормативный русский словарь в конце XX в., способствуют и тому, что под влиянием иноязычных образцов появляются структурно новые типы слов: кивер-пространство, бизнес-план (традиционными моделями в подобных случаях являются атрибутивное или генитивное словосочетания: кибернетическое пространство, план бизнеса).

Еще более показательно давление речевой практики на традиционную норму в области орфографии: например, написание ряда слов, относящихся к религиозной сфере, с прописной буквы (вместо положенного – согласно «Своду правил орфографии и пунктуации» 1956 г. – написания их с буквы строчной): Бог, Богородица, Рождество, Пасха, Сретенье, Библия и др. возникло первоначально в письменной практике, а уж затем было утверждено в качестве обязательной орфографической нормы (подробнее о соотношении традиционной орфографической нормы и узуальных новшеств, а также о возможности сосуществования орфографических вариантов см. в статье: [Кузьмина 2004]).

В периоды укрепления языковых традиций, что, несомненно, связано с определенной социальной и культурной стабилизацией общества, фильтрующая сеть нормативной кодификации становится более частой, и тогда ненормативное, но при этом достаточно широко представленное в узусе с большим трудом попадает в литературный язык. Например, русская литературная норма отвергает имперфективные глагольные формы, образуемые от двувидовых глаголов: атаковывать, исполъзовыватъ, мобилизовыватъ, организовывать и под., хотя в 20-е гг. XX в. они были весьма употребительны не только в просторечии, но и в литературной речи и имели определенные социальные перспективы на укрепление в нормативном языке (см. об этом: [Обнорский 1935; Мучник 1961; РЯиСО, кн. 3; Горбачевич 1971: 222–223]).

Взаимоотношения языковой нормы и речевого узуса не всегда антиномичны, то есть не всегда имеют форму конфликта, разрешаемого непременно в пользу какой-то одной из сторон. Вариативность, сосуществование, с одной стороны, языковых средств, освященных традицией и закрепленных в норме путем ее кодификации, а с другой – языковых средств новых, идущих из речевой практики, также представляет собой форму взаимоотношений нормы и узуса. Несмотря на то, что литературная норма, как это давно признано ее исследователями, строга и консервативна,[82]82
  Ср. известное высказывание А. М. Пешковского: «Нормой признается то, что было, и отчасти то, что есть, но отнюдь не то, что будет» [Пешковский 1959: 55].


[Закрыть] она допускает совместное функционирование вариантов одной и той же языковой единицы. Варианты могут различаться стилистически, узуально, могут зависеть от коммуникативных условий речи, относиться к речевой практике определенных социальных групп и т. д., но нередки случаи и свободного варьирования. И это не дефект литературного языка, его нормы, а вполне естественное явление: норма изменяется вместе с развитием языка (хотя темпы таких изменений медленнее, чем темпы развития языка), и эти изменения, с одной стороны, отражаются в узусе в виде новшеств и сосуществующих вариантов, а с другой – получают ту или иную квалификацию при составлении нормативных грамматик и словарей: ср. пометы типа «доп.» (= допустимо), «разг.» (= разговорное), «прост.» (= просторечное), «жарг.» (= жаргонное) и т. п.

В процессе обновления нормы определенное значение имеют распространенность, частота того или иного новшества в речевой практике, хотя роль этого фактора нельзя преувеличивать: распространенной, массовой может быть и явная ошибка (ср., например, произношение типа инципдент, прецендент, весьма часто встречающееся даже в публичной речи, в частности у журналистов).[83]83
  Вполне осознавая условность самого понятия языковой ошибки – то, что в одну эпоху кажется недопустимой неправильностью, в другую может получить статус нормативного факта (ср, например, негативную оценку Н И Гречем формы колени вместо единственно правильной, по его мнению, формы колена, неприятие представителями культурных слоев России в начале XX в глагола выглядеть как «незаконной» кальки с немецкого глагола aussehen или употребления наречия обязательно вместо непременно и т п, многочисленные явления такого рода описаны в работе [Горбачевич 1971]), – все же некоторые факты речи можно квалифицировать как несомненные и «вневременные» неправильности например, в том случае, когда их форма искажает иноязычный прототип (как это происходит при произношении слов инцидент и прецедент с вставкой в них лишнего звука [н])


[Закрыть] А. Б. Шапиро полвека назад справедливо заметил: «Даже если девяносто процентов будут говорить документ, это не может стать литературной нормой». Однако в случае не столь ярких отличий вновь появляющегося языкового факта от традиционно используемой языковой единицы новое может приобретать широкое распространение и получать признание у большинства говорящих, и обе формы – старая и новая – могут длительное время сосуществовать в пределах литературной нормы. Современные словари и справочники дают обильные примеры вариативных произносительных и акцентных норм: творóг – твóрог, по средáм – по срéдам, ракýрс – рáкурс, стáртер – стартéр, було[шн]ая – було[чн]ая, [дэ]зодорант – [д'э]зодорант, пре[т'э]нзия – пре[тэ]нзия, [сэ]ссия – [с'э]ссия;[84]84
  Следует обратить внимание на такое свойство литературной нормы, как ее избирательность, особенно в сфере произношения казалось бы, в одинаковых или в очень сходных фонетических позициях одни слова допускают одно произношение, а другие – иное Например, сейчас уже почти никто не придерживается старомосковской нормы при произношении слова шаги ([шьг]ги), но в словоформе лошадей звукосочетание [шьг] статистически преобладает над звукосочетанием [ша], слова темп, тент надо произносить с твердым [т], а при слове тенор «Орфоэпический словарь», напротив, дает запретительную помету «не тэнор», и большинство говорящих по-русски с этим запретом, несомненно, согласится (так же, как и с запретом произносить твердый согласный перед «е» в словах музей, шинель, пионер).


[Закрыть] о редком явлении надо говорить фенóмен (ударение феномéн не рекомендуется), а применительно к обладающему исключительными, редкими качествами человеку можно употреблять и ту, и другую акцентную форму [Орфоэпический словарь 1997: 599] (в живой речи произношение этого слова с ударением на втором слоге – по-видимому, большая редкость) и т. п.