Текст книги "Самому себе не лгите. Том 3"

Недалеко была лавка, где продавали какие-то продукты, но меня больше занимали клубничные жвачки (в то время я была собирателем картинок, которые прятали в обертки). Жвачки стоили пять сантимов, которые мне приходилось добывать у мамы или выигрывать у друзей. Я была заядлая спорщица. Еще там продавали невероятно вкусное какао, белый и черный шоколад, а во время ланча делали бутерброды из багета. Багет разрезали, вкладывали туда жареное яйцо, поливали томатным соусом. Мне казалось, что этот багет должен быть невероятно вкусным. Попробовать эту вкуснятину удалось всего один раз, тайком от мамы. Помог «козий» пастушонок Акрам.

К нашему дому регулярно приезжали торговцы разнообразным товаром. Папа ворчал с озабоченной ухмылкой: «Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят». Папу я понимала: перед их товарами дамы из нашего дома устоять не могли.

Одни привозили фрукты, другие посуду, ткани, нитки для вязания и т. д. Фрукты были сезонные, свежесобранные и поэтому невообразимо вкусные. Приезжал маленький забитый фруктами пикапчик. Оттуда выскакивал горластый пацаненок и кричал что-то на гортанном арабском. На улицу высыпали женщины и дети, и начиналась торговля. Мама иногда ленилась и посылала меня. Раз я ошиблась и вместо пяти килограммов мандаринов купила пятнадцать. Тащить было тяжело, мне помогли соседи. Мама возмущалась моему разгильдяйству. Угощать было некого, так как все соседи были «омандаринены». Но мандарины оказались такие вкусные, что я сама слопала, наверное, килограмм. А на утро моя физиономия распухла, губы стали толстые, как у негритенка, пальцы налились так, что я не могла их согнуть. Когда я зашла утром в спальню моих родителей, они захохотали, а после начали хлопотать. Через несколько дней опухоль спала.

Моим самым любимым торговцем был Хасан. Он привозил ткани. Разодет он всегда был как диковинная сказочная птица: ярко, броско. С ним приезжали два ловких мальчишки, которые расхваливали товар, отмеряли ткани и торговались. Они раскладывали рулоны на длинных низких столах. Самые дорогие немного разворачивали. Ткани блистали и переливались на солнце всеми оттенками радуги. Там были самые последние модные ткани из Франции, Италии, Испании, Индии. О! Это был настоявший праздник для меня, я передвигалась от рулона к рулону, обнимала глазами, а иногда и прикасалась к этим мягким, красочным, светящимся, переливающимся тканям. Кружева, парча, шотландки, гипюр, трикотаж… Даже слова были разноцветные.

Прошло много лет, а у нас до сих пор остались ткани и вещи, сделанные из тех сказочных тканей.

Хасан обожал мою маму. Мама была настоящей красавицей: немного смугловатое лицо, огромные антрацитовые глаза в веере длинных ресниц, брови вразлет, чистый высокий лоб, немного вздернутый нос, черные, с голубоватым отливом, густые волосы, заплетенные в тугую косу. Фигуру я тогда по достоинству оценить не могла. Папа шутил, что фигура у мамы более венеристая, чем у Венеры Милосской. Мама была его любимой моделью. Папе я верила.

Торговаться мама не умела и не желала. Но Хасан был ее страстным почитателем, он обслуживал ее всегда сам, давал хорошую цену и отмеривал немного больше ткани, чем она просила. Я, конечно, заметила, что он не равнодушен к маме, и страшно ревновала. Со мной он был сама любезность, и, так как маме говорить комплименты он не мог, все они доставались мне. Так что частично моя ревность компенсировалась, к тому же он мне давал дотрагиваться до рулонов с тканями, что другим детям было строжайше запрещено.

Школа, в которую меня отправили, была начальная, только до четвертого класса. Здание – двухэтажная вилла в бамбуковом саду. В саду был пруд, в котором водилось немало живности! Один раз, когда наш садовник решил его почистить, оказалось, что там живут десятки угрей. Мы сбежали с уроков, бегали по саду, пытались схватить и вернуть в тазик вырывающихся на волю из сачка скользких угрей. Уроки были сорваны, а мы счастливы! Я думаю, учителя радовались не меньше учеников. Ворчала только заведующая школой с огромной проплешиной на макушке. Она, со своей лысиной, производила на меня устрашающее впечатление. Я никогда не видела женщин с лысиной на макушке. Увидеть плешь можно было только со второго этажа. Мы, если хотели посмеяться, забирались на второй этаж и ждали появления директрисы в центральном холле школы. Она была небольшого роста, сухонькая, а на голове венчиком росли розоватые волосики. Сверху это выглядело так, как будто старичок надел на лысую голову веночек из перышек. У детей избирательное чувство сострадания, и, судя по всему, оно на нашу директрису не распространялось. Моя мама говорила, что она была милейшая женщина, прекрасный педагог и очень несчастная. Возможно. Для меня и моих друзей она была «лысым перышком».

Я два года проучилась у преподавательницы с «башней» на голове. Она жутко красила глаза и рот и с утра надевала кислую мину. Детей она терпела с трудом. Часть учеников ее боялась, а часть пыталась ее уесть, изобретая все более изощренные методы мести. В ход шли клей, жвачки, мел, чернила… Победа не всегда оставалась за нами, но мы старались.

У меня была подружка – Наташа. Наши родители подружились в Алжире и оставались друзьями всю жизнь. Ее папа был астрономом. Он нас возил в горы в обсерваторию, где мы наблюдали редко появляющуюся около земли комету. Я, по сравнению с Наташкой, была разгильдяем и пофигисткой. Поводившись со мной, уже к подростковому возрасту она переняла часть моего пофигизма. Семействами мы ездили по стране: римские развалины, Annaba (курортный городок), Tassili NAjjer. Royal Mausoleum of Mauretania была первая увиденная мной пирамида. Она же гробница берберского короля Джуба II и королевы Клеопатры Селены II. Меня поразил размер тесаных камней, узость коридора внутри и запах в комнате, в конце коридора. В комнате присутствовал запах тления, хотя наш гид сказал, что проводились исследования с использованием всевозможной техники и никаких захоронений здесь не обнаружили. Мне до сих пор любопытно, откуда я знала этот запах.

Через год наше семейство переехало в арабский район, где жили жутко религиозные арабы. Эта часть города была больше похожа на серую пустыню. Не было парков, но было полно пыли. Не было хороших дорог, и дома были одноэтажные, без окон, но с полукруглыми крышами. Папин колледж, его называли «Центр», был через дорогу от нашего нового места жительства. Арабский район стал для меня, пожалуй, первой жизненной школой. Меня в детстве ничем никогда не пугали. Мои родители, бабушки и прабабушки не обучили меня искусству бояться. И я была еще совсем молода, чтобы понимать чувство ненависти.

Родители были влюблены друг в друга, а когда родился мой брат, они влюбились в моего младшего брата. Я жила в семье, но была самостоятельной единицей. Я всегда находила, чем заняться, и тогда уже пристрастилась к чтению.

И вот в свои девять лет я впервые узнала, что такое ненависть к «другим». Мы были те «другие», и нас ненавидели местные фундаменталисты. Не все, конечно, но агрессивная, действенная ненависть заметна больше, чем скрытая толерантность. Дорога между дверью моего нового дома и «Центром», дорога в несколько метров, стала для меня фронтовой линией, а окружающий район – враждебными джунглями.

Каждый день, когда я шла играть на территорию колледжа, меня забрасывали камнями местные мальчишки и взрослые мужчины. Каждый день кто-то сидел в засаде. Каждый день, вне зависимости от погоды и времени, меня караулили. Караулили и маму. Ей доставалось меньше, чем мне. Она не бежала после школы играть. А если и выходила, то с коляской, в которой спал мой брат. Женщин с колясками не трогали по каким-то причинам. С коляской мы даже могли сходить в местную лавку за хлебом и оливками и понаблюдать местную жизнь. Со временем к камням я привыкла. Я прошла все стадии: от удивления, страха, жалости к камнеметальщикам до чувства самоуважения. Удивительно то, что я не стала их ненавидеть. Они были безграмотны, бедны, и я их жалела. И каждый день шла по этой проклятой дороге. И каждый день я взрослела.

О чем они думали, эти дети и взрослые, закидывающие меня камнями? Одни, наверное, ни о чем, просто действовали за компанию. Другие ненавидели, ненавидели люто, до готовности изранить или убить. Кто-то каждый день собирал эти камни, кто-то организовывал дежурства! Я думаю, нападающие довольно быстро выучили мой график, ведь он был довольно прост: после школы я часа два делала уроки, а после бежала в «Центр». Так что они знали, когда садиться в засаду.

Странно и то, что никто не предпринимал попытки их остановить. Никто не вызывал полицию, руководители колледжа не вмешивались, наверное, не хотели связываться с фанатиками. Мои инквизиторы верили в своего аллаха, а правительство поддерживало верующих. Верующими управлять легче, независимо от того, во что они верят. Но поняла я это позже.

А тогда я придумывала всяческие тактики для безболезненного прохождения своей «фронтовой линии». С тех пор как я перестала бояться, я стала думать. Я меняла время своего выхода из дома, пыталась их задобрить, угостить конфетами. Последний вариант срабатывал, когда с ними не было взрослых. Еще я обнаружила, что, когда муэдзин начинает свою «песню», все существа мужского пола дружно расстилают саджжáда и кладут поклоны. Для меня это время было самое удачное, и я тоже благодарила их бога, который так здорово придумал и дал мне передышку. Со временем у меня в компании врагов появился «друг». Наверное, он меня жалел, а может, я ему понравилась. Но я заметила, что, когда он был «на дежурстве», он отвлекал камнеметальщиков и давал мне перебежать фронтовую полосу незаметно. Со временем между моим «спасителем» и мной установилась знаковая связь. Он жестами «говорил» мне, когда безопаснее перейти дорогу. Но в засаде он бывал не каждый день. Иногда я успевала проскочить, спрятавшись за проезжающей мимо машиной. Или просила своих друзей по играм забраться на забор «Центра» и чем-нибудь отвлечь нападающих. Их было всего трое, они были смесью французов и арабов и жили на территории колледжа. Их лица соскоблила память, но благодаря им я начала свободно болтать на французском и выучила несколько арабских слов, которые помню до сих пор.

Возвращалась я домой с папой, мои враги никогда не охотились на меня в присутствии отца.

Жили мы в том районе около года. Сперва, после либерализма французского района, было сложно привыкнуть почти к тюремной несвободе. Но человек ко всему привыкает.

Привыкли мы и к крикам муэдзина по ночам, и к камням, и к местному населению. У нас появились новые друзья из местных преподавателей и папиных учеников. Хотя и здесь не обошлось без конфузов. Алжир страна мусульманская. Алкоголь запрещен. Мой папа к алкоголю был равнодушен, но держал пару бутылочек для «нуждающихся» местных. Не знаю, по какому поводу, но иногда кто-то из «Центра» забегал, чтобы выпить стопочку холодной водки, и бежал по своим делам. А во время Рамадана мама подкармливала изголодавшихся преподавателей. Папа посмеивался над такой «верой», но по-доброму Он всегда был лоялен к человеческим слабостям.

Во время поста местные становились особенно агрессивны. Мы появлялись на улице только в сопровождении мужчин. Купленные продукты мы прятали, чтобы не вызвать ожесточение аборигенов.

Мои родители мне читали лекции о местных обычаях, о разнице в религиях, но я все равно не понимала дикую агрессивность из-за того, что мы не прятали свое тело и лица под паранджу, не ходили в мечеть и т. д. Я не понимала, как в одном городе могут сосуществовать два абсолютно противоположных стиля жизни. Всего-то пара километров отделяла нас от той части города, где было полно красок, зелени, свободы, умных и хороших людей. Хотя и во французском районе были семьи, которые одевались традиционно, соблюдали все местные обыкновения, но они были терпимы к обычаям «чужаков». Недалеко от нас жило арабское семейство, где главой семьи был старик, а у него было несколько жен. Он был маленького роста, субтильный, с подвижным лицом тонкой многоскладочной шеей, как у индюка. Две его жены были крупными высокими женщинами и казались великаншами рядом с ним. Иногда мы наблюдали процессию, шагающую на базар или с базара. Он гордо вышагивал впереди колоны из пяти-шести закрытых паранджами женщин. Мы не знали, были ли эти женщины его жены, наверное, нет. По закону ему полагалось четыре. Наверное, остальные были родственницы. Он был всегда любезен при встрече с нами. Любезность заключалась в абсолютно нормальном кивке головы, которым он нас приветствовал. Его женщины стреляли глазами из «бойниц» паранджи. Глаза у всех были подведены. Ноги, одетые в легкую обувь, пальцы ног и рук крашены хной. Иногда какая-нибудь из его женщин ела мороженое. Она оглядывалась по сторонам и, если рядом не было мужчин, приподнимала никаб, лизала мороженное и опускала никаб. Зрелище было забавное. Я начинала давиться хохотом. Мой девятилетний прагматизм такого отношения к мороженому понять не мог.

А вот еще один забавный случай. Когда мне было десять, к нам в дом пришли папин ученик и его отец. Мама ученика была француженка, а папа из местных. Семья жила где-то во Франции, но бизнес был в Алжире. «Центр» был престижным учебным заведением, а мой папа считался лучшим «Monsieur professeur». Его и его группу называли «creme a la creme». А пришла эта «шерочка с машерочкой» к нам в гости свататься. Сватать меня десятилетнюю! Папа поначалу подумал, что это шутка, и расхохотался. Но увидев оскорбленное лицо отца своего ученика, осекся, извинился и объяснил, что в нашей семье обычаи другие. Для нас подобное предложение неожиданно, и его следует серьезно обдумать. Отец моего «жениха» понимающе кивнул и стал расписывать преимущества жизни первой жены. Я как раз и должна была занять место первой жены в мои десять лет. Сватающаяся семья была богата, сын со временем собирался иметь четыре жены. Я, по плану, должна жить во Франции, изучать традиции и религию мусульман, учиться тому, как вести дом, как ублажать мужа. Воспитываться я должна в семье жениха до шестнадцати лет, а в шестнадцать стать женой настоящей. Во время разговора папа пытался выслать меня из комнаты, но я проявила твердость характера и заявила, что если речь идет обо мне, то я, пожалуй, останусь. Хотя ситуация была для меня карикатурная. Я стала «надувать щеки», к этому времени я уже прочла «Двенадцать стульев». Правда, когда пошла серьезная торговля по поводу моего калыма, я на секунду поверила, что меня могут продать, но папа следил постоянно за моей реакцией и, увидев мою растерянную физиономию, незаметно скорчил мне смешную рожу. Я с облегчением вздохнула и приняла серьезный вид. За меня предлагали стадо баранов, я оскорбилась! Пару верблюдов, я с удовольствием хрюкнула, я любила верблюжат. После машину, не помню какую, идея машины мне пришлась по вкусу. Но потом меня оскорбили, предложив холодильник. Торговля продолжалась. Папа вошел во вкус. Но вскоре ему надоела эта комедия, он извинился и сказал, что подумает, ему необходимо посоветоваться с семьей. Моя мама удалилась к себе, как только услышала, в чем дело, и появилась с грозной физиономией, только когда «сваты» удалились. Папе досталось. Я ходила гордая, все-таки за меня предлагали верблюдов и машину, о баранах и холодильнике я старалась не вспоминать. А после мои родители всерьез задумались, что ответить неожиданным посетителям, не оскорбив их обычаи. Было решено, что папа пригласит «сватов» на ужин и объяснит наш бытовой уклад. И предложит «шерочке с машерочкой» вернуться к обсуждению данного вопроса через восемь лет, тогда, когда мне будет восемнадцать. Мой папа был гениальным дипломатом. И мужская часть семейства моего «будущего мужа» ушла от нас удовлетворенная ситуацией полностью. Мой «жених» оставил мне свое фото. По-моему, оно до сих пор имеется в нашем семейном архиве. Я стала иногда получать мелкие подарки: то книгу, то игру, то куклу от моего «будущего мужа».

Когда третий год папиного контракта закончился, ему предложили остаться, но папа контракт с «Центром» не продлил, хотя его и уговаривали. И мы полетели домой.

Ольга Круберг

Родилась в 1973 году в г. Ивангороде. С 1994 проживает в Эстонии вместе с мужем и тремя дочерьми. Еще в школе она начала писать стихи, сочинять сказки и разрисовывать стены везде, где разрешали. С появлением семьи тяга к творчеству не пропала. Когда дочки подросли, свободного времени стало больше. Появились авторские куклы, и вместе с каждой куклой – история, а иногда и целая сказка. Вернулись и стихи. Но не те романтичные строки о любви, какие были в юности, а серьезные мысли о законах вселенной, нарушая которые мы губим себя и все вокруг, с надеждой, что у нас есть шанс сделать мир лучше. Ведь когда твой мир наполнен гармонией и радостью, этим обязательно хочется поделиться.

«И плакали в бессилии деревья…»

 
И плакали в бессилии деревья,
Лесные духи им помочь не в силах,
Ведь по словам древнейшего поверья
Их смерть заключена в добротных пилах.
 
 
Придет народ, безжалостный к природе,
И истребит безмолвных великанов.
Ведь у людей давно убийства в моде,
И не одно еще убийство в планах.
 
 
Им невдомек, что всё вокруг живое,
Что и камням порой бывает больно.
Жаль, человек – создание такое,
Он разрушает все вокруг невольно.
 
 
Когда-то он надел себе корону,
Решил, что все вокруг ему подвластно.
И протоптал свою дорогу к трону,
Роняя смерти, с лозунгом «опасно».
 
 
Построил замки, фабрики, заводы,
Не замечая боли окруженья.
За ним повсюду стелются отходы.
Земля готова сдаться в пораженье.
 
 
Все, что Земля веками создавала,
Как паразиты, люди разрушают.
Она им воды, земли отдавала.
А люди все по-своему решают.
 
 
Губить природу стало их привычкой,
И пенье птиц уж мало где услышишь.
Вот сердце б людям взять, открыть отмычкой,
Чтоб показать, смотри, ты злобой дышишь.
 
 
Открой глаза, проснись, вокруг природа.
Она с тобой, люби ее безмерно.
Постигнуть должен ты заветы рода,
Тогда счастливым сможешь стать. Наверно.
 
 
Не создавай бездушные машины,
Они твоей душой начнут питаться.
Ты посмотри на веточку крушины.
Она живой должна в руках остаться.
 
 
Ты измени древнейшее поверье
И без короны властвуй на планете.
Пусть на ветру качаются деревья,
А на руках твоих смеются дети.
 

«А боги с возмущением смотрели…»

 
А боги с возмущением смотрели,
Как губят люди реки и леса,
И делят, что не их на самом деле,
И вместо душ лелеют телеса.
 
 
А нам бы призадуматься о главном.
О том, что на земле мы все в гостях.
И каждого должны мы видеть равным,
Ведь счастье не построишь на костях.
 
 
Нас как Людей на Землю поселили,
Чтоб мы могли гармонию найти.
А мы с войною земли поделили
И к свету исковеркали пути.
 
 
Природу и животных убивая,
Прокладывая путь средь нечистот,
Пытаясь отыскать ключи от рая,
Мы встали у разрушенных ворот.
 
 
А боги там сидят и размышляют:
Земле гораздо лучше без людей.
Ведь люди Землю только разрушают
Созданием губительных идей.
 
 
Нам вирус этот дали кстати очень,
Быть может, он сумеет вразумить.
Однажды кто-то встанет среди ночи
И скажет: люди, люди, надо жить!
 
 
Дружить, любить и жизнью наслаждаться,
Вселенские законы соблюдать,
Суметь понять, где хочешь обижаться.
Зачем живу? Вопрос себе задать.
 
 
Мы можем Землю сделать просто Домом,
В том доме будет чисто и тепло,
Вокруг все станет близким и знакомым,
И скажут боги: как им повезло…
 

«У каждого в жизни срок…»

 
У каждого в жизни срок.
Есть те, кто об этом знают.
Кому-то же невдомек,
Что каждый в срок умирает.
 
 
Когда решает душа,
Что найдены все ответы,
Тогда она, не спеша,
Отправиться может к свету.
 
 
А мы доверяем тем,
Кто жаждет над миром власти,
Так мы выбираем плен,
Кидая души в их пасти.
 
 
На лица маски надев,
Мы облик людской теряем
И, дверь открывая в хлев,
Баранов там заменяем.
 
 
А надо в небо кричать,
Чтоб нас услышали боги,
Чтоб сняли эту печать
И все открыли дороги.
 
 
Наполнить душу теплом,
Не быть монетой разменной,
А строить свое ПОТОМ,
Являясь частью вселенной.
 

«Я не люблю по моде или в тренде…»

 
Я не люблю по моде или в тренде,
Хочу я быть сама и по себе.
Росы допьяну выпью, а не бренди
И дыры залатаю на судьбе.
Вот где бы взять себе лицо попроще,
Еще не выпив кофе поутру.
А может, просыпаться стоит в роще,
Развеяв свои мысли на ветру.
Босой ходить по травам и по снегу
И все вокруг красивым замечать.
А вечером нырнуть в ночную негу
И перед сном немного помечтать.