Текст книги "Хранители традиций"

Подружка-берёзонька

 
Что ж стоишь ты, кудри развесила,
Наклонивши зелёну головушку?
Ты моя недопетая песенка,
Ты берёза моя светлоокая…
Я к тебе припаду с объятьями,
Вышла встреча у нас желанная.
Ты подружка мне самая верная
С чистотой своей первозданною.
Расскажу тебе всё, что тягостно,
Всё, о чём моё сердце мается.
Ты обнимешь, шепнешь мне благостно:
«Ничего, не грусти, уладится…»
Возвернусь от тебя счастливая,
От хмельного воздуха пьяная.
Там, где Родина, – всё красивое,
Где душа поёт, там страна моя.
 

Синеокая Россия…

 
Синеокая Россия,
Дорогая сторона,
Мне твои просторы снятся,
Даль безбрежная видна.
Мне бы пить и не напиться,
Утонуть в твоей сини́.
Ты меня туманной далью
За росинками мани.
 
 
Мне бы спать и не проспаться
На поляне у берёз.
Мне б рыдать взахлёб от счастья,
Да боюсь – не хватит слёз.
Мне б пойти и заблудиться,
Не вернуться до зари…
Здесь душа, раскинув крылья,
Белым лебедем парит.
 
 
Родина моя, не знаю больше слов,
Как выразить тебе, любовь, мою любовь!..
 

Тальянка

 
Хулиганка я была, хулиганка!
Водится за мной такой грешок.
Взяв билет, умчалась спозаранку
Из Москвы в деревню на денёк.
Вечерок сменил жару дневную,
Солнца спрятался последний огонёк,
Где-то вдалеке свою тальянку,
Растянул какой-то паренёк.
Да не тот же век, чтоб гармонисту
Сердце девичье игрою завлекать!
А ему-то что?.. Он старой песней
Свою паву стал к воротам звать.
То ли я попала в век прошедший?
То ли всё приснилось мне во сне?
Расплескал всю душу переливом
Голосок тальяночки во мне!
Старый месяц подмигнул с улыбкой,
Звёзды принялись отплясывать кадриль.
Весь большак укутала накидкой
Звёздная серебряная пыль.
За околицей берёзовая роща
Хороводы принялась водить.
Бор сосновый где-то по соседству
В шишки-колокольчики звонить.
На калине трель завёл маэстро —
Чудный тенор, русский соловей.
Заиграла иволга на флейте,
Дятел застучал чуть-чуть сильней.
Приумолкла вдалеке тальянка,
Видно, свадьбы осенью играть.
Я, наслушавшись волшебных исполнений,
Вещий среди снов пошла искать.
 

Русь моя

 
Глянется мне, ох, как глянется
В белом убранстве Русь.
Берёзами белыми славится
Отчизна, которой горжусь.
Край мой орехово-ягодный,
С голубой поволокой река
Платками павлопосадскими
Укутала берега.
Шёлковой дымкой розовой
Подёрнул рассвет туман.
Сочные травы вó поле
Дарят медовый дурман.
Там где-то кукушка меряет
Счастливой жизни года.
Дятел стучит по дереву,
Капля росы чиста.
Лапами éлей вяжется
Причудливая бахрома,
Золотом росписей ляжется
Дивная хохлома.
Глянется мне, ох как глянется
Тканная серебром
Страна моя златоглавая,
Милый мой отчий дом.
 

Ночь

 
Милыми усталыми шагами
Солнце отдыхать идёт домой.
А на небо медленно-вальяжно
Месяц выплывает золотой.
 
 
Он осветит горы и долины,
Серебро накинет на моря,
Бархатным широким палантином
Принакроет пышные поля.
 
 
Всё он облюбует, не забудет,
Перламутр прольёт на тёмный лес.
И свои владения дозором
Поспешит оглядывать с небес.
 
 
Звёзды, эти звёзды-забияки,
Хороводы водят и поют.
Солнышку усталому в постели
Выспаться спокойно не дают.
 
 
Как прекрасна ночь своею тайной…
Но придёт черёд, и сменит день.
Месяц уплывёт в опочивальню,
Оставляя радужную тень.
 

Нежное утро

 
В нежно-трепетное утро, где, красуясь в бликах солнца,
Отдыхает ветер странствий на волнах прибоя пенных,
 
 
Там, под музыку Вивальди, мне нашептывал тихонько
Своей томною листвою дуб о тайнах сокровенных.
 
 
Как была его прекрасна слов пьянящих кавалькада,
Будто бархатом касаясь тонких струн моей души,
 
 
Он рассказывал, что видел, как в далёком поднебесье
Кружат танцы-хороводы снов чудесных миражи.
 
 
Сны танцуют танец счастья. Их движения прекрасны.
Путь на Землю им усыпан блеском утренней звезды.
 
 
И летят они над нами, в дар неся с собой надежду,
Исполнение заветной, самой радужной мечты.
 
 
Своей томною листвою дуб под музыку Вивальди
О любви своей мне нежно нашептал, заворожил.
 
 
Я глаза свои закрыла… сон, подкравшись тихим шагом,
Поманив меня с собою, в звёздном вальсе закружил.
 

Подвигу 1812 года

Славному сражению

под Бородином посвящается…

 
Mon ami, как знатно вы играли
На кларнете! Чуден был поэт!
Помните, как ручки целовали,
Раскрасневшись, милый мой корнет?
 
 
Ах, каким был чудным этот вечер,
И от чувств кружилась голова.
Мой корнет, как сладко вы шептали
Нежной страсти томные слова.
 
 
До утра на лодочке катались.
Лунная дорожка так светла…
Мой корнет, мы с вами целовались!
Помните, сирень ещё цвела?..
 
 
А потом под дроби барабанов
Мчались рысью, за звеном звено!
Мой корнет, вы очень смело дрались
В славной битве под Бородином!
 
 
Где же вы теперь, корнет весёлый?
Заросла тропиночка в саду…
Боже мой! Вы не вернулись с боя
В восемьсот двенадцатом году.
 

Паганини

 
Он обнял стан изящной девы,
Припав лицом к её коленям.
Коснувшись струн смычком, играя,
Ту деву в скрипку превращая,
Он тронул музыкой сердца.
Нет восхищению конца…
Лилась чарующая нега,
В томленье душ восторг вплетая.
Смычок ласкал, а скрипка пела,
От чувств к возлюбленному тая…
Когда по ней рука скользила,
То умолкала, то шептала.
И невдомёк всем в зале было,
Когда их муза обвенчала…
Король и раб… Её любовник…
Её хозяин и поклонник…
Скрипач и гений. Был. И ныне.
Святой и грешный. Паганини.
 

Весна

 
Я хмурым утром глянула в окно.
На улице всё та же мгла стояла.
Вдруг зазвонил мобильный телефон.
– Алло… А кто это? Я голос не узнала…
А мне в ответ: – Привет, а это я!
Весна по телефону беспокоит!
Так ты грустишь?.. А я уже пришла.
Быть может, дверь входную мне откроешь?
И я стремглав помчалась открывать.
Узнав Весну, увидев все красоты,
Не рухнув чуть, я принялась вдыхать
Её дурманящих духов шальные ноты.
Она была прекрасна и нежна.
Хрустальным звоном мартовской капели
Вошла она и солнечным теплом
Наполнила мой дом. И зазвенели
Раскатным громом, проливным дождём,
Пролились радугой цветные акварели.
От запахов кружилась голова.
Подснежники, тюльпаны, медуницы…
Я слышала вдали полёт шмеля.
На ухо мне о чём-то пели птицы.
Весна пришла, и от неё в груди
Невероятно сердце стало биться…
Пришла, в руках держа своё дитя.
Дитя Любовь лишь у Весны родится!
 

Факир был пьян

 
Меня вы не нашли, но так искали…
Глаза желали зрить мое лицо.
Зачем же лгали? Вы всё время лгали,
Сняв с безымянного своё кольцо…
А к вам моя душа была так близко.
Летела, как та бабочка к огню.
И вот, упав, лежит в могиле склизкой,
А я стою и на неё смотрю…
Когда ж теперь? И будет ль возрождение?
Так умирать ей, бедной, не впервой.
Слова все ваши, доводы, прошения
Бессмысленно пусты, предатель мой.
Не прячьте же глаза, к чему страданье
Рисует губ искусанных излом?
Нет вам прощенья, нет и оправданья.
Старо как мир ваше ПРОСТИ, старо!
Пусть были вы. Пусть в чём-то счастье было.
Дописан мной очередной роман.
Прощайте же… Ваш фокус не удался!
Как и поэт, факир, увы, был пьян.
 

Мой родной

 
Как живёшь, милый мой, как тебе без меня там дышится?
Голос мой среди звёзд, среди тысяч планет ли слышится?
 
 
Мне б тебя, как алмаз, у торговцев любовью выменять.
Счастьем годы любви у злодейки судьбы да вымерить.
 
 
Где ж летишь, на каких скоростях, вёрсты нервами меряя?
Ты вернёшься, придёшь через вихри ветров. Тебе верю я!
 
 
Там, за дальними далями, солнце встаёт атласное…
Ты вернись, милый мой, сердце рвётся к тебе, мой ласковый.
 
 
Мы оставим с тобой за тяжёлою дверью горести,
Окунёмся, сплетёмся, взлетим… Воспарим в невесомости.
 
 
Дальним эхом в виске отзовётся земное пророчество,
Где рассыплется в прах и твоё, и моё одиночество.
 
 
Ты вернёшься, споют соловьи нам с тобою венчальную.
А круги на воде станут кольцами нам обручальными.
 
 
Буду я для тебя лучше всех, всех милее, красивая!
Разодета в любовь, как весна в белый цвет, счастливая!
 
 
Ты тихонько войдёшь, стоном скрипнет тоска осенняя…
Мою прядь отодвинув, шепнёшь: «Я замёрз, согрей меня!»
 

Тебе…

 
В твои мысли войду изумрудным шуршаньем прибоя,
Тихим ветром коснусь твоей тёплой небритой щеки.
И незримо тебя обниму, трепетанья не скрою,
Очертя все узоры на пальцах любимой руки.
 
 
Ты подумаешь – осень тебя обнимает за плечи.
Ты подумаешь – небо роняет на землю
брильянтовый дождь.
Вечер звёздами вспыхнул, роняя янтарные свечи,
Передав для тебя мою нежно-кленовую дрожь.
 
 
Там, на стыке миров, повстречаются наши дыханья.
Души, нежно обнявшись, закружат малиновый вальс.
Ночь, раскинув крылами, подслушает наши признанья,
Скрыв влюблённость твою и мою от придирчивых глаз.
 
 
Выйдет править луна, и под звуки серебряной скрипки
Ты возьмёшь недопитый бокал золотого вина.
В полумраке камина огонь отразит свои блики,
Словно мой силуэт. Ты подумаешь: «Это – она…»
 

Среди других…

 
Среди тысяч других, лишь тебя отыскав на планете,
Я пройдусь по аллеям знакомой любимой души.
И пускай озорник и шалун обольстительный ветер
Будет нашим свидетелем встречи.
Ему – разрешим.
 
 
Через вихри потерь, километры невзгод и уныний,
Моё сердце научится снова прощать и любить.
Мы одни в этом мире – родные, а все остальные
Незаметны для нас. Мы – игла и
Жемчужная белая нить.
 
 
Я нашла тебя в мире огромном, где кружат метели,
Где закат рассыпает по лужам пурпурную тень.
И пускай говорят, что наивная: верю и верю —
В эти сказки о родственных душах,
В любовь и апрель…
 

Путник и поэт

 
Когда-то путник вопрошал поэта:
«Куда уходят стаей наши сны?»
А тот, конечно, знал ответ на это,
Но лишь сказал: «Туда, где свет луны».
 
 
Ещё спросил он: «Отчего так больно
Душе, когда мы, глядя в небеса,
Скорбим по близким, сетуя невольно?»
Поэт сказал: «Боль смоет лишь слеза…»
 
 
Ответил он: «Нам не дано, милейший,
Законы бытия кроить, менять…
Напор судьбы лишь выдержит сильнейший.
Дано лишь стойким звёзды зажигать!
 
 
Тот лжёт, кто говорит, что юность ценит.
Что мудрый – скажет истинный глупец.
Кто не боится жизнь прожить без цели,
Тому огнём не зажигать сердец!
 
 
Живи, твори! Твой путь, увы, тернистый…
Победа лишь даётся тем, кто смел!»
Ушёл поэт, оставив свет лучистый,
Небесным заменив земной удел.
 
 
Ушёл поэт…
 

Надежда

 
Я тебе напишу в сообщении: «Здравствуй, мой милый!»
Я тебе напишу, как живу, как идут здесь дела.
Как заел этот быт и покой, и день серый унылый.
Как нужна мне забота твоя и любовь, и частичка тепла.
 
 
Ну а я бы с тобой – на край света! Ты даже не знаешь,
Что в охрипшем, простуженном сердце моём
поселилась тоска.
Одинокий перрон, провожая, кого-то встречает,
И растает надежда, как дым, от глухого гудка.
 
 
Пробегут электрички в положенный час расписанья,
За собой унося ожиданье на встречу в зеро.
Вновь отправлю тебе сообщенье, в котором признанье
Напишу, в разноцветность души окуная перо.
 

Царевна Несмеяна

Посвящается Лике А.

 
Эта осень на тебя похожа,
Расплела пшеничную косу.
Небо сверху взглядом твоим смотрит,
В тучи с серых глаз собрав росу.
 
 
Где-то вспыхнет солнца яркий лучик,
Как твоей улыбки огонёк.
Отчего же стал он редок очень?
Как и ты, красив и одинок…
 
 
Стала ты царевной Несмеяной,
В тёмных красках сшив себе наряд…
Посмотри, рябиновые бусы
Алым цветом для тебя горят.
 
 
Для тебя роскошные убранства
Золотом рассыпал дивный клён.
Он и сам, размашистый гуляка,
Тайно в красоту твою влюблён.
 
 
Ты грустишь, а заодно с тобою
Осень своей грустью загрустит.
Молнией мелькнёт, холодным ветром
Зашумит, дождём заморосит.
 
 
Несмеяна, милая царевна…
Как красива грустность твоих снов…
Выпало одной тебе, наверно,
Отвечать пред Богом за любовь.
 

Памяти ушедших. Уже многих…

 
Вспоминаем тебя!
Спи спокойно!.. Заботы, тревоги
Уж не трогают мыслей твоих.
Для тебя ветер стих.
Где-то там, в поднебесье,
Ты меришь другие дороги.
Может, в звёздных парсеках,
А может быть, в вёрстах земных.
Может, ангел небесный ты,
Может, ты ветка маслины,
Что в раю возле Бога
Даёт благодатную тень.
Ну а здесь, на Земле, всё по-старому.
Дождь и метели… И всё те же проблемы,
И та же тупая мигрень.
Соберутся друзья.
Опрокинув сто грамм поминальных,
Скажут доброе слово,
Которое слышишь и ты.
Улыбнёшься в ответ,
Тёплым ветром обнимешь за плечи.
Исполняя желанья их
Светом падучей звезды.
 

Борис Оболдин

Родился в 1954 году в Нижнем Тагиле (Свердловская область РФ). Окончил Московский горный институт и стал горным инженером. Это позволило автору поработать в совершенно разных точных России – Кольский полу остров, Курская магнитная аномалия (комбинат «КМАруда»), Урал, Заполярье, Алтай, Казахстан.

Печатался в различных журналах при различных издательствах: «Литературный меридиан», «Три желания», в альманахах «Наследие», «Литературная республика». В 2014 году стал лауреатом конкурса-фестиваля «Бумажный ранет», организованного Никитой Митрохиным при поддержке «Московской правды». Это позволило автору получить публикацию в одноимённом издательском проекте. После этой победы последовали другие: «Георгиевская лента», «Писатель года – 2015».

В 2019 году Борис Макарович вошёл в «Энциклопедию прозы и публицистики», которую выпустил Русский литературный центр. Мировая презентация издания состоялась 6 февраля 2019 года на Минской международной книжной выставке-ярмарке, а российская – 15 февраля того же года.

Умею ли я читать?
Рассказ

Умею, не умею… Да не знаю я!

Хотя, с одной стороны, вроде и умею. Как буковку к буковке прикладывать, я ведь раненько сообразил – пяти лет от роду или даже чуть раньше. Факт этот можно утверждать вполне уверенно, поскольку имеются тому осязаемые, я бы даже сказал, документальные подтверждения.

Тут всё дело в том, что свой шестой день рождения мне довелось встречать в больничной палате. А в больнице по такому торжественному случаю мне полагалась дополнительная передача (читай: подарок). И в подарочном свёртке поверх яблок и карамелек лежала поздравительная открытка, подписанная батиной рукой: «Дорогой наш сынок…» – ну и так далее. Текст сей я на манер церковного дьячка торжественно прогнусавил во всеуслышание, чем вызвал у однопалатников, соболезников и даже у нянечки подозрение в откровенном, ничем не прикрытом лицемерии – во вранье, проще говоря.

Ну да я их тут же и переубедил: отправил у них на глазах ответную «телеграммку» своим родителям. На обратной стороне какого-то медицинского бланка, пыхтя и шмыгая носом, муслякая чернильный «химический» карандаш (входила в те времена в обиход такая штуковина), начертал я вполне распознаваемые прописные буквы: «Дорогие мои папа, мама,

сестрёнка…» – и дальше по тексту. В конце дата, подпись, как и полагается в телеграмме. Позже два этих «документа» перекочевали в семейный архив: легли между страниц альбома со старыми фамильными фотографиями, где я и обнаружил их много лет спустя, будучи уже зрелым, несостоявшимся (но устоявшим в чёрное лихолетье) человеком.

Справедливости ради надо сказать, что в раннем умении читать нет никакой моей заслуги. Виновата во всём наша коммунальная квартира, «коммуналка». Может показаться странным, но у меня о ней остались самые тёплые воспоминания. Достаточно сказать, что живших за стеной дядю Ваню и тётю Машу Литовкиных я всерьёз считал своими родными дядей и тётей. От них можно было получить и вполне заслуженный подзатыльник, и первый, с пылу с жару, кусок пирога, а то и пряник.

Их сын Петька, само собой, приходился мне почти что братом. В наших с ним потасовках я всегда терпел позорное поражение – в силу того обстоятельства, что был Петька старше меня на целых три года. Зато во дворе я всегда чувствовал себя под надёжной защитой. Во дворе и его окрестностях никто даже и думать не смел, чтобы меня хоть пальцем тронуть.

Но однажды дружба наша начала рушиться: Петька пошёл в школу. Важный такой стал… Ему теперь, видите ли, не до меня – «уроков поназадавали выше крыши». Благо священнодействовал он над своими уроками на кухне, и я почти беспрепятственно мог рассматривать букварь, листать Петькины тетрадки – их Петруха аккуратно складывал в картонную обложку с завязочками. На картонке, как и в букваре, тоже красовались буковки, эти таинственные знаки какого-то заоблачного, волшебного разума. Была в этих знаках некая недосягаемость: чувствовал я, что мне никогда не осилить эту премудрость.

И всё-таки настал тот великий день, когда картонка приоткрыла свою тайну. Написанные на ней буковки ни с того ни с сего вдруг взяли да и связались в осмысленное слово. Я даже не сразу сообразил, что произошло. Глянул на них ещё раз, потом ещё – и каждый раз буковки связывались в одно и то же слово. Вот тут-то я и заблажил, заголосил от избытка переполнявших меня чувств: «Папка! Папка!»

– Ну что тебе ещё? – батя возгласы мои на свой счёт принял.

А я уже совал ему картонку, тыча пальцем в эти самые распрекрасные буквы: «Папка!»

– О как! – сказал отец и написал что-то на полях газеты. – А это словцо осилишь?

Собственно, слов было два, а между ними зачем-то ещё и палочка какая-то. Буковок было много, но сопротивлялись они не очень долго. «Сено-солома», – вот что батя написал. Он ласково толкнул меня ладонью в лоб и сказал:

– Голова!.. Весь в отца растёшь, парень.

Видно было, что он доволен.

Больше всех событию этому радовалась мама. Светлой памяти матушка моя, будучи неграмотной, пуще всего боялась, что дети её могут остаться неучами и до конца дней своих будут волочить подёнщину. Чего-чего, а подённой каши она нахлебалась сполна, будучи «западэнкой», то есть рождённой в Западной Украине, – и детство и юность её прошли за пределами «нерушимого» Союза, на беспросветной той подёнщине.

Мать с отцом были довольны, я же на какое-то время получил индульгенцию на все свои проказы. Да мне уже и не до шалостей было. Едва открыв утром глаза, я искал, что бы такое прочитать. Годилось всё: листки отрывного календаря, нарезанная газета, снятая с крючка в туалете, басни Михалкова, «Капитал» с портретом Деда Мороза на обложке (правда, без шубы и шапки).

А потом настал день, навсегда запечатлевшийся в моей памяти. Нагнал на меня жути кучерявый дядька, у которого борода росла на щеках, а подбородок оставался абсолютно «босым». Имя его я без особого труда прочитал под портретом: «А. С. Пушкин». Напугал он меня так, что я по первости напрочь отказывался спать один и настырно лез к матери под тёплый бок. Рассудите сами – это ж надо такое написать: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!» Это вам не Баба-яга какая-нибудь. Это утопленник. Настоящий!..

Эх, золотое то было время, когда я находился в счастливом заблуждении, думая, что всё, однажды начертанное на бумаге, есть истина в последней инстанции, способная материализоваться в любую минуту. Минет ещё много лет, прежде чем до меня дойдёт смысл слов, что «бумага всё стерпит». Она же белая, и за чужие грехи краснеть не собирается. Но я всегда памятую и то, что рукописи не горят. Они живут своей жизнью, в своих пространствах. И жизнь их похожа на жизнь людей – со своими грехопадениями и с неуёмным устремлением к небесным высотам совершенства.

Но всё это произойдёт гораздо позже. А пока я изо дня в день возрастал в своём читательстве и вконец уверился в том, что читать я умею.

И вот тут-то и произошло событие, не оставившее от моей уверенности и следа. Событие это связано с появлением в нашем коммунальном ковчеге нового обитателя…

В тот вечер квартира наша на часок погрузилась во тьму. Единственным источником света стал фильмоскоп, проектирующий кадры диафильма прямо на побеленную коридорную стену.

И тут скрипнула никогда не запиравшаяся входная дверь, впустив с лестничной площадки в прихожую косой луч света, который тут же закрыла чья-то громадная тень. Тень постояла в замешательстве секунду-другую и пророкотала низким, хорошо поставленным голосом:

– Здравствуйте, люди добрые. Литовкины здесь ли проживают?

Тётю Машу будто кто током шибанул. Сначала с грохотом упала на пол табуретка, потом в прихожую метнулась тёти-Машина тень, тут же растворилась в непроглядности этого монумента и завыла дурным голосом. Сквозь вой можно было угадать слова: «Братик… Родненький… Вернулся…» Добродушно рокочущий бас пытался её успокоить.

Сразу же поднялся небольшой переполох. В просторном коридоре вдруг стало тесно. В темноте задвигались стулья-табуретки, грохнулась об пол какая-то склянка, кто-то кому-то наступил на ногу, всем надо было в прихожую. Наконец зажёгся свет. Началась церемония целований, объятий, рукопожатий, радостных возгласов.

Потом гость стал со всеми знакомиться. Дошла очередь и до меня. Улыбаясь, великан глядел на меня так, будто он все эти долгие годы только и делал, что бродил по белу свету и разыскивал этого самого распрекрасного, самого разумного, в общем, самого-самого мальчугана, и насилу нашёл его. Гость осторожно положил громадную ладонь мне на плечо и сказал:

– А я – дядя Боря.

– И я тоже Боря…

От этой новости гигант прямо засветился радостью. Подхватил меня на руки, поднял под самый потолок и затрубил:

– Да мы с тобой тёзки! Ну, брат, и повезло же мне!

Надо ли говорить, что я сразу влюбился в этого большого человека?.. Да и было за что его любить. И дело не в том, что он был красив. Красив настоящей мужской красотой, чуть грубоватой и оттого ещё более выразительной… И даже не в том, что от него исходило ощущение могучести и физического здоровья. Главное было в том, что он буквально сиял добротой, какой-то нерастраченной любовью ко всему живому и особенно к нам, пацанам.

А ещё от него веяло далёкими землями, чужими ветрами, другими травами, другими снегами… И я как-то сразу решил, что дядя Боря и есть тот самый Робинзон Крузо, про которого мне рассказывали «взрослые» парни-десятилетки, прочитавшие все-все книжки на свете. Этот самый Робинзон Крузо много-много лет жил на далёком необитаемом острове и никак не мог оттуда уплыть к себе домой, к своей любимой сестре тёте Маше. Когда же дядя Ваня с батей осторожно расспрашивали его о тех далёких землях, он улыбался и говорил: «Жить везде можно. Человек ко всему привыкает».

И вот ведь какая странная штука получается. Вроде бы у ковчега нашего и мебель не поменялась, и стены прежние остались, а жизнь стала немножко другой. Все улыбаться чаще начали, чаще песни петь. Про Волгу-матушку, про удалого казака, про кудрявую рябину. К ужину теперь обязательно были гости, и гостям все были рады. Разве что я немного капризничал. Ну да меня и понять можно: ревновал я своего большого друга даже к коту Барсику – большому охотнику до дяди-Бориной ласки. А уж про гостей и говорить нечего.

Зато по утрам дядя Боря всецело принадлежал мне. Просыпался я рано. Вместе с моим другом провожал на работу старших, якобы помогал Петьке собраться в школу, а уж потом погружался в мир волшебной игры со сказочным великаном.

Но только вот в то памятное утро волшебной игре предшествовал волшебный ритуал. Назывался он «бритьё». На кухонный стол водрузились зеркальный диск на подставке, алюминиевый стаканчик с обмылком, рядом легли видавший виды помазок-кисточка и «опасная» бритва. Бритьё, как и любое священнодействие, требует определённой сосредоточенности, а то обстоятельство, что мы с Барсиком в момент этого священнодействия тёрлись о дяди-Борины колени, серь ёзному настрою никак не способствовало. Проще говоря, мы мешали.

Вот тогда-то мой большой друг и решился на маленькую хитрость. Для начала он мазнул по моей мордашке намыленной кисточкой, потом чуть отстранился, разглядывая меня как художник, который только что нанёс на картину последний штрих и теперь оценивает своё произведение. Потом удовлетворённо хмыкнул и сказал:

– А что, если ты, мил человек, почитаешь что-нибудь для своего тёзки? А я бы послушал… – Предвкушая удовольствие от прослушивания, он цокал языком и жмурился, как Барсик на солнцепёке.

Почитать – это я мигом, только за книжкой сбегаю…

Вместо книжки попался журнал. Я уже знал, что он называется «Огонёк». Вообще-то «Огонёк» цветной, яркий

журнал, но этот номер был чёрно-белый. Потому что весь он был усеян военными фотографиями: танки, самолёты, разрушенные города. Только на обложке сияла красная надпись. С неё-то я и начал читать. Тут, правда, я немножко схитрил – сначала в уме сложил все буковки, а уж потом отбарабанил по слогам всю надпись целиком:

– Ста-лин-град-ска-я бит-ва.

Отбарабанил и стал ждать похвалы. Я уже стал привыкать к тому, что за чтение меня хвалят.

Вместо этого я услышал, как брякнула о стол выпавшая из дяди Бориных рук бритва, и вконец севший, и без того низкий голос дяди Бори медленно-медленно пророкотал:

– Там написано: «Вол-го-град-ска-я».

Ну вот, я так и знал – дядя Боря не верит, что я умею читать. И я стал настаивать:

– Не-а! Тут написано: «Ста-лин-град-ска-я»! Вот так вот!

– Я же сказал: Волгоградская! – теперь голос дяди Бори стал похож на приближающуюся грозу.

Да чего он спорит-то?.. Тут же всё ясно написано! Сейчас я ему докажу.

– Вот, смотри: эта буква «сэ», эта буква «тэ», эта буква «а». Сталинград!

Где-то на нашей Земле гремели грозы, бушевали ураганы, извергались вулканы, происходили землетрясения, но всё это было ничто по сравнению с тем, что обнаружил в себе дядя Боря. Он сграбастал громадными ручищами мои плечи, стал трясти меня, как сломанную погремушку, и грохотал:

– Волгоград! Волгоград! Волгоград! Повтори: Волгоград! Волгоград!

И тут мне стало страшно. Нет, не из-за того, что дядя Боря вытряхивал из меня душу. И не из-за того, что теперь на меня смотрели дикие, абсолютно безумные глаза на искажённом яростью лице с намыленной левой щекой. Просто за спиной моего славного дяди Бори я увидел мутную, непроглядную бездну, в глубинах которой и прятался тот самый таинственный остров, на котором много-много лет дядя Боря был Робинзоном Крузо. И таких Робинзонов на острове было много. А еще на нём жили всякие бармалеи, кащеи бессмертные и другая нечисть. Какая-то кикимора болотная грозила мне корявым пальцем и хохотала: «Ох, смотри, парень! Попадёшься ты мне, попадёшься, Робинзон Крузо!»

Мне было так страшно, что я едва нашёл в себе силы пролепетать: «Волгоград…»

А дядя Боря упал на стул, стал терзать своей ручищей горло, будто ему дышать нечем было, и вдруг начал часто-часто кашлять, сотрясаясь всем могучим телом. Что это дядя Боря так плачет, я понял, когда увидел его глаза, полные слёз. И ещё я расслышал слова: «Ну, прости меня, тёзка, прости!»

А за что мне его было прощать?.. Мне его жалко было. Бросился я к нему на грудь, пытаясь обхватить его крупную фигуру, чувствуя, как ухает, бьётся о мою щёку его большое, такое доброе, вконец истерзанное сердце, и завыл:

– Волгоград, Волгоград! Нету никакого Сталинграда!

Я плакал и думал о том, что всё, чему я научился, – это буквы складывать. А читать и не умею вовсе. И научусь ли когда-нибудь читать по-настоящему, я тогда не знал. Да и сейчас не знаю. Одно утешает: живой я ещё. И я обязательно научусь читать.

А там, если даст Бог, может, даже и писать выучусь. Буковки-то на бумагу переносить я умею…