Текст книги "Кубок Брэдбери-2022"

Анна Круглова

Вечно ускользающий сентябрь

– Деда… Дед?

Он сидит в инвалидном кресле у самого окна, улыбается и щурится на августовское солнце. В его сухой, узловатой руке массивный стакан ловит гранёным боком ускользающие лучи. Как любит говорить дед, его стакан всегда почти полон – и никогда не бывает пуст. Так, на стариковский взгляд, гораздо проще смотреть на действительность и мириться со всеми её недостатками… В свои шесть с небольшим я не понимаю таких философских выводов. Но люблю деда. Его хитрый взгляд. Таинственную улыбку под желтоватыми усами. Я люблю его запах. Тепло суховатой кожи. А ещё – истории.

– Деда… Расскажи сказку.

– Ты опять прокрался на мой чердак мимо нянек и вечно заплаканной матери? Ох и попадёт же тебе, маленький негодник! Не боишься?

– Не-а. Меня позавчера уже наказали.

– Ремнём?

– Не. Отец говорит, что это пережитки прошлого. Таблеток дали.

– Много?

– Штук пять. Горькие. Я хотел конфет, но не разрешили.

– Да уж, какие конфеты… И что потом было?

– Шторы задёрнули. И спать сказали идти. Днём. Ещё до заката.

– Ну… – дед прихлёбывает из стакана и морщится, – и ты заснул?

– Не-а. Я выплюнул таблетки и спрятал их в цветочном горшке. А потом всю ночь думал о тех книжках, что у тебя в шкафу. В них много хороших историй. Научишь меня понимать эти значки? Я хочу рассказывать твои истории своим друзьям. У них ведь нет таких книжек. И тебя у них нет. Вот они и не улыбаются никогда.

– А ты улыбаешься, Адам?

Я киваю, и лицо моё растягивается, принимает ту странную форму, за которую меня частенько наказывают горькими таблетками. Внутри теплеет, и августовский свет, струящийся в чердачное окно, кажется волшебным, неповторимым, обещающим чудо, готовое вот-вот ворваться в приближающийся сентябрь…

__________________________________

В этом паршивом мире всё не так, как надо. Унылый сезон дождей сменяется изматывающей жарой – и твоя майка вечно липнет к телу – то от непогоды, то от пота. И только первая неделя сентября кажется всегда украденной из рая – короткая, тёплая, сияющая необъяснимым золотым светом – неуловимая, неповторимая частичка беспричинного счастья. Мне бы хотелось, чтобы она длилась вечно – может, тогда люди успели бы понять, что в жизни есть место не только печали. А пока они не поняли, я в одиночку наслаждаюсь украденными у неба деньками. Брожу по городу, заглядываю в окна, всматриваюсь в лица прохожих: вдруг кто-то ещё кроме меня пытается рассмотреть в удивительном свете, струящемся из разлома между летом и осенью, те же знаки и обещания счастья, что и я…

Как принято считать в приличном обществе, всё в нашей бренной жизни создано лишь для того, чтобы по достоинству оценить смерть. К ней готовятся с самого детства. Учатся ждать конца, безропотно переносить всё, что ему предшествует. Уныние, печаль, бессилие, усталость, чувство вины и разочарование культивируются, словно редкие сорта роз. Прививаются на хрупкие души. Прорастают в сердцах и дают семена. Припухшие веки, глубокие складки на лбу и у рта, безучастный взгляд – вот те качества, которыми добропорядочный гражданин смело может гордиться. И готовиться к смерти – почётному завершению земного пути…

_________________________________

– Деда! Дед! Открой, пожалуйста! Открой. Это я!..

Дверь на чердак не поддаётся. Она забита наглухо новыми, пахнущими лесом досками. За ними тишина, и я точно знаю, что деда там нет, но продолжаю изо всех сил тарабанить в запертый разлом между летом и осенью, в дверь ускользнувшего внезапно сентября, во вчерашний день, в безвозвратно утраченное счастье…

– Ты что здесь делаешь, Адам? Тебя разве не предупреждали, что подниматься на чердак опасно? Лестница в аварийном состоянии. Как и ты сам. Возьми себя в руки. Быстро, пока отец не увидел. Устроил здесь истерику. Не стыдно?

Мать стоит надо мной, скрестив руки. В своём неизменном чёрном платье. С тугим пучком волос на затылке. От неё пахнет лавандовой солью, спасающей от головной боли, и холодным чаем с мятой. Красноватые веки, припухшие от слёз и бессонницы, устало прячут равнодушный взгляд.

– Ну? Что ты тут забыл? Отвечай.

Я долго не решаюсь спросить, потому что, кажется, знаю ответ. Но потом вдруг выдыхаю, боясь запнуться:

– Где дедушка? Почему вы не сказали, что он умер?

Она долго смотрит на меня с недоверием, силясь, наверное, понять, каким образом я пытаюсь избежать наказания, используя глупейшую, на её взгляд, ложь.

– Какой дедушка? Твой отец сирота. А мой умер задолго до твоего рождения. И с чего бы твоему дедушке жить на заколоченном чердаке? Немедленно спускайся вниз. Сегодня ты будешь наказан.

Я задыхаюсь от собственного бессилия и обиды. От несправедливости предстоящего наказания. От боли утраты. От невозможности попрощаться с тем, кого любил больше всех на свете. Отчаяние удушающей волной накатывает на меня снова и снова – и, чтобы не захлебнуться, я бросаюсь с кулаками на мать и изо всех сил колочу её по каменным бёдрам:

– Врёшь ты! Врёшь ты всё! Дедушка жил здесь ещё вчера! Он смотрел в окно и рассказывал истории. Вы его убили, а потом сделали вид, что его и не было вовсе! Но он был. И я всем об этом расскажу!

Мать так и стоит, не сдвинувшись с места. Мне хочется, чтобы она расплакалась. Или обняла меня. Или солгала. Чтобы сказала, что дедушка уехал, но обязательно вернётся. В сентябре – вечно ускользающем месяце счастья. Но она лишь вздыхает и холодно отстраняет меня:

– Как же я устала, – еле слышно произносит мать. – У меня не осталось сил на твои фантазии. Завтра же отец отведёт тебя к доктору. Ты болен, Адам. Ты очень-очень болен…

____________________________________

Живые цветы выращивают в закрытых оранжереях и дарят только по одному поводу – по поводу кончины. На клумбах, на окнах, в тихих гостиных собирают пыль унылые шёлковые бутоны. Искусственные кустарники и деревья шумят и блекнут под дождём, выгорают на солнце. Ржавые кошки-роботы ходят по кругу и монотонно мурлычут. Их не продают в магазинах уже лет пять: считается, покупка электронного питомца – необоснованный и непростительный повод для радости, а радость, сами понимаете, ни к чему в приличном обществе, боготворящем депрессию как главный принцип равновесия и невозможности войны. А дед, бывало, рассказывал, какие кошки у него были – настоящие, тёплые на ощупь. У них глаза светились ночью зелёным, и они забирались на кровать, поближе к тому, кого любили, и мурлыкали. Совсем не так, как роботы – иначе, из нутра, из самого своего маленького живого сердца мурлыкали. И прогоняли страшные сны. И непонятную грусть. И одиночество прогоняли…

А я иду по остывающему в последних днях августа городу и улыбаюсь. Мне нравятся его тихие, молчаливые улицы. Его пыль, мягко оседающая на ботинках. Мне нравится темнеющее на горизонте небо и запах приближающегося дождя. Он будет не завтра. Он будет позже – как раз тогда, когда захочется протянуть руку, чтобы остановить и навсегда прижать к себе этот вечно ускользающий сентябрь. Сентябрь, которому так и не суждено задержаться подольше…

Я иду по городу и улыбаюсь. Аромату из булочной. Свежесмолотому кофе в лавке на углу. Странной юбке в чёрно-белую клетку – последнему писку моды в этом сезоне. Чёрным костюмам и платьям, отливающим на солнце едва уловимой изумрудной искрой. Знают ли владельцы строгих нарядов, что похожи в них на больших светлячков?.. Мне нравятся лица прохожих – грустные, скупые на чувства, привычные к печали и безысходности ожидания. Я рассматриваю их, будто старые фото – застывшие во времени, без будущего, настоящего – лишь с прошлым, оставившим глубокие отметины на бледной коже.

___________________________________

– Итак, Адам, посмотри, пожалуйста, на эти изображения и скажи, что ты видишь. Первое, что придёт в голову, не задумывайся. Хорошо?

Я киваю и рассматриваю странные кляксы на белых листах. Одна забавнее другой. Вот ангел пускает мыльные пузыри, сидя на крыше. Вот два котёнка затеяли игру. А вот – курица клюёт зёрнышко за зёрнышком.

– Весёлые картинки, – хихикаю я и неловко спохватываюсь: моё лицо снова принимает ту форму, за которую меня всегда наказывают дома. Доктор внимательно разглядывает меня поверх очков и вдруг спрашивает:

– А кто такие – эти ангелы? И почему они сидят на крышах?

– Потому что у них есть крылья. Они умеют летать.

– А ты их видел?

– Нет, конечно! Их может видеть только бог!

– Достаточно, Адам. Спасибо. Теперь я направлю тебя на развёрнутое генетическое обследование. Ты подожди в коридоре, а папу позови в мой кабинет, пожалуйста.

Часы на стене громко тикают. По стеклу циферблата ползает муха. Я щурю то один глаз, то другой, чтобы понять, какого цвета её крылышки – серые или прозрачные. Из-за двери доносится монотонный голос доктора, ничего не подозревавшего об ангелах до встречи со мной:

– …Социально опасен… Подлежит длительному лечению… Только в закрытом медицинском учреждении…

Отец взволнованно говорит о чём-то за дверью, а я меряю шагами узкий белый коридор. Мне кажется, время умеет останавливаться именно тогда, когда очень хочется, чтобы что-то поскорее закончилось.

– …Всего лишь ребёнок… Возьмём всю ответственность на себя… Не повторится…

Когда мы выходим из больницы, отец крепко сжимает мою руку и, не глядя на меня, говорит:

– Запомни, Адам, с сегодняшнего дня ты больше не улыбаешься. Никогда. Через год мы снова придём к доктору. Он снова покажет тебе картинки с кляксами – и ты скажешь, что видишь на них дождь, пауков, заброшенный дом. И никаких ангелов, слышишь? И как ты только о них узнал?

– Дедушка рассказал.

Отец вздыхает и качает головой, а я вдруг замечаю, какие седые у него волосы.

– Нет у тебя никакого дедушки. И не было никогда. Ты выдумал его, потому что тебе одиноко, сын.

– Но он же жил на чердаке. В комнате с окном. И книжным шкафом. Он научил меня читать, пап.

– Бедный мой… Будь как все, Адам. Умоляю тебя – будь как все. Иначе однажды тебя накажут. И мы с мамой ничего не сможем сделать, чтобы тебя защитить…

___________________________________

А я иду по остывающему городу и улыбаюсь. Редкие прохожие шарахаются от меня в сторону или отводят взгляд, делая вид, что ничего не замечают. Пыльные кустарники и деревья шелестят искусственными листьями, выгоревшими на солнце. Их сменят после сезона дождей на новые, не менее мрачные и безжизненные. Но это будет позже. Гораздо позже, чем в город придёт золотой свет первых сентябрьских дней…

Она стоит у высохшего фонтана и наблюдает за мной из-под полуопущенных ресниц. Моя Магда. Мой свет августа. Моя первая и единственная любовь на земле. Каждый день я иду к ней по лабиринтам серых улиц. Пересекаю площадь. Ищу взглядом знакомый хрупкий силуэт. И каждый раз, заметив Магду издалека, прощаюсь на несколько секунд с собственным сердцем. Оно выпрыгивает из грудной клетки, сжимается до размеров солнечного луча и пробегает по телу, оставляя за собой горячий след. Я вздрагиваю и улыбаюсь, не в силах сдержать волну счастья, накрывающую меня с головой. Сердце возвращается на место, и я протягиваю Магде шёлковый бутон на раскрытой ладони.

– Привет, – говорю я. Мне так тебя не хватало!..

Она поднимает на меня тёмные блестящие глаза, и в них нет ни капли отчаяния или усталости. Нет грусти. Лишь интерес. И странное, непривычное тепло – такое невиданное чудо, таящееся в чужом взгляде.

– Привет, Адам. Мне тоже тебя не хватало. Хоть и прошёл всего один день. Спасибо. Очень красивый цветок.

Магда прячет подарок в кармане чёрного платья, и мне кажется, что она улыбается, укрыв лицо густыми прядями волос. Мне хочется коснуться их, ощутить кожей ту мягкость, что мерещится мне ночами, когда я не могу уснуть, а всё пялюсь в потолок и думаю, думаю, думаю…

Я протягиваю руку, но Магда уже стоит прямо и удивлённо смотрит на меня, заправляя тёмную прядь за розовое маленькое ухо.

– Какой же ты странный… Ты. И твои истории. Расскажешь ещё одну, пока проводишь меня до поворота?

Я заливаюсь краской и сбивчиво повторяю то, что прочёл в дедушкиных книжках, и то, что слышал сам. О рыбах величиной с дом. О кошках, гуляющих по крышам.

Об ангелах, иногда падающих с небес от сильного ветра. О розах и цветках папоротника. О рыцарях и принцессах. О любви и войнах. О том, что человек может гораздо больше, чем то, в чём хотят его убедить. О вечно ускользающем сентябре, который должен бы длиться вечно… Магда молча слушает и замедляет шаг. Мне многое хотелось бы отдать за то, чтобы понять, о чём она думает, верит ли мне. Но она молчит. И мысли её текут бесшумной подземной рекой, до которой не добраться ни за что на свете…

___________________________________

Штора мягко возвращается на место. В замке поворачивается ключ. Высокая женщина в тёмно-синем костюме выходит навстречу Магде.

– Ты снова с ним разговариваешь. Несмотря на запреты. Несмотря на родительский закон. Ты тоже хочешь прослыть городской сумасшедшей? Наша семья не вынесет такого позора. И если тебе наплевать на наше имя и репутацию благочестивой семьи, то мне – нет. Я приму меры. И не посчитаюсь с твоим мнением, знай это.

Магда молча поднимается в свою комнату, сжимая в кармане платья нежный шёлковый бутон.

_____________________________________

Последний день августа всегда прекрасен. Кажется, он растрачивает всё то тепло, что не успел отдать в срок. Рассыпает его по улицам, оставляет на крышах домов, оживляет тусклые стёкла витрин и окон. Он сияет своим особенным, прощальным светом. Заставляет решиться на что-то из того, что ты не решался сделать всё лето. Одаривает небывалой смелостью и отвагой. Этот последний день августа… Он всегда прекрасен.

С самого утра я дежурю у закрытой оранжереи. Обхожу её, заглядываю в щели забора, пытаюсь найти хотя бы маленькую лазейку, чтобы пробраться внутрь. Мне нужна всего одна роза. Настоящая. Живая. Не из шёлка и органзы. Не из бумаги и марли. Одна-единственная роза для Магды.

Я пытаюсь вскарабкаться на пластиковый ствол дерева. Взобраться на бетонный забор, сбросив кеды. Чудом я поддеваю тонкой леской живую ветку и тащу её сквозь узкую щель, и в моей ладони оказывается пара листьев – влажных, слегка колючих, глянцевых… Я прячу их за пазуху и повторяю попытки. Снова. Снова. Снова… Розы цветут за высоким забором. Я слышу их восхитительный аромат. Тот, что никогда не будет ассоциироваться у меня со смертью, только с жизнью – прекрасной, запретной, непостижимой жизнью. Я закрываю глаза и, прижавшись носом к щели в заборе, вдыхаю запах цветущих роз. Я вспоминаю, как хоронили отца. И вся зала Прощания была заставлена корзинами цветов. Тот самый запах, только в разы сильнее, стоял в комнате, где лежал мой отец. Он был мёртв. Но вокруг… Вокруг было столько жизни, как никогда до. И как никогда после того, как он растворился в вечно ускользающем сентябре. Насмешка природы? О нет. Думаю, насмешка общественного порядка над хрупким и уязвимым человеком. Получить живые цветы в подарок за то, что ты наконец умер…

Я дежурю у закрытой оранжереи час за часом. Я мечтаю о розе, об одной чёртовой розе до тех пор, пока ворота не распахиваются и из них не показывается вереница повозок. Каждая из них доверху набита цветами. Есть розы, но есть и другие, не менее прекрасные и безымянные. Розовые, алые, белые, голубые. Я любуюсь этим безмолвным парадом, замерев и почти не дыша. А повозки всё идут, идут и идут, роняя на землю лепестки и листья, бутоны и головки цветов. Они тонут в пыли, хрустят под колесами, а я смотрю и смотрю, не дыша и не смея надеяться…

Когда ворота захлопываются, а повозки исчезают за поворотом, я выхожу из-за пластиковых деревьев. Осторожно пробираюсь к растерзанным цветам, впечатанным в пыль. Меня колотит необъяснимая дрожь, и я боюсь не найти ничего живого во влажном месиве, оставшемся после разгрузки. Но ещё больше я боюсь найти там то, что так долго хотел достать сам. Выкрасть из плена. Унести, будто преступник. Я пробираюсь к растерзанным цветам – и вижу то, что искал. Одну-единственную. Белую. Нежную. Неповторимую. Я наклоняюсь к цветку и прячу его за пазуху. И бегу что есть силы. Ветер свистит в ушах. Сердце колотится. А я бегу. Бегу. Бегу…

______________________________________

– Привет, – говорит Магда и впервые улыбается мне. Я смотрю на её лицо, на ямочки на щеках, на мелкие морщинки, собравшиеся у глаз. Я любуюсь ею – и понимаю, что не в силах вымолвить ни слова.

– Что с тобой, Адам? Ты молчишь. Я напугала тебя своей несдержанностью и беспричинной радостью? Просто я думала, что с тобой можно хоть ненадолго побыть счастливой…

Она вздыхает, и по её мягкой, тёплой щеке катится прозрачная капля. Настоящая. Не от перечной мази, не от свинцовой присыпки – настоящая, живая слеза. Я стираю её пальцем и касаюсь губами влажного следа, оставленного разочарованием.

– Не плачь, – говорю я. – Ведь никто не любит тебя больше, чем я.

– Правда? – она слабо улыбается, и солнце, это последнее солнце августа глядится в её бездонные тёмные глаза, ставшие на миг золотыми.

– Правда, – говорю я и протягиваю ей белую хрупкую настоящую розу.

Магда молчит и прижимает к груди белый цветок. Наверное, ей хочется сказать многое, но она понимает, что всё, что будет сейчас сказано, окажется фальшивее подаренного цветка. Всё будет из шёлка и бумаги, из органзы и марли. Живое, настоящее так и останется там, внутри. Едва появившееся на свет. Хрупкое. Уязвимое. Смертное…

Мы так и стоим, обнявшись, когда из-за угла площади появляется толпа. В чёрных платьях и костюмах. С красноватыми, припухшими от мазей и притирок веками. С гневными окриками. С камнями в руках. Их становится больше и больше – благочестивых, опороченных, непримиримых. А мы всё стоим, обнявшись, и догорающий август отдаёт нам своё последнее тепло перед тем, как погаснуть.

Я помню первый удар. И второй. И то, как я закричал Магде:

– Беги! Беги, не оглядывайся!

Я помню её вопль. И белую розу в пыли и пятнах моей, наверное, крови. Я помню боль. И слепящий солнечный свет, расплывающийся радужным пятном перед глазами. Я помню пыльные ботинки. Чёрные туфли на каблуках, бьющие под рёбра. Я помню всё до мелочей. И площадь у высохшего фонтана. Сколоченный из досок крест. Себя, раздавленного, разбитого, привязанного к нему. Я помню догоревший в сумерках август. И разбредающуюся по домам толпу, шепчущую друг другу:

– Доброй ночи.

Наверное, я умер именно тогда, когда погас последний луч солнца, громыхнул гром и первые капли запоздавшего дождя упали на моё голое, истерзанное тело. Наверное, я умер тогда, потому что явился мой дед и, прихлебнув из наполовину полного стакана, поморщился и сказал:

– Тебя снова наказали, негодник. Дай-ка я развяжу тебя…

И была ночь. И было утро. И был первый день сентября – вечно ускользающего и обещающего счастье. И была тьма. И был свет. И боли не было, как не было ничего другого. Только голос. Знакомый с детства. Зовущий к себе. Ведущий вперёд. Знающий сотни историй – и ещё столько же.

– Смотри, – говорит голос, – вот он, твой мир. Вот то, ради чего ты снова уходишь во тьму. Он ещё хуже, чем был. Ещё безнадёжнее, ещё порочнее. В нём снова одна лишь твоя любовь. Остальное – пламя и сушь. Сколько же тебе объяснять, что мир не стоит того, чтобы ты его любил. Он ведь тебя не любит…

– Магда… – шепчу я и тону во тьме. – Магда. Магда. Магда…

– Надо же… Магда… Она не увидит тебя больше. Неужели ты захочешь увидеть её?

– Да, – выдыхаю я и просыпаюсь.

На чердаке светло. Пыль танцует в лучах осеннего света. Пахнет вчерашним дождём и книгами. На столе стоит почти полный стакан, и в золоте его содержимого искрится свет. Я с трудом поднимаюсь с колен. Держусь за пустое инвалидное кресло, чтобы не упасть. Знакомые книги, покрытые слоем пыли, молча встречают моё воскресение.

И я возвращаюсь в город, распявший и уничтоживший меня. И смерти больше не существует. Только любовь. И вера в то, что вечно ускользающий сентябрь наконец останется со мной навсегда.

Екатерина Белозерова

Новый световой год

Первую нашу встречу с Ипс-Нумлом я запомнил очень хорошо: лимп показался мне похожим на Ктулху[1]1
  Ктулху (англ. Cthulhu) – это вымышленное морское чудовище, созданное американским писателем Говардом Филлипсом Лавкрафтом.


[Закрыть] или одного из чудовищ древней мифологии. Эти свисающие с морды щупальца, вечно влажные и подвижные. Абсолютно лысая голова с твердыми наростами, похожими на очень крупную и толстую чешую. Две пары маленьких глазок, симметрично расположенных на передней верхней части так называемого лица. Когда я впервые увидел его, то содрогнулся от отвращения. Неподготовленного человека, наверное, бы вывернуло, но я ничего – держался. Он стоял передо мной на своих тонких четырех ногах и молча пялился на меня. Мы находились в общем зале, соединяющем две комнатушки, расположенные на противоположных его концах, и в ближайшие несколько месяцев, а может, и лет нам предстояло жить тут бок о бок. Это могло стать проблемой. Я и с людьми-то особо не любил знакомства заводить, а уж с подобным… Хорошо хоть, мы воздухом дышали одним.

Вадим-профессионал внутри меня, устав наблюдать за молчаливой сценой, отодвинул в сторону Вадима-брюзгу и взял все в свои руки. Этому учили в космо-академии, а именно – «первому контакту», так что я решил нарушить тишину:

– Приветствую, – нелепый, но осторожный взмах рукой. – Меня зовут Вадим Соснов.

Тогда еще лимп пользовался переводчиком, но их расе довольно тесно приходилось контактировать с людьми, а способность к языкам у них была просто сумасшедшая. Мой будущий сосед набрал текст на портативном переводчике и нажал воспроизведение:

– Приветствую, землянин. Мое имя – Ипс-Нумл. Будем работать вместе.

И щупальца лимпа активно зашевелились.

Тогда еще я не знал, что этот момент поделит мою жизнь на «до» и «после».

* * *

Не думал, что застряну на чертовой границе так надолго. Это только на первый взгляд кажется довольно веселым занятием. Ведь что сразу возникает в голове, когда тебе говорят, что нужно будет охранять границу? Конечно же, шпионы, перестрелки, ночные бдения, одинокие рейды. Ну, про бдения они не соврали, а вот остальным тут и не пахло. Хотя бывало по-своему любопытно и даже весело.

Граница стала чистой формальностью. Этот огромный камень, именуемый планетой КуЭр-384, богатый разными ресурсами геологического и биологического характера, был лакомым кусочком. Обе расы обнаружили его одновременно. Никто не хотел уступать, ни люди, ни лимпы, поэтому после долгих переговоров командиров наших кораблей было решено поделить планету пополам. А если есть граница, то должны быть и пограничники. По здоровью я кайлом махать неспособен (спасибо наследственности по отцу), но зато прекрасно справлялся поддержанием порядка грузового отсека нашего корабля во время перелета. Так что кому куковать на границе, пока мои товарищи добывают столь ценные ресурсы для нашей планеты, решили без вопросов.

Лимп оказался нормальным парнем, несмотря на свой омерзительный внешний вид. В самом начале даже старался со мной не пересекаться в общем зале, чему я оказался несказанно рад. Возможно, я для него выглядел также отвратительно. А может, нас сдерживал запрет обеих сторон на близкий контакт, пока не прибудет специальная комиссия. Но время шло, и мы постепенно начали разговаривать, причем на русском языке. Когда я позже спросил Ипса, почему он стал изучать именно русский, а не галактион, он ответил, что мой язык вызывает у него «соленую щекотку» и ему очень приятно. Переспрашивать, что это значит, я тогда постеснялся, а потом и забыл.

Ипс-Нумл – весьма любознательный лимп. Не знаю точно, это вся раса у них такая, или просто мне попался неуемный экземпляр, но он меня ужасно выматывал своими вопросами. Как ребенок! Сначала это раздражало, потом все еще сдерживал фактор приказа. Но комиссия-то там, а я тут! Позже я сдался. Просто пришлось, он не оставил мне выбора. В жизни своей столько не говорил, у меня поначалу даже язык и челюсть к вечеру ужасно уставали. Скажу честно, в ответ я получал тоже очень много интересных сведений, но большую часть времени мы проводили за всякими настольными играми. Если начистоту, то фиговые из нас получились пограничники, зато приятели вышли отличные! Кто бы мог подумать?

* * *

– Мадим, – окликнул меня как-то Ипс во время игры в шахматы. Он сидел на узкой круглой табуретке, обхватив ее всеми четырьмя нижними конечностями. Его гибкая четырехпалая кисть совершала круговые движения над фигурой слона, как будто он размышлял, сходить ли им или выбрать другую фигуру. Жест был такой человеческий, что я невольно ухмыльнулся. А лимп тем временем продолжал:

– Я тут посмотмрел мидео о машей планете Мемля. Там было пмро людей и пмро их способ мраммножения…

Я опешил:

– Что? Что ты смотрел? Где ты взял это видео?

Кровь на мгновение прилила к лицу. Капитан Руди говорил, как это важно – оставить благоприятное впечатление у инопланетян. Что мы не вправе брать на себя ответственность за официальную позицию Земли или Лимпа. Что узкие специалисты по иным цивилизациям и политическим переговорам уже в пути и будут через пару месяцев, а до этого – свести общение к минимуму (хотя у меня не получалось, и в этом нет моей вины). Не хватало, чтобы эти новоиспеченные шахтеры таскали лимпам порнуху!

– Это Герват тебе принес? Я же говорил, чтобы ты не брал ничего у этого озабоченного придурка!

– Нет-нет! – Ипс замахал на меня своими конечностями. Его ротовые щупальца взволнованно трепыхались. – Это мидео пмро сомдание семьи. Там дма челомека собимрались мместе и сомдамали еще челомека. Ели еду, размешивали по жилищу мсякие странные мещи. Приносили м дом мрастение большое из примроды.

– А-а-а, ты про это, – я расслабился. Стандартные фильмы об укладе человеческой жизни были на борту каждого нашего корабля на случай контакта. Наверное, у своих где-то достал.

– Да, это называется семья. А у вас не так?

– У нас есть семья, но по-дмругому сомсем.

Он поскреб четырехпалой рукой между щупалец. Раньше эти его жесты вызывали у меня порывы скорчить брезгливую гримасу. Но, наверное, правду говорят, что человек ко всему привыкает. Когда лимп пытается использовать речь, то его тентакли разного размера и толщины трутся друг о друга, сворачиваются и разворачиваются, поэтому многие звуки ему доступны, но некоторые он так и не научился произносить. Физиология.

– Мродителей нам намначают лимпы… мрачи. Намерное, так. Которые мылупляют нас из яиц. Никто не мнает, чье яйцо. Дают тому, кому надо. И много можно.

Ипс жестом изобразил насколько много. Его позабавила человеческая привычка жестикулировать во время беседы, и он теперь размахивал конечностями к месту и не к месту.

– А у людей много можно маленьких себе наделать? – не унимался лимп.

– Вообще сколько хочешь, но в основном в семье один или два ребенка, – ответил я.

Настроение играть у меня пропало. Ну зачем он завел эту тему про семью? Как будто все про меня знал. Накатили воспоминания, но я решительно отодвинул их на край сознания, как часто делал раньше. О, в этом я мастер – бегать от проблем! Я встал со стула, намереваясь уйти к себе в комнату.

– Мадим, ты куда? Надо играть, не макончили же!

Маленькие глазки Ипса выглядели расстроенными. Хотя что я понимаю в мимике и выражении глаз чуждого нам существа?

– Прости, приятель, сегодня что-то нет настроения играть, давай в другой раз.

Я зашел в свою комнату и лег на кровать, засунул обе руки за голову и уставился в потолок. Это был обычный белый пластик, но мне виделись там проекции воспоминаний, которые, как назло, хлынули потоком, несмотря на выстроенный мной барьер.

Мой так называемый отец бросил нас с мамой и маленькой сестрой в канун Нового года. Я был слишком юн, чтобы понять причину, и как любой ребенок думал, что это моя вина. Любимый папа повернулся ко мне спиной и ушел в снегопад, пока я кулаками размазывал слезы по щекам. Позже мама пыталась объяснить, что ни я, ни сестренка не виноваты, что так вышло, но боль и горечь уже было не вытравить из моей души. А позже и она оставила нас. Ее забрала болезнь, которая сожгла веселую и красивую женщину буквально за пару недель. Нас с сестрой отправили в детский дом. Новый год я перестал праздновать с тех самых пор, как за отцом закрылась дверь. Этот день навсегда оставил во мне чувство вины: за уход отца, за смерть матери, за то, что сам позволил какой-то паре удочерить сестру и оставить меня в детском доме совсем одного. Конечно же, голос мелкого пацана тогда ничего не решал, но мне хотелось думать, что я смог бы отстоять сестру… А сейчас не знаю, где она и что с ней.

* * *

Дни сменяли друг друга не слишком быстро. В сутках на КуЭр-384 пятьдесят три земных часа, поэтому поначалу мне было тяжело приспособиться. А вот Ипс, как мне кажется, вообще мог не спать круглыми КуЭрскими сутками. Он пришел на порог моей комнаты спустя несколько часов, когда я только-только уснул.

– Мадим! – пробулькал он. На моем единственном окне было довольно плотное затемнение, чтобы имитировать наступление ночи, но я все равно засыпал очень тяжело. Ипс переминался с ноги на ногу у входа, не решаясь войти. Его силуэт на фоне дверного проема напомнил мне один фильм, который мы смотрели в детстве.

– Хочешь забрать мое сердце, Дэйви Джонс? – не удержался я.

– Кто? Мое имя – Ипс-Нумл. Это я, Мадим! – заволновался лимп.

– Не бери в голову, – постарался сказать это максимально непринужденно, хотя самому почему-то было очень смешно. Понял, что больше не посплю, так что сел на кровати и включил полоску прикроватного света.

– Что случилось, Ипс? – спросил я и потер лицо рукой. Сон слетел с меня окончательно.

– Дамай делать Номый год! – выпалил он.

Нет! Только не этот чертов праздник, забирающий семьи у детей… Хотел бы сказать я, но не стал. Незачем показывать чуждому созданию, что в нашем мире существует такая боль и несправедливость. Вместо этого пожал плечами и произнес:

– Не очень хорошая идея. Сейчас же не зима… А кстати, тут вообще бывает зима?

– Зима? Это холодные осадки? – спросил лимп, пытаясь залезть на неудобный человеческий стул. Спинка мешала ему обхватить сидение, и он постоянно соскальзывал.

– Ты снова посмотрел видео? – я укоризненно взглянул на своего инопланетного приятеля.

– Да, Мадим, там кмрасимо было. Такая большая вещь мелёная, а на ней такие вещи блестящие, и месело, и пмрамдник.

Лимп не удержался и все-таки плюхнулся на пол. Звук был такой, как будто упал резиновый мячик, наполненный водой. Я встал с кровати и помог подняться лимпу.

– Пойдем в холл, там тебе будет безопаснее, – сдерживая смешок, сказал ему.

В общем зале лимп тут же вскарабкался на свой уютный узкий и высокий табурет. Но, как я ни надеялся, идею свою он не оставил: