Текст книги "Самому себе не лгите. Том 3"

В краю тюльпанов, той поры

Байконурцам

 
В краю тюльпанов, той поры
Буран в степи пылью метался.
В поту, дурея от жары,
Великий Байконур рождался.
Там, где терпенье без границ,
Где нервы из железа нужно.
Зной, жажду успокоит мысль:
Бывает служба где-то туже.
 
 
Тут двéри в космос для ракет.
Оттуда тянет зимней стужей.
Здесь нашей молодости цвет.
Мы тут узнали цену дружбе.
А «Крайним» назван даже порт.
Во Внуково полёт «на точку».
И каждый сам свой долг несёт
Средь казахстанского песочка.
 
 
Теперь же чаще стали сниться
Тот строй, где юн, темноволос,
И в мотовозах друзей лица,
И старт ракет, и стук колёс.
Всё-ё память бережно хранит…
Пускай мы звёзды не открыли,
Но гордость нас всех единит:
И мы там жили. Мы служили.
 

А помнишь, комбат?.

 
Здорово, комбат, как живёшь?
Дружище, что нынче снится?
Помнишь тот строй, где поёшь?
А помнишь сержантов лица?
 
 
Не вспомню, какой был год,
Что с воем на землю ракета?
Мы ищем разъёмы, как крот,
Тем взрывом зарытые где-то.
 
 
Зима и пожар «знаменитый»,
Когда «Буран» почти сгинул.
Стотонный стол от «Зенита»,
Что взрыв от ракеты закинул.
 
 
Как лето – жара всякий год,
Воды всё хотелось напиться!
Приказано всем: «Вперёд!» —
От старта в степи хорониться.
 
 
А смог ты забыть там весну?
Тот запах полынный в мае?
Такыр, в нём тюльпаны цветут,
И мы их для жён собираем.
 
 
Не судьба была бить в набат,
Я тому, кто бил, не завистник.
Подготовлен и нами, комбат,
Не один и умелый защитник.
 

Росточек

 
Возле визга машин, рядом с топотом ног,
Сквозь бетон и асфальт пробился росток.
Как былинка ещё: то ли клён, василёк…
 
 
Но корнями за жизнь цеплялся как мог.
Был уверен: под солнцем место для всех.
Не в диком лесу! Всякий ждёт тут успех.
Не мешал никому и сам рос, со всех сил.
Поддержать и помочь никого не просил.
 
 
Утром в рань, под росу, взмахнула коса.
Ведь важна вдоль обочин пустая краса.
Так в кювете с ростком и засохла мечта.
Видно, всё же росточек пробился не там.
 
 
Похоже, нет места под солнцем для всех.
Наши планы писать предстоит всё ж косе.
А надежды – в попытке всё вновь возродить
И жить в этом мире, чтобы мир изменить.
 

У всех своя дорога

 
Подковы сжёг на сапогах, стёр гимнастёрку солью.
Врагу в бою не уступал, не ныл, хрипя от боли.
Нет ни патронов, ни еды пехотному солдату.
Тревожный сон, а от беды – сапёрная лопатка.
 
 
Делили воду мы глотком, шинель нам одеялом.
Нас гнуло, мяло, как катком, по лезвию кидало.
Не верилось в иной исход, фатальный путь недолго,
Он очень часто повторял: «Нам всем одна дорога».
 
 
Хлопочет встречный пулемёт, на минном поле свара.
Вспышка, удар, и чёрный смог, аорту боль порвала.
Я краем видел, виновато, вдруг подкосил он ноги,
А в ухо кто-то мне шептал: «Брат, потерпи немного».
 
 
В палату всем не довелось, где койки в медсанбате.
Там доктор что-то зашивал, сипел стон в горле: «Хватит»,
И в миг, как зазвенел металл, мне солнце улыбнулось,
Закончился огнём закал, жизнь болью мне вернулась.
 
 
Вот принесли его кисет, письмо домой, а в строчках
Прощальные слова строчил он перед боем дочке.
Я, доктор, был не оптимист, теперь скажу, ей-богу:
Уверовал тут под наркозом – у всех своя дорога.
 

Игорь Дядченко

Родился в 1953 г. в городе Ставрополе.

Член Союза писателей России. Автор 250 (в том числе 182 рассказов и небольших повестей) публикаций на русском и 4 (3 рассказа и 1 повесть) на английском языках. Автор 2 книг («Охотничье поле», «У костерка»). Соавтор более 40 книг и сборников (рассказы о природе, охоте, спорте – о жизни). Награжден 2 почетными грамотами Союза писателей России. В 2012 г. награжден специальным дипломом Университета им. Герцена. Лауреат литературной премии «Наследники Победы» (2015 г.) и Всероссийской премии им. А. К. Толстого (2018 г.), дипломант международной Премии имени Владимира Набокова (2018 г.). Два рассказа и небольшая повесть переведены на английский язык. В 2018 г. включен в предварительный лонг-лист Международной Лондонской премии. Номинант Литературной премии мира (2018 г.). В 2019 г. стал дипломантом Международного литературного конкурса им. М. Ю. Лермонтова.

Член Интернационального Союза писателей, поэтов, драматургов и журналистов. Соавтор 10 сборников произведений этого союза.

Женат. Проживает в Петродворце.

В экспедиции

– Нет, дело очень неясное, – скрепил Илья Петрович.

Ф. Достоевский. Преступление и наказание

Вам никогда не приходилось заниматься археологическими изысканиями? Поверьте, это ужасно интересно даже полному дилетанту. Прямо-таки дух захватывает у любых, даже самых вялых и апатичных граждан, стоит им хоть однажды оказаться на месте раскопок.

Во всяком случае я – в те далекие годы еще студент художественного вуза, никогда прежде не испытывавший ни малейшей тяги к добровольному многочасовому копанию в земле, – лишь только оказался в этой экспедиции (им нужен был художник для зарисовок находок и вычерчивания разных планов и графиков), так с первого же дня, точнее, с первого удара лопатой в слежавшуюся до каменной твердости за века причерноморскую глину, произведенного моим новым знакомым – длиннющим и худющим человеком неопределенного возраста по имени Алик, я просто потерял покой и сон.

Да и все остальные участники экспедиции, как старые, так и молодые, сдается мне, тоже в один миг их потеряли.

Никогда бы я дотоле не поверил, что уже столь пожилые, почтенные, такие интеллигентные с виду граждане могут вот так самозабвенно, с темна до темна рыться в земле за, как я узнал позже, вовсе небольшую плату и искренне и глубоко страдать от того, что их днем чуть не силой гонят обедать.

Всеобщая, прилипчивая, как чума, тяга к открытиям захлестнула в первый же день и меня – совсем далекого от археологии человека, да притом же еще и изрядного белоручку.

Ежеминутное ожидание какой-нибудь вовсе неизвестной науке находки, несмотря даже на малопонятные термины и обороты, которыми изредка перебрасывались эти насквозь пропыленные археологи, в один день уничтожило всю мою природную флегму и держало в постоянном напряжении почти до самого конца работ, точнее, до того дня, когда одна странная находка как бы снова вернула меня на землю, еще более усилив природную тягу к созерцательности и размышлению – качествам, столь необходимым любому серьезному художнику.

Однако по порядку. Экспедиция наша работала где-то неподалеку от Керчи, но насколько это было «неподалеку» – мне теперь, десятилетия спустя, уже трудно представить. Помнится, мы раскапывали один (а может, и не один – тоже твердо не скажу теперь) из подымавшихся там и сям небольших курганов. Установлено было, что курган этот искусственный, насыпан был когда-то очень давно какими-то кочующими племенами как памятник над захоронением павших в каком-то бою или набеге древних воинов. Я, как самый молодой участник похода, разумеется, не очень хорошо представлял, откуда руководство экспедиции все это узнало, да, впрочем, меня, студента, эти проблемы не шибко касались. Другие перед художником стояли задачи.

Основные качества, требуемые от человека на раскопках, на мой неискушенный взгляд, – добросовестность, внимательность и огромное терпение, ибо требуется порой буквально просеивать через сито десятки кубометров грунта. Фрагменты прошлого, в принципе, могут быть любых размеров, вплоть до самых маленьких, но археолог их тоже не имеет права пропустить.

Когда раскоп углубился на несколько метров, стали попадаться и первые серьезные (как мне тогда казалось) находки – скелеты кочевников и их ржавое-прержавое, совсем истлевшее оружие и некоторые, не совсем понятные мне по назначению предметы обихода.

Помнится, в первые дни меня, как человека практического и далекого от всех археологических проблем, удивляли главным образом две особенности, характерные, как потом оказалось, для всех найденных в кургане останков этих самых кочевников: их малый, по сравнению с нашим, рост (большинство скелетов немногим превышали полтора метра в длину) и удивительно хорошо сохранившиеся буквально у всех, без единого дефекта, зубы. Бог их знает, чего уж там ели, какими витаминами питались эти самые кочевники и какой особенной пастой ухитрялись они свои зубки чистить, но за весь сезон я не обнаружил ни одного (ни единого!) испорченного зуба у десятков отрытых тем летом древних скелетов. Непостижимо! Я уж грешным делом подумал тогда, что все эти бедолаги погибли очень молодыми людьми (с войной ведь не поспоришь – она сама выбирает свои жертвы), не успевшими ощутить в этой жизни все прелести кариеса.

Но я ошибся. Специалисты из этой экспедиции каким-то образом (я не очень понял каким) определяли очень точно возраст каждого из погибших в те далекие времена кочевников, и, по их словам, выходило, что возраст павших был в момент смерти различный, впрочем, по нашим меркам не очень большой – от двадцати до сорока с лишним лет. Однако ж в нашей жизни даже двадцатилетнего юношу представить с полным ртом белейших, нелеченых зубов я что-то не мог. Было, от чего почесать репу! Но я, кажется, отвлекаюсь.

Странное состояние, словно пронзившее всех работавших на раскопе с первого же дня, я позднее пытался как-то выразить словами и в конце концов решил, что это ожидание того, что кто-нибудь (а может, даже и ты сам!) непременно выроет клад. Во всяком случае, меня – студента, вечно нуждавшегося в деньгах, – просто ни на миг не отпускала эта мысль. Нет, всерьез, разумеется, никто там кладов открыто не искал. (Да и какие уж сокровища можно было ожидать в захоронении кочующих воинов!) Но вот это постоянное ожидание какой-то неизвестной, перевернувшей бы все основы мировой науки находки, словно чума, в первый же день охватило всех работавших на раскопе, не позволяя ни на минуту отрываться им от своих ям. Убежден, все работавшие ожидали каждую минуту неожиданной, удивительной находки, которая непременно должна была оказаться настоящим кладом в науке (или, там, значительным вкладом – какая разница!). Лично мне в те годы больше нравились романтические названия!

А вечерние костры! Недаром древние считали, что в огне есть что-то волшебное! Каждый вечер после ужина на утоптанной площадке между палатками мы разжигали большущий костер и возле него всесторонне обсуждали буквально все найденные днем предметы. Мягко звучал в тиши летней ночи спокойный бас профессора – начальника экспедиции, и все вокруг, и старые и молодые, сидели неподвижно, словно окаменев, почти одинаково приоткрыв от большого внимания рты и больше всего опасаясь, как бы треск горящих подобранных где попало досок как-нибудь не помешал его рассказу.

И звездное небо над нами казалось после таких бесед черным пологом, закрывающим путь к доселе неизвестному, оживавшему в рассказах профессора прошлому…

А потом (всегда далеко за полночь) наш дорогой рассказчик (он был уже далеко не молод, хотя жилист и подвижен), вдруг замолчав на минуту, звонко хлопал себя по лбу, вскакивал совсем по-молодому, выхватывал часы со светящимся циферблатом из пистончика и, глядя на нас разъяренным взглядом, кричал:

– Все! Опять я с вами увлекся, баран несчастный! В две минуты чтобы у костра никого не было, иначе завтра кто-нибудь сонный в раскоп свалится и ноги поломает! Или вообще работать не сможет!

Но, несмотря на его пророчества, каждое утречко мы все вскакивали как заведенные в пять часов и, быстренько позавтракав и налив чаю в термосы и фляжки, углублялись по уши в работу.

Раскоп от таких наших действий, естественно, тоже углублялся. Было отрыто уже около восьмидесяти потемневших от времени скелетов и совсем хрупкое, истлевшее за века их допотопное вооружение. Железо, как я понял, очень плохо сохраняется в соленой почве, а кости – ничего, сохранились, несмотря на такое огромное время.

Каждую находку нам полагалось фотографировать, кое-что – еще и зарисовывать, потом их обрабатывали какими-то закрепляющими составами и упаковывали в коробки с ватой.

И ожидание чуда, какой-то совершенно сногсшибательной находки, которая одна могла бы перевернуть всю мировую науку, словно усиливалось с каждым днем.

Полной неожиданностью для меня в первые дни было наблюдать, как мои друзья-археологи, обнаружив в земле какую-нибудь очередную старинную штуковину – скелет или остатки его вооружения, не сразу выкапывали его целиком из почвы. Сперва его очищали с одного бока очень чистенько, потом фотографировали и иногда зарисовывали (моя работа!) эту, словно барельеф, наполовину выступавшую из плоскости глиняной стены находку для того, чтобы точно определить ее место относительно поверхности земли, так сказать, глубину залегания, и потом еще уточняли на многих планах ее расположение при взгляде сверху. Только после этих долгих процедур находку окончательно извлекали из грунта, очищали со всех сторон до умопомрачительного блеска, описывали и наконец упаковывали со всяческими предосторожностями.

Особенно странно было наблюдать и зарисовывать такие барельефом выступающие из глиняной стены горизонтально расположенные, словно плывущие во времени скелеты древних воинов. Когда полуденное солнце ярко освещало раскоп, скелеты и их проржавевшее обмундирование казались (мне, во всяком случае) словно наполовину выплывающими из тьмы веков. Впечатление это, особенно при ярком солнце, бывало порой настолько сильным и, правду сказать, тяжелым, что только осознание необходимости и полезности для мировой науки нашей экспедиции заставляло скрупулезно (там все работали ужасно скрупулезно) и старательно вырисовывать каждую выступающую из грунта мельчайшую деталь очередной находки. То ли дело отдельно рисовать их истлевшее оружие или амуницию! Хотя доспехи этих древних воинов были очень просты и примитивны, само осознание того, что предметам, которые ты изображаешь, сотни лет, невольно возбуждало желание как можно добросовестнее перенести на бумагу все то, что сохранилось в земле вопреки неумолимому бегу времени. Нет, я всегда гордился своей специальностью! Сколько себя помню, лишь положительные эмоции приносило мне умение рисовать.

И самое главное – это постоянное, ежеминутное ожидание какой-то совсем неожиданной, непредсказуемой находки. Как радует молодую душу оно! Эх, изобрести бы такой прибор, чтобы всю землю можно было насквозь видеть! Кажется, только смотрел бы и смотрел всю жизнь, не отрываясь…

Я уже говорил, что радостное ожидание самой редкостной, самой ценной, самой неожиданной находки словно усиливалось с каждым днем и где-то к концу июля, в самую жару, видимо, достигло апогея.

По первому же крику обгоревшие до черноты люди бросались с одного раскопа на другой и, даже не вникнув как следует (на мой взгляд) в суть новой находки, начинали неистово поздравлять и без того ужасно счастливого виновника торжества. Порой поздравления эти бывали столь бурными, что бедняга с трудом вырывался из крепких, натруженных рук своих коллег.

В такие вечера у ночного костра рассказы и обсуждения бывали особенно захватывающими и бесконечными, так что бедный профессор – начальник экспедиции, устав после полуночи гнать своих подчиненных на отдых, наконец молча вскакивал и, невзирая на самые горячие просьбы, заливал водой притягивающий наши взоры огонь и, ни на кого не глядя, первым отправлялся спать.

Но даже его столь решительный уход с каждым разом все слабее действовал на нас, молодых. Бархатно-черное июльское ночное небо, мягкая, словно обволакивающая всего тебя тишина южной ночи гораздо сильнее всех полезных советов действовали на наше тогдашнее, лишенное еще зрелого скептицизма воображение. И ночные эти рассказы, и разговоры, казалось, позволяли нашим ушам слышать и глазам видеть далекие гром и грохот древних безжалостных схваток, все участники которых уже целые века безмолвно лежат подо множеством там и сям вздымающихся к небу степных курганов. И невольно всех присутствующих охватывала такая хорошая гордость (меня, во всяком случае, охватывала) за то, что ты тоже принадлежишь к этой удивительной науке, способной даже живших бог знает когда людей заставить заговорить, рассказать нам, их далеким потомкам, столько интересного об их хотя и недолгой, но по своему тоже удивительной, как и любая другая, жизни.

А утром, чуть только пришедшие в себя после завтрака и крепчайшего, совсем черного чая, наши археологи сперва вроде бы медленно и вяло шли к своим до миллиметра изученным и постоянно изменяющимся раскопам, но с каждой минутой движения наши ускорялись, глаза на обгоревших на солнце лицах вспыхивали все сильнее, и в свои раскопы мы прыгали уже свежайшими, интересными гражданами, без малейших следов недосыпа и усталости. Вот какие чудеса может делать с работником искренняя заинтересованность в своем труде!

В тот памятный день жара с самого утра казалась мне какой-то особенно тяжкой. Перегретый, не колеблемый ни малейшим ветерком воздух на дне раскопа облеплял тебя сразу же со всех сторон, словно горячей ватой, и, отбивая всякое желание разговаривать, утяжелял любое движение. Капающие то и дело на бумагу капли пота очень мешали рисовать вначале, но увлекшись, втянувшись в работу, как и все вокруг, я вскоре почти перестал их замечать и, внимательно рисуя одной рукой, другой лишь машинально время от времени отгонял слишком уж надоедливых из туч круживших над каждым из нас насекомых…

Толчок худющего, дочерна прокоптившегося на солнце Алика вернул меня к действительности:

– Вроде шум какой-то на четвертом раскопе. Слышишь? – привстав с колен, негромко спросил он. И, потягиваясь, распрямляя затекшие от работы плечи, предложил: – Айда поглядим, чего там интересненького отыскали.

Мы быстренько выкарабкались из своей ямы и, оказавшись наверху, увидели целую толпу, действительно окружавшую четвертый раскоп.

Подбежав к ним, мы с Аликом протолкались к самому краю котлована и, щуря плохо видящие на жарком солнце глаза, несколько минут всматривались в противоположную, находящуюся в глубокой тени, отвесно уходившую вниз стену раскопа.

На ровной, глинистой ее поверхности так же, как случалось за это лето неоднократно находить и нам, виднелось несколько (два или три) наполовину выступавших из плоскости стены горизонтально расположенных скелетов и ржавые пятна вокруг них – все, что осталось от боевых доспехов древних воинов. Над этими скелетами, примерно в полуметре, также выступали наполовину из грунта кости еще одного воина. На дне ямы плотной кучкой стояла группа археологов и среди них наш профессор – начальник экспедиции – и что-то очень громко и горячо обсуждали, показывая на стену руками.

Я, стоя наверху, некоторое время прислушивался к их голосам, стараясь уловить, о чем же они спорят. И чего расшумелись, если никакого клада не видать? Так ничего и не поняв, я недоуменно покосился на стоявшего рядом растерянного Алика:

– Ну и из-за чего шум? Скелеты как скелеты. В каждом раскопе есть такие. А тут шум такой стоит, как будто они из золота сделаны! Ты хоть понял чего?

Цепкая рука Алика неожиданно с силой сдавила мой локоть:

– Смотри! – как-то напряженно зашептал он мне в ухо. – Как же он так лежит? Господи, да что же это с ним, беднягой, произошло?

И, протянув вниз руку, он указал на верхние, наполовину выступавшие из темной глины останки.

Всмотревшись повнимательнее, я тоже сперва удивился странному положению этой верхней находки, и вдруг, несмотря на жару, словно холодом дохнуло в лицо из темной ямы раскопа.

Этот верхний остов действительно как-то очень странно выступал из плоскости стены. Кости его конечностей – то, что было когда-то руками и ногами этого человека, не были протянуты вдоль тела, как в других наших находках, но вскинуты вверх, словно моля окружающих вытащить его из ямы. И самое главное (только теперь и рассмотрел) – его нижняя челюсть не была сомкнута с верхней, а лежала на костях грудины, неестественно откинувшись вниз! Художники, как известно, отличаются от остальных граждан хорошо развитым воображением. Казалось, спустя сотни лет я явственно слышу захлебывающийся крик этого несчастного, крик, смешанный с хрипом от сыплющихся в рот масс земли и глины, земли, которой над ним даже теперь, в успевшем за столетия осесть кургане, не менее десяти метров…

– Как же оно могло случиться такое? – словно сквозь шум ветра долетали до меня без конца повторяемые вопросы Алика. – Ужас какой! Неужто и впрямь беднягу живым похоронили? Или, может, очнулся там, после? Вот уж действительно не дай бог, никакому врагу не пожелаешь так когда-нибудь проснуться… Вишь, карабкался парень, наружу лез… Эх, глаза бы не глядели…

Алик с тоской отвернулся, махнув рукой на чуть ли не десятиметровую темную стену раскопа.

Между тем разговоры и вопросы затихли. Привыкшие ко всему археологи еще долго стояли молча на этой невыносимой жаре, каждый по-своему переживая мысленно подробности когда-то очень давно разыгравшейся под землей драмы, а потом потихоньку стали расходиться по своим участкам.

И я был очень благодарен нашему профессору за то, что он не потребовал от меня – художника экспедиции – зарисовывать грустную стену четвертого раскопа. Ее просто сфотографировали и убрали снимок на самое дно большого деревянного ящика, где хранились все использованные пленки экспедиции…

В этот вечер никто из моих друзей-археологов не стал разводить обычного ночного костра.

1974–2021 гг.