Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

М. А. Осипова (Москва). Речь «средних русских»: аксиологические изменения

Как известно, характерные черты современного русского дискурса – усиление диалогизации и личностного начала, возрождение игровой карнавальной стихии – были впервые отмечены (по отношению к языку периодики) М. В. Пановым еще в конце 80-х гг. [Панов 1988] и позднее неоднократно анализировались исследователями на различном материале (из работ последнего времени см.: [Китайгородская, Розанова 2003: 103]).

Действительно, отсутствие коллективной точки зрения на социальные явления, активная эксплуатация идеологем национального унижения и маргинальности [Гудков 2004] закономерным образом нашли выражение в кризисе идентичности и, как следствие, в мозаичности речи (термин, используемый в [Земская 2004: 531]) отдельного носителя русского языка. «Образ ритора и образ риторического партнера в целом не имеют типового „гражданского лица“ <…>. Объективно усиливается личностная точка зрения, и, следовательно, важное значение приобретает риторическая индивидуальность, позиция субъекта-лица» [Купина 1998: 221]. Столь распространенное в наше время использование клише, кавычек и прочих иронически-карнавальных приемов, ставящих речь говорящего на границу допустимого и понятного, имеет одну цель – привлечь внимание потенциального собеседника и, в конечном счете, сформировать мы-чувство, чувство некой социальной общности (ср. наблюдение Т. М. Николаевой о том, что цель употребления клишированных речений – социализация личности [Николаева 2000: 155]).

В то же время за последние 15 лет российское общество претерпело значительные социальные изменения, выразившиеся в формировании новых социальных групп, и сегодня кажется возможным интерпретировать эмпирические факты русского дискурса при опоре на понятия социологии и социальной психологии. В этой статье ставится вопрос о том, какое языковое выражение получают ценностные изменения в речевом поведении одной социальной группы внутри российского общества.

Нас будет интересовать языковое выражение ценностной ориентации в речи людей среднего класса – «средних русских». Почему выбрана именно эта социальная группа? Что стоит за понятием групповых ценностей? В социологии предлагается понимать ценности как «общепринятые убеждения относительно целей, к которым человек должен стремиться». Ценности называют «осью сознания», полагая, что вокруг этой оси организуется восприятие человеком мира. В психологии ценности рассматриваются как регуляторы поведения личности и группы [Андреева 2000: 173]. Социальные нормы, ценности, установки, потребности и другие содержательные элементы общественной психологии возникают на основе исторического опыта именно больших групп [Андреева 2004: 151].

На каких же именно основаниях выделяют «средних русских»? Параметры, характеризующие российский средний класс, – предмет усиленного поиска и дискуссий социологов, экономистов, политологов и представителей других гуманитарных наук. Поскольку использование традиционных западных параметров, таких как уровень доходов, образование и под., в условиях общества переходного типа нерезультативно [Дилигенский 2000: 28–39], социологи склоняются к тому, чтобы определять эти параметры скорее в духовных, чем в материальных величинах, прибегая к категориям социальной психологии. «Социальная идентичность постсоветского человека – это <…> гораздо более сложное образование, чем самоотнесение к какой-либо страте или группе: она включает совокупность представлений и социальных установок (аттитюдов), отражающих оценку индивидом своих возможностей активного или пассивного приспособления к наличным социальным условиям, его восходящей или нисходящей мобильности либо стабилизации своей ситуации в рамках этих условий» [Дилигенский 2000: 61]. В переломные эпохи основой для разграничения больших социальных групп в обществе служит параметр групповых ценностей.

Российский средний класс – успешно интегрирующихся в современное общество россиян – объединяет общность отношения к миру и к себе: позитивное мышление. Формируется новая для России протестантская мораль, предполагающая социально успешную деятельность индивида [Вызов 2003: 65–72]. Именно эта характеристика и служит основанием для выделения среднего класса социологами («неоконсерваторов» в терминологии, используемой в работе [Вызов 2003]; ср. также [Дилигенский 2000]).[109]109
  В повседневной практике (например, коммерсантов), отражающей обыденное сознание, российский средний класс чаще всего определяется на основании доходов – как группа населения с ежемесячным доходом членов семьи от 250–300 долларов («Секрет фирмы», 21 октября – 3 ноября 2002, № 26, с. 63; «Компания», 13 октября 2003, № 39, с. 25) до 1000–1500 долларов («Аргументы и факты», октябрь 2001, № 43, с. 4) или как группа населения со стабильным доходом, позволяющим иметь «квартиру – машину – дачу – отпуска» («Коммерсантъ – Деньги», 20 сентября 2000, № 37, с. 29) и решать проблемы, связанные с обучением детей и обеспечением безбедной старости («Компания», 28 октября 2002, № 41, с. 74).


[Закрыть] Ценности среднего класса – рациональный взгляд на мир, опора на самого себя, ориентация на семью, детей. Ср. наблюдение, сделанное исследователями российской службы изучения общественного мнения «Комкон», работавшими в 1999–2000 гг. над проектом «Стиль жизни и потребление среднего класса»: «В качестве высших ценностей они ["средние русские"] называют независимость, личную свободу, возможность самому определять свою судьбу. Для них характерна высокая самооценка, уверенность в себе и чувство собственного достоинства. Такие качества, заметим, редко вызывают одобрение в российском народе и были бы уместнее где-нибудь на Западе. <…> „Средний русский“ предпочтет сказать „я зарабатываю“ вместо „мне платят зарплату“ и „я устроился на работу“ вместо „меня взяли на работу“»[110]110
  Ощущаемая обществом нетипичность «средних русских» нашла отражение в английском, а не русском названии газеты, выходящей в Москве с октября 2003 года: The Middle Class.


[Закрыть] («Коммерсантъ – Деньги», 18 октября 2000, № 41, с. 33; правда, в этой публикации «средние русские» выделяются в том числе и на основе сравнительно высоких доходов).

Подобные факты вызываются изменениями, произошедшими в менталитете носителей русского языка в связи с социальными переменами последних лет. Новые социокультурные условия, в которых оказались носители русского языка, вызвали усиление личностного начала в жизнедеятельности людей, что находит отражение и в языке. Подчеркнем, что нас в данном случае интересуют контексты, объективно допускающие и активную (Я устроился на работу), и пассивную (Меня взяли на работу) интерпретацию реальности говорящим, связанную исключительно с его психологической установкой. В терминах психологии подобные контексты позволяют говорящему продемонстрировать интернальный, предполагающий ответственность говорящего за происходящее, или экстернальный локус контроля, предполагающий приписывание говорящим первостепенной значимости внешним обстоятельствам. Речь не идет о расширении употребления местоимения я, вызываемом принципиальным расширением сфер деятельности индивида, как творческая деятельность (хотя употребление я вместо мы, например в научных текстах, часто имеет и чисто стилистическую функцию [Кормилицына 2003]) или бизнес (см. [Милехина 2003], где отмечается частотность конструкций вроде я считаю,[111]111
  Вряд ли в подобных фактах можно усматривать влияние английского языка и соответствующего менталитета, хотя именно англоязычным влиянием объясняется широкое распространение в современном польском языке конструкций Ja myślę ‘я думаю’, przypuszczam ‘мне кажется’, sądzę ‘я полагаю’, mam wrażenie ‘у меня такое впечатление' в работе [Bralczyk 2001: 31–32].


[Закрыть] я создал, я построил в речи предпринимателя).

Психологи считают связь речевого поведения с психологической установкой говорящего настолько значимой, что используют речевые особенности для того, чтобы напрямую влиять на перемещение локуса контроля у собеседника. Чтобы вызвать ощущение большей вовлеченности в происходящие события, испытуемому намеренно задают вопросы, предполагающие л-ответы: например, «Танцевали ли вы с Питером?», а не «Танцевал ли Питер с вами?» [Майерс 2004: 152].

Здесь уместен такой комментарий. Известна отмеченная А. Вежбицкой «иррациональность» русского синтаксиса, предпочитающего конструкции с невыраженным субъектом другим языковым средствам – агентивной личной модели, что отражает «преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению <…>», ср. конструкции вроде мне хочется вместо я хочу [Вежбицкая 1997: 76]. Это наблюдение приводят и этнопсихологи, говоря о лингвистических свидетельствах специфики русской ментальности, ср. [Стефаненко 2003: 149]. Между тем предпочтительные употребления вроде Я зарабатываю, Я устроился на работу, возможно, являются свидетельством наметившегося в этой области сдвига, пока на уровне языкового поведения, отражающего осознаваемую языковым субъектом личную ответственность за происходящее.[112]112
  Ср. наблюдение, сделанное этнопсихологами на совершенно иных основаниях: «Ценностные представления в структуре русской ментальности находятся в стадии глубинных трансформаций, во всяком случае, новые поколения российских граждан в меньшей мере надеются на удачу и чудо, чем их отцы и деды» [Стефаненко 2003: 212].


[Закрыть]

Далее, в дискурсе «среднего русского» понятие карьеры как средства достижения успеха – то есть положительной социальной оценки деятельности индивида – имеет позитивное содержание, что расходится с русской культурной традицией. По данным И. Г. Дубова, полученным в результате проведения ассоциативного эксперимента, в обыденном массовом сознании успех связывается с упорным трудом как его причиной [Дубов 2003: 263]. Сегодня карьера значит не только продвижение вперед по служебной лестнице – это профессиональный рост и ожидаемые пути получения удовлетворения от работы (посетителям сайта www.career.ural.ru сотрудники агентства по трудоустройству желают успехов в карьере, а не в труде, как было бы сказано раньше) и даже шире – продвижение вперед по однажды выбранному пути личностной реализации, так что речь может идти и о карьере жены и матери (ср. нормальное в американском английском употребление ту career as a full-time mother), что обсуждается на многочисленных Интернет-сайтах. Таким образом, рус. карьера сближается с позитивным содержанием англ. career 'one's progress through life or in one's work' [Webster 212].

Важно иметь в виду, что содержание понятий в обыденном сознании может отличаться от картины, представляемой литературным русским языком, где слово карьера помимо коннотаций, унаследованных от советских времен, оказывается связанным с имеющим негативную оценку производным карьерист (ср., впрочем, и амер. англ. careerist 'a person interested chiefly in succeeding in a career, to the neglect of other things' с негативной оценкой [Webster 212]). Правда, даже в связи с последним словом социальная оценка, видимо, меняется, ср. Интернет-рекламу «Энциклопедии карьериста», журнала молодого карьериста, который должен получить каждый выпускник вуза, школы молодого карьериста, справочника карьериста и даже салона офисной мебели с названием «Карьерист».

В речевой практике получают распространение приемы, отражающие ценность личной автономии, позволяющие говорящему сохранить большую, чем это было принято ранее, дистанцию с собеседником. Ср. наблюдение Р. Ратмайр: «<…> в русско-советской культуре считалось совершенно нормальным спросить любого, как близкого, так и более дальнего знакомого, о том, сколько он зарабатывает, или спросить у женщины, независимо от ее возраста, замужем ли она и сколько у нее детей. В посткоммунистической России, кажется, наметилось приближение к западным традициям поведения и запретам в этой области» [Ратмайр 2003: 26–27]. Увеличение социальных расстояний проявляется и в стремлении чаще извиняться [Там же: 9 и ел. ]; Е. А. Земская отмечает возрастание вежливости в частном общении [Земская 2004: 529]. Симптоматично также заимствование из английского слова privacy 'неприкосновенность частной жизни', все чаще появляющегося в прессе, ср.: Вы как-то заявили, что писатель – это человек, чье личное, тайное уменьшено. Выходит, писателю вы отказываете в privacy, в неприкосновенности частной жизни? (Из интервью с издателем переписки Довлатова. Ниже подпись к фотографии 70-х гг. Довлатова с дочерью) Сергей Довлатов вряд ли предполагал, что его право на privacy придется отстаивать в суде… («Итоги», 29 октября 2002, с. 63).

Как не входящие в сферу непосредственной личной ответственности «среднерусского» носителя языка подвергаются переосмыслению ценностные категории, относящиеся к семантико-коммуникативной сфере родины, отечества, – происходит определенное эмоциональное дистанцирование от этих понятий. «Средний русский» скажет не только у нас или в России, но и в этой стране (англ. in this country) – по нашим материалам, в контекстах с негативной информацией, причем это словоупотребление ширится в том числе в речи людей, непосредственный контакт которых с английским языком маловероятен или исключен. Ср.: Выступая в Видяеве, президент Путин особо упирал на то, что лично он не несет ответственности за происходящее в этой стране на протяжении последнего времени. При том что именно в это время он поднимался к вершинам власти («1ностранец», 5 сентября 2000, № 34 (341), с. 6); Чтобы продолжать жить в этой стране (только не одергивайте меня: я уже давно не ощущаю «эту» страну своей), надо ко многому привыкать («1ностранец», № 41, 3 ноября 2003, с. 3); Я вот живу уже довольно много лет и в результате этого процесса все больше убеждаюсь: мы в этой стране все такие странные, что, видимо, так нам и надо. Гимн уже прежний, Дзержинский скоро, похоже, вернется – что дальше? («Iностранец», № 35, 24 сент. 2002, с. 38); артист Л. Ярмольник, телеинтервью 26 марта 2003 (О работе продюсера): В этой стране это не бизнес <…>; (О виновных в гибели журналиста Влада Листьева) На уровне жителя этой страны я жду, когда ответят <…>; телеинтервью 10 марта 2004 г. Татьяны Никитиной, артистки, жены барда Сергея Никитина: Так получилось, как будто бы какой-то слой населения просто исчез в этой стране; артист и кинорежиссер Эльдар Рязанов, телеинтервью 23 ноября 2001 г.: Никто в этой стране дальше следующего хода не видит.

Такое употребление далеко не всеми носителями русского языка воспринимается как нейтральное. Когда Галина Вишневская употребила выражение в этой стране в телеинтервью, данном 23 сент. 2002 г., интервьюирующий попросил ее «так не говорить». Г. Вишневская, стремившаяся сохранить установку на сотрудничество с телеведущим, на это ответила: «Я оговорилась». О бытующей негативной оценке выражения в этой стране говорится и в [Вепрева 2000: 32]. Действительно, всякая иерархия ценностей есть некоторый пример социального консенсуса, и в ситуации глубоких социальных изменений консенсусы скачут. Аксиологический «шок» в массовом сознании сродни культурному шоку: здесь также наблюдается встреча человека с «другим» консенсусом, который стал таковым лишь для части общества [Андреева 2000: 264–266].

Примечательно, что живущие в России носители английского языка (а англоязычные общины Москвы и Петербурга составляют десятки тысяч человек) употребляют выражение in this country и по отношению к исходной стране, и по отношению к стране пребывания – России, и, как показал проведенный нами мини-опрос, в котором участвовало двое американских филологов, это не оскорбляет языковое чувство носителей английского языка в метрополии. Ср. наблюдения работающей в Москве журналистки о вольном обращении с фактами в российской журналистской среде: But this week, I had occasion to ponder another aspect of the media in this country: its responsibility to the citizenry to marry its newfound and much-valued freedom with a modicum of discipline. […] My thoughts first turned to this topic early in the week as I was perusing a hard-hitting article by a brilliant journalist who is read by a wide audience, both in this country and abroad (The Moscow Times, Sept. 9, 2000, № 2041, p. 6. By Suzanne Thompson).

Словоупотребление в этой стране предполагает, что говорящий ставит Россию, свою родную страну, в один ряд с другими странами – этих стран может быть много, в зависимости от местонахождения говорящего, в русском же языковом сознании подобное соположение принижает свою собственную страну – Россию. В русском языковом сознании родная страна, родина может быть только одна, она уникальна и не подлежит соположению с чем бы то ни было, о чем косвенным образом свидетельствуют толкования слов родина и отечество в толковых словарях.

В [MAC III, 723; БТСРЯ 1125] родина определяется как 'страна, в которой человек родился и гражданином которой является'; аналогичным образом отечество толкуется как 'страна, где родился человек и гражданином которой является' [MAC II, 677; БТСРЯ 745]. В энциклопедических словарях – [Советский энциклопедический словарь 1132] и [Новый энциклопедический словарь 1032] – родина определяется как 'место, страна, где человек родился' (слово отечество в этих словарях отсутствует), то есть компонент гражданства, предполагающего реальное пребывание в стране, как необходимый сюда не включен.

Англоамериканское языковое сознание допускает включение компонента реального пребывания в стране в значение слов рассматриваемого круга, но этот компонент является факультативным. Webster (ориентированный также и на энциклопедическую информацию) дает такие определения: слову motherland – 'one's native land or, sometimes, the land of one's ancestors' [Webster 886], homeland – 'the country in which one was born or makes one's home' [Webster 645] (в отличие от русского 'страна, в которой человек родился и гражданином которой является'). Ориентированный на узус Longman определяет homeland как 'the country where you were born' [Longman 380], не включая в толкование компонент реального пребывания в стране. Из сказанного вытекает, что англоамериканское языковое сознание в принципе допускает ситуацию, при которой родиться можно в одной стране, а жить – в другой. Следовательно, можно и говорить in this country по отношению к стране актуального пребывания.

По словам А. Вежбицкой, «всякий, кто знаком как с англосаксонской культурой (в любой из ее разновидностей), так и с русской культурой, интуитивно знает, что родина представляет собою (или, по крайней мере, представляла собою до недавнего времени) общеупотребительное русское слово и что закодированный в нем концепт культурно-значим в значительно большей степени, нежели английское слово homeland и закодированный в нем концепт» [Вежбицкая 1999: 280].

Компонент гражданства или, менее жестко, реального пребывания в стране, составляет специфику русского языка и входит – или до недавнего времени входил – в структуру прототипического значения слов родина и отечество. Однако русское языковое сознание, видимо, сдвигается в сторону смягчения требований к обязательному наличию названного компонента – по крайней мере, на уровне языкового поведения части носителей русского языка, что мы видим на примере употребления выражения в этой стране.[113]113
  Связь понятий «место рождения – реальное пребывание / гражданство» оказывается окончательно разорванной в речи русскоязычной эмиграции, ср. употребление слова отечественный по отношению к стране пребывания в речи, например, русскоязычного населения США [Осипова 2002] и Испании: ср. призыв «Поддержите отечественного производителя!», где в качестве отечественного выступает испанский производитель, на русском сайте – приложении к испанской газете www.diariomala (сентябрь 2002 г.).


[Закрыть]

Изменение соотношений между понятиями, смежными с понятием родины – «моей страны», отражает и официальный дискурс. Вместо употребительных в советское время слов народ (к которому говорящий должен был относить и себя) и общенародный в официальном дискурсе укоренились безэмоциональные слова нация и национальный в заимствованных из английского значениях nation 'население (жители) данной страны (в том числе той, где живет и с которой себя связывает говорящий), national 'относящийся к данной стране (в том числе той, где живет и с которой себя связывает говорящий). Хотя и [MAG II, 414], и [БТСРЯ 608] приводят нация 'государство, страна' (Организация Объединенных Наций), национальный 'относящийся к данной стране, государству; государственный' (национальная эмблема. Национальный флаг), до недавнего времени эти слова употреблялись лишь по отношению к чужим народам и странам или этническим меньшинствам в рамках СССР.

При том что, по мнению многих российских и зарубежных историков и социологов, нации в историческом понимании термина в России, возможно, не сложилось (см. о кризисе этнической идентичности в современном российском обществе [Вызов 2003; Соловей 2003]), речеупотребление и обыденное сознание жителей России предполагает восприятие себя как нации. Ср.: Осенью 1996 г. ему [министру Лесину] даже было доверено взять телеинтервью, в котором президент объявил нации о предстоявшей ему операции на сердце («Итоги», 12 сент. 2000, № 37 (223), с. 13); Скрыли от Путина, скрыли от нации (телевизионная программа «Момент истины» А. Караулова, 24 февр. 2002: речь идет об аварии с самолетом «Аэрофлота» в ОАЭ. В доперестроечную эпоху было бы сказано: Скрыли от народа), названия фильмов «Особенности национальной охоты», «Особенности национальной рыбалки», словосочетания национальное достояние, национальная трагедия, ср. также социальные и культурные основы национального словоупотребления в [Шапошников 1998: 200].

В русском языке развилось и значение национальный 'местный (по отношению к какой-либо стране или народу за пределами России), ср. российский сайт www.utro.ru: Если ребенок прилично знает язык и нуждается лишь в разговорной практике, оптимальный вариант – отправить его в национальный летний лагерь. В таких лагерях 75 % детей – «местные» (дальше речь идет о летних лагерях в США, Канаде, Испании). И в этом значении национальный употребляется независимо от того, действительно ли идет речь об особенностях, присущих не какому-либо этносу, а именно нации. Слова нация и национальный ошибочно употребляются не в прямом терминологическом значении, а по отношению к народностям, национальным группам и т. д. ив литературе по этнопсихологии [Андреева 2004: 161–162].

Мы рассмотрели речевые явления, группирующиеся вокруг двух аксиологических понятий – «независимость» и «родина». В приверженности этим ценностям просматриваются корреляции с различными группами населения. И. Г. Дубов (проанализировавший «значимые перекосы» в ответах по ценностным предпочтениям представителей различных больших социально-демографических и психологических групп населения над средними по выборке показателями) пришел к выводу о том, что большая приверженность ценности «независимость» отмечается среди людей, которых можно отнести к психологическому типу «бойцов <…>, изо всех сил старающихся преодолеть возникающие у них проблемы», «успешных активных» или «богатых активных», – это, как правило, «те, у кого денег хватает почти на все, кроме самых дорогих товаров»; сверх обычной приверженность ценности «родина» отмечена в психологической группе «неуспешных пассивных» или «бедных пассивных», «в самой законопослушной группе тех, кому жить трудно, но кто готов терпеть и дальше (как правило, именно у ее членов денег хватает только на еду)» [Дубов 2003а: 33]. Сходный вывод содержится в [Петухов 2003: 165–166]. Таким образом, можно говорить о предпочтительном употреблении рассмотренных языковых форм определенными группами населения.

Изучение культурно-значимых категорий, переживающих изменения, в их реализации в дискурсе в социопсихологическом контексте позволяет лингвисту увидеть «точки роста» потенциального языкового изменения. Это категории, изменения которых пока не получили системно-языковой валоризации: ср. выше о возможном сдвиге в использовании агентивных конструкций, о формирующемся новом значении слов карьера и карьерист, а также о прототипическом значении слова родина и контрастирующем с ним словоупотреблении в этой стране.

Анализ ценностных изменений по лингвистическим материалам представляет интерес и для социальной психологии: результаты такого анализа позволяют установить содержательное наполнение аксиологических категорий. Социальная психология не располагает собственными методиками, позволяющими провести подобное исследование. Проведение различного рода опросов, анализ данных дискуссионных групп и под. не приносит положительных результатов, поскольку не дает возможности избежать хорошо известного психологам противоречия между теми ценностями, которые люди декларируют, и тем, что они демонстрируют и чем руководствуются в реальном поведении. Эффективное применение ассоциативного эксперимента также ограничивается многими факторами, см.: [Дубов 2003: 240–242]. Ср. вывод социопсихолога: в условиях социальной нестабильности, предполагающей рассогласованность социальных изменений, особое внимание должно быть уделено языку, при помощи которого оформляются категории [Андреева 2000: 256–258]. По-прежнему актуальными остаются слова М. М. Бахтина: «<…> Слово будет наиболее чутким показателем социальных изменений, притом там, где они еще только назревают, где они еще не сложились, не нашли еще доступа в оформившиеся и сложившиеся идеологические системы» [Бахтин 2000/2004: 71].

Литература

Андреева 2000 – Андреева Г. М. Психология социального познания. 2-е изд. М., 2000.

Андреева 2004 – Андреева Г. М. Социальная психология. 5-е изд. М., 2004.

Бахтин 2004 – Бахтин М. М. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке // Общая психолингвистика: Хрестоматия. М., 2004 (по книге: Бахтин М. М. Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. М., 2000. С. 66 – 108).

БТСРЯ 2003 – Большой толковый словарь русского языка / Под ред. С. А. Кузнецова. СПб., 2003.

Вызов 2003 – Вызов Л. Г. Социокультурная трансформация российского общества и перспективы формирования неоконсервативной субъектности // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 45–96.

Вежбицкая 1997 – Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1997.

Вежбицкая 1999 – Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М., 1999.

Вепрева 2000 – Вепрева И. Т. Рефлексивы как источник информации об изменениях в русской языковой картине мира // Крысин Л. П. (ред.). Русский язык сегодня. Вып. 1. М., 2000. С. 26–35.

Гудков 2004 – Гудков Л. Д. Негативная идентичность. М., 2004.

Дилигенский 2003 – Дилигенский Г. Г. Люди среднего класса. М., 2000.

Дубов 2003 – Дубов И. Г. Анализ смысловых наполнений понятий, обозначающих ценности // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 238–276.

Дубов 2003а – Дубов И. Г. Социально-демографические характеристики сторонников различных ценностей и противников «антиценностей» // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 27–37.

Земская 2004 – Земская Е. А. Язык как деятельность: Морфема. Слово. Речь. М., 2004.

Китайгородская, Розанова 2003 – Китайгородская М. В., Розанова П. П. Соотношение социальной дифференциации языка и функционально-жанрового членения речи // Современный русский язык. Социальная и функциональная дифференциация / Под ред. Л. П. Крысина. М., 2003. С. 103–126.

Кормилицына 2003 – Кормилицына М. А. Усиление личностного начала в русской речи последних лет // Русский язык сегодня. 2. / Под ред. Л. П. Крысина. М., 2003. С. 465–475.

Купина 1998 – Купина Н. А. Идеологические процессы и проблемы новой русской риторики // Лики языка. К 45-летию научной деятельности Е. А. Земской / Под ред. М. Я. Гловинской. М., 1998. С. 212–222.

Майерс 2004 – Майерс Д. Социальная психология. Интенсивный курс. 4-е междунар. изд. СПб.; М., 2004 [Пер. с англ.: Myers D. Exploring Social Psychology, 3rd ed. Boston, etc.].

MAC 1981–1984 – Словарь русского языка (= Малый академический словарь). Т. I–IV. 2-е изд. / Под ред. А. П. Евгеньевой. М., 1981–1984.

Милехина 2003 – Милехина Т. А. Речь предпринимателя в деловой публицистике // Проблемы речевой коммуникации. Саратов, 2003. С. 81–91.

Николаева 2000 – Николаева Т. М. От звука к тексту. М., 2000.

Новый энциклопедический словарь 2004 – Новый энциклопедический словарь. М., 2004.

Осипова 2002 – Осипова М. А. Разговорный русский язык иммигрантов в США. Лексика и словообразование // Славянская языковая и этноязыковая системы в контакте с неславянским окружением / Под ред. Т. М.Николаевой. М., 2002. С. 448–464.

Панов 1988 – Панов М.В. Из наблюдений над стилем сегодняшней периодики // Язык современной публицистики. М., 1988.

Петухов 2003 – Петухов В. В. Феномен социальной активности и гражданского участия в современном российском контексте // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 157–181.

Ратмайр 2003 – Ратмайр Р. Прагматика извинения: Сравнительное исследование на материале русского языка и русской культуры. М., 2003.

Советский энциклопедический словарь 1988 – Советский энциклопедический словарь. М., 1988.

Соловей 2003 – Соловей Т. Д. Русские мифы в современном контексте // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 97 – 112.

Стефаненко 2003 – Стефаненко Т. Г. Этнопсихология: Учебник для вузов. 3-е изд., испр. и доп. М., 2003.

Шапошников 1998 – Шапошников В. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. М., 1998.

Bralczyk 2001 – BralczykJ. Mowi sie Poradyj^zykowe profesora Bralczyka. Warszawa, 2001. Longman 2000 – Longman Dictionary of American English: Your Complete Guide to

American English. Cayfosa – Quebecor (Spain), 2000 (reprinted; second edition 1997). Webster 1996 – Neufeldt V. (ed.). Webster's New World College Dictionary. 3-rd ed. Macmillan (USA), 1996.