Текст книги "Самому себе не лгите. Том 3"

Александр Жданов

«Ромашка… ромашка… ромашка»
Рассказ

Она была желтоволоса. Не блондинка, не рыжая, не русоволосая, а именно желтая, ну, может быть, настолько светло-рыжая, что желтоволосой казалась. Такой вот редкий цвет волос. Воротник гимнастерки был великоват для ее тонкой шейки. И на этой шее, как на стебельке, торчала голова – круглая с короткой стрижкой. Она чем-то напоминала сердцевину цветка.

– Эй, ромашка! – окликнул ее как-то старшина. Она обернулась, весело улыбаясь. С тех пор прозвище приклеилось к радистке Рае Смирновой. И даже позывной ей дали «Ромашка». Она и не обижалась. Отвечала весело:

– А я люблю ромашки.

Она и правда любила эти цветы, всегда при возможности собирала их. Артиллеристы подарили ей гильзу от снаряда, чтобы она могла в нее, как в вазу, ставить свои букетики. Гильза с цветами стояла всегда рядом с рацией. Однажды этот натюрморт увидел командир полка. Полковник был суров, требователен, любил армейский порядок. И чтобы никаких излишеств и украшательств. «В армии одна эстетика, – говорил он, – прямо, параллельно и перпендикулярно». Все неуставное беспощадно искоренял, считая, что все, что из мирной жизни, неминуемо расхолаживает бойцов.

И вот он уже подходил к столу с рацией. Еще мгновение – и он увидит и артиллерийскую гильзу в роли вазы, и букет ромашек. Бойцы вытянулись перед проходившим мимо полковником, загораживая спинами рацию и букет. Встала, вытянувшись, и Рая. Полковник совсем уж было прошел мимо, но краем глаза заметил что-то, чего не должно было быть. Он резко остановился, развернулся и встретился взглядом с Раей. Потом посмотрел на цветы, снова на Раю. Его холодные, стального цвета глаза вдруг слегка поголубели, а под густыми усами на мгновенье промелькнула едва заметная улыбка.

– Так это ты, что ли, Ромашка? – спросил полковник. И, коротко разведя руками, добавил: – Ну, ромашка – ромашка и есть.

Полковник помолчал, а потом сказал тоном, которого от него никто ни разу не слышал, сказал то, чего от него никто услышать не ожидал:

– Воду-то подливаешь в цветы? Чтобы не завяли.

И улыбнулся. Открыто – впервые за всю войну. Он уже собрался было уходить, но подошел к радистке, погладил ее по коротким волосам.

– Береги себя, дочка, – только и сказал полковник. Развернулся и стремительно зашагал дальше.

Раю любили все. Любили за веселый нрав, за отзывчивость, за то, что она была такая маленькая и хрупкая и всем своим видом напоминала бойцам о мирной жизни, о доме и не давала зачерстветь их сердцам.

И не только любили ее, но и уважали. Лучшей радистки не было. Эта девушка прекрасно разбиралась в радиосхемах и приборах. Еще школьницей она вместе со старшим братом училась собирать радиоприемники. Брат ходил в радиокружок Дома пионеров, девочку в кружок не приняли: мала, мол, еще, да и не девчачье это дело – радио. Но Райка была упряма. Заставила-таки брата, чтобы все ей объяснял, повторял вслух дома после каждого своего занятия в кружке. Брат сначала отнекивался, а потом понял всю выгоду для себя. Рассказывая сестре по вечерам то, что узнал днем в кружке, он словно повторял изученное, сам лучше запоминал. Да и еще одни умелые руки не будут лишними при монтаже. И скоро Рая разбиралась в радиохитростях не хуже мальчишек. Упрямством своим и на фронт попала. Летом сорок второго пришла похоронка на брата – и Рая отправилась в военкомат. Плакала мать, умоляла ее остаться дома, вразумлял военком, дескать, не ее это дело, ей нужно о матери подумать, а потом детишек нарожать. Рая оставалась непреклонной. Ежедневно ходила в военкомат, доказывала, что именно ей нужно быть на фронте. И добилась.

Раю любили, и никто не посмел перешагнуть черту, позволить себе нечто большее, чем дружеские отношения. Бойцы и командиры, словно сговорившись, по-рыцарски оберегали ее. Но когда появился выписавшийся из госпиталя сержант, стали бойцы замечать, что изменилась их Рая. Она стала мягче, исчезла подростковая угловатость. Даже сама улыбка стала иной – не озорной, а немного задумчивой. И с сержантом она говорила теперь чаще и дольше, чем с другими бойцами.

Однажды бойцы отозвали сержанта в сторонку. Старший из них по возрасту, почти отец остальным, сказал:

– Слушай сюда, парень. Что-то слишком близко ты подходишь к Ромашке. Смотри… Если она тебе это позволяет, значит, так тому и быть. Может, полюбился ты ей. Но гляди… Никто из нас ее пальцем не тронул. И если ты обидишь нашу Ромашку… Словом, лучше тогда не показывайся нам.

* * *

Весна в тот год выдалась бурной. И кругом, как вырвавшаяся из оцепенения, цвела сирень. Ее гроздья нависали над дорогами, тропками, и бойцы охапками носили ее Рае-Ромашке. А что делать, если ее любимые цветы пока еще не появились! И в гильзе перед нею теперь всегда стоял лиловый букет.

А сама Ромашка вроде бы и не рада была всему этому. Какая-то печаль поселилась в ней. И с сержантом ее давно не видели. Словно избегал сержант встречи с Раей. А потом и вовсе пропал. Уже неделю она не только не видела его, но и ничего не слышала о нем. Да и не могла слышать. Гибель сержанта всеми силами скрывали от Раи. Ротному писарю пригрозили: «Проболтаешься – на себя пеняй: накостыляем от души». Но она, похоже, о чем-то догадывалась, только виду не подавала.

Рая сидела в блиндаже перед рацией, крутила ручку настройки. На мгновение отвлеклась, прислушалась. Оттуда, сверху, доносились удалявшиеся голоса, один показался ей похожим на голос ее сержанта. Рая вскочила, выбралась наверх, чтобы догнать, окликнуть, увидеть, только увидеть его – отца ее будущего ребенка. Она твердо решила, что пока не скажет ему ничего (она и подругам-то не сказала), не скажет, пока не посчитает, что пришла пора. Она просто встретится с ним, посмотрит на него.

Поначалу бойцы ничего не поняли. Они только видели, как Рая выбралась из блиндажа, побежала и вдруг, взмахнув руками, рухнула на землю, уткнулась лицом в траву небольшого бугорка. Подоспевшие бойцы перевернули ее, положили на спину, подсунули под голову пилотку. И только тогда заметили – немецкая снайперская пуля попала девушке прямо в лоб.

А внизу, в блиндаже, из соскользнувших с рации и повисших на проводе наушников слабо доносилось:

– Ромашка… Ромашка… Ромашка… Передать всем! Война окончена! Победа! Ромашка… Ромашка… Ромашка…

* * *

Там, у бугорка, ее и похоронили. Долго не могли вспомнить фамилию ефрейтора Раисы Смирновой. Потом кто-то подсказал. На фанерном обелиске написали фамилию, имя, звание. Но чего-то не хватало на скромном памятнике. Смотрели на него бойцы и чувствовали, что не выразили всю любовь к этой худенькой веселой хохотушке, всеобщей любимице.

– Эх, Ромашка, Ромашка, – выдохнул кто-то горестно. И вдруг ротный художник, выпускавший боевые листки и стенгазеты, сорвался с места и убежал. Вернулся он с тремя баночками краски.

И пририсовал под надписью ромашку.

Юрий Райгородский

Эхо войны

 
Уехал подальше от маршей,
От брáвурных звуков побед,
Туда, где и небо, и пашня
Хранят в тишине ее след.
Где мысль возвращается к павшим,
Сгоревшим в печах лагерей,
Где смотрят на нас, одичавших
От жажды наживы людей.
Над полем гроза каруселью,
А в тучах два белых крыла,
Как символ добра и веселья,
Что в солнце купались с утра.
А может быть, след от воронки —
Мираж встал, как эхо войны,
И капли дождя – похоронки,
Застряли в дорожной пыли.
Слепому я верить не волен,
Пустая, должно быть, молва,
Но майские тучи над полем
Мне шепчут из писем слова.
Воронка висела у края,
А туча готова рожать,
И будто меня пропуская,
Стеснялась «на людях» рыдать.
Я знаю, коль майские тучи
Смыкают плотнее ряды,
То будут и знаки и звуки
Осколком застрявшей войны.
И если я не был там очно,
Прямым попаданьем не сбит,
Еврейский мой ген не нарочно
Фальцетом по-бабьи скулит.