Текст книги "Путь всякой плоти. Роман"

Глава 23

Вошел лакей Уильям, чтобы поставить стулья для прислуги, а через минуту друг за другом вошли остальные: сначала горничная Кристины, затем кухарка, следом служанка, убирающая дом, за ней все тот же Уильям и последним кучер. Я сел напротив них и наблюдал за их лицами, пока Теобальд читал главу из Библии. То были милые люди, но более полного отсутствия интереса я никогда не видел на человеческих лицах.

Теобальд начал с чтения нескольких фрагментов из Ветхого Завета, следуя какой-то собственной системе. На этот раз отрывок был взят из пятнадцатой главы Книги Чисел. Он не имел прямого отношения к тому, что только что произошло на моих глазах, но дух, которым все там проникнуто, казался мне настолько соответствующим духу самого Теобальда, что, услышав этот отрывок, я смог лучше понять, как он пришел к тому, чтобы думать так, как думал, и действовать так, как действовал.

Строчки были следующего содержания:

«Если же кто из туземцев, или из пришельцев, сделает что дерзкою рукою, то он хулит Господа: истребится душа та из народа своего.

Ибо слово Господне он презрел и заповедь Его нарушил; истребится душа та; грех ее на ней.

Когда сыны Израилевы были в пустыне, нашли человека, собиравшего дрова в день субботы.

И привели его нашедшие его собирающим дрова к Моисею и Аарону и ко всему обществу.

И посадили его под стражу, потому что не было еще определено, что должно с ним сделать.

И сказал Господь Моисею: должен умереть человек сей; пусть побьет его камнями все общество вне стана.

И вывело его все общество вон из стана, и побили его камнями, и он умер, как повелел Господь Моисею.

И сказал Господь Моисею, говоря:

объяви сынам Израилевым и скажи им, чтоб они делали себе кисти на краях одежд своих в роды их, и в кисти, которые на краях, вставляли нити из голубой шерсти.

И будут они в кистях у вас для того, чтобы вы, смотря на них, вспоминали все заповеди Господни, и исполняли их, и не ходили вслед сердца вашего и очей ваших…

Чтобы вы помнили и исполняли все заповеди Мои, и были святы пред Богом вашим.

Я Господь, Бог ваш, Который вывел вас из земли Египетской, чтоб быть вашим Богом. Я Господь, Бог ваш».

Пока Теобальд читал все это, мысли мои блуждали и обратились к одному небольшому событию, которое я наблюдал во второй половине дня.

Так случилось, что несколько лет назад рой пчел обосновался под черепицей крыши дома и так размножился, что пчелы часто залетали в гостиную летом, когда окна были открыты. Рисунок на обоях гостиной изображал букеты красных и белых роз, и я видел, как пчелы, бывало, подлетали к этим букетам и усаживались на них, принимая их за живые цветы; они перебирались с одного букета на другой, много раз повторяя попытку за попыткой, пока не добирались до того, который был под самым потолком, затем спускались с букета на букет в той же последовательности, в какой поднимались, пока не оказывались у спинки дивана, после чего вновь следовал подъем к потолку с букета на букет, потом спуск и так далее, и так далее, пока мне не надоело наблюдать за ними. Когда я думал о семейных молитвах, повторяющихся каждый вечер и каждое утро неделя за неделей, месяц за месяцем, из года в год, я не мог отделаться от мысли, до чего же это похоже на тот путь, который пчелы проделывали вверх и вниз по стене, с букета на букет, нимало не подозревая о том, что среди связанных между собою образов безнадежно и навсегда отсутствует единственно нужный.

Когда Теобальд закончил чтение, все мы опустились на колени, и Карло Дольчи с Сассоферрато смотрели вниз на множество согнутых спин, пока мы склоняли наши лица к стульям. Я отметил, что Теобальд молится о том, чтобы нам было даровано пребывать «поистине честными и добросовестными» во всех делах наших, и улыбнулся, услышав, как он добавил слово «поистине». Вновь мои мысли вернулись к пчелам, и я подумал, что, в конце концов, пожалуй, хорошо – во всяком случае, для Теобальда, – что наши молитвы редко получают какой-либо обнадеживающий ответ, так как, подумалось мне, если бы имелся хоть малейший шанс, что моя молитва будет услышана, я бы помолился о том, чтобы в ближайшем будущем кто-нибудь обошелся с ним так же, как он обошелся с Эрнестом.

Затем я перенесся мысленно к тем подсчетам, которые люди совершают относительно пустой траты времени, исчисляя, сколько можно сделать, если не тратить попусту хотя бы десять минут в день, и я как раз думал о том, какое неуместное предложение я могу сделать насчет траты времени на семейные молитвы, к которым следует в то же время быть терпимым, когда услышал, как Теобальд произнес: «Милость Господа нашего Иисуса Христа». Через несколько мгновений церемония была закончена, и слуги в том же порядке друг за другом вышли из комнаты, как входили в нее.

Как только они покинули гостиную, Кристина, немного стыдившаяся сцены, свидетелем которой я оказался, неблагоразумно возвратилась к ней и начала оправдывать, говоря, что это разрывает ей сердце и еще больше разрывает сердце Теобальду, но что «это единственное, что приходится делать».

Я отреагировал на ее слова так холодно, как только позволяли приличия, и, храня молчание в продолжение остальной части вечера, демонстрировал, что не одобряю увиденного.

На следующий день мне нужно было возвращаться в Лондон, но накануне отъезда я сказал, что хотел бы взять с собой немного свежих яиц, а потому Теобальд отвел меня в дом одного крестьянина, который жил неподалеку и мог бы продать мне их. Эрнесту по какой-то причине тоже позволили пойти с нами. Вероятно, куры только начали нестись, во всяком случае, яиц было мало, и жена крестьянина смогла найти для меня не больше семи-восьми штук; каждое мы завернули в бумагу, чтобы я благополучно довез их до города.

Операция эта производилась на земле у входа в дом, и, пока мы занимались ею, маленький сын крестьянина, мальчик примерно тех же лет, что и Эрнест, наступил на одно из завернутых в бумагу яиц и раздавил его.

– Ну вот, Джек, – сказала его мать, – погляди, что ты натворил: раздавил хорошее яйцо, значит, пенни долой. Эй, Эмма, – добавила она, зовя дочь, – забери ребенка, ох уж этот постреленок.

Эмма тотчас подошла и увела малыша, чтобы он не натворил чего-нибудь еще.

– Папа, – спросил Эрнест после того, как мы покинули тот дом, – а почему миссис Хитон не побила Джека, когда он наступил на яйцо?

Я не без злорадства адресовал Теобальду мрачную усмешку, яснее слов говорившую, что, по-моему, Эрнест попал не в бровь, а в глаз.

Теобальд покраснел и нахмурился.

– Полагаю, – поспешно ответил он, – что мать побьет его после нашего ухода.

Я не собирался стерпеть такой ответ и сказал, что не верю этому; на том разговор и кончился, но Теобальд не забыл о нем, и с тех пор я стал реже бывать в Бэттерсби.

По возвращении мы узнали, что приходил почтальон и принес письмо, в котором сообщалось о назначении Теобальда настоятелем церковного округа: это место в последнее время оставалось вакантным после кончины священника соседнего прихода, исполнявшего эту обязанность много лет. Епископ с особой теплотой писал Теобальду, заверяя, что ценит его как одного из самых усердных и преданных делу приходских священников всей епархии. Кристина, конечно, была в восторге и дала мне понять, что это лишь начало пути к гораздо более высокому сану, уготованному Теобальду в будущем, когда его заслуги получат более широкое признание.

Тогда я не мог предвидеть, какими тесными узами в последующие годы окажутся связаны жизнь моего крестника и моя собственная. Если бы я предвидел это, то, несомненно, смотрел бы на него другими глазами и заметил много такого, на что в то время не обращал внимания. В тех обстоятельствах я был рад уехать, поскольку ничего не мог для него сделать или предпочитал думать, что не могу, а вид такого глубокого страдания был для меня мучителен. Человеку следует не только, по возможности, идти своим собственным путем, но и иметь дело только с тем, что, по крайней мере, не внесет разлада в его жизнь. Кроме как в исключительных обстоятельствах, на краткие периоды времени, ему не следует даже смотреть на то, что оказалось обезображено или изуродовано, не говоря уж о том, что ему не следует есть мясо животных, которых замучили изнуряющим трудом или недоеданием, либо пораженных какой-нибудь болезнью; не следует касаться и овощей, которые выращивали неправильно. Так как все это переходит в человека; все, с чем человек соприкасается, тем или иным образом переходит в него, делая его лучше или хуже, и чем лучше то, что переходит в него, тем выше вероятность, что он будет жить долго и счастливо. Все должно вступать в некоторое взаимодействие, иначе оно перестанет существовать, но непорочное, как, например, святые Джованни Беллини, взаимодействует только с тем, что по-настоящему хорошо.

Глава 24

Буря, описанная мною в предыдущей главе, была одной из тех, которые происходили ежедневно на протяжении многих лет. Каким бы ясным ни было небо, всегда существовала вероятность того, что оно покроется тучами не тут, так там, и громы и молнии обрушатся на юных существ прежде, чем они успеют понять, в чем дело.

– А еще, знаете, – недавно сказал мне Эрнест, когда я попросил его поделиться своими детскими воспоминаниями для полноты картины, – мы разучивали гимны миссис Барбо. Они были в прозе, и среди них был один про льва, начинавшийся словами: «Слушайте, я объясню вам, что значит быть сильным. Лев силен. Когда выходит он из своего логовища, когда встряхивает гривой, когда раздается его рык, убегает скот равнин и прячутся звери пустынь, ибо он ужасен». Когда я стал немного старше, то завел обыкновение в тех же выражениях говорить Джо и Шарлотте о нашем отце, но они были всегда такими моралистами и отвечали, что это дурно с моей стороны.

Одна из главных причин, почему семьи священников обычно бывают несчастны, состоит в том, что священники слишком много времени проводят дома или поблизости от дома. Врач, занятый посещением пациентов, половину своего времени проводит вне дома, адвокат и торговец имеют конторы за пределами дома, а у священника нет такого места службы, которое гарантировало бы его отсутствие в доме на много часов в установленное время. Для нас лучшими днями были те, когда отец уезжал за покупками в Гилденхэм. Мы жили в нескольких милях оттуда, и у отца обычно накапливался длинный перечень дел, на выполнение которых у него уходил почти целый день. Как только он исчезал из виду, атмосфера в доме становилась легче; как только входная дверь открывалась, чтобы снова впустить его, закон с его всеохватными «не прикасайся, не трогай, убери руки» опять обретал над нами власть. Хуже всего было то, что я никогда не мог доверять Джо и Шарлотте: они шли со мной б‹льшую часть пути или даже весь путь, а потом поворачивали обратно, и совесть заставляла их рассказать все папе и маме. Им нравилось побегать с зайцем до определенного момента, но инстинктивно они были с собаками.

Мне кажется, – продолжал он, – что семья – это пережиток принципа, который наиболее последовательно воплощен в животных, живущих колониями, а эта форма жизни оказалась не способной к высокому развитию. Я сделал бы с человеческой семьей то же, что природа сделала с этими животными, то есть ограничил бы ее существование только низшими и менее прогрессивными расами. Ведь у самой природы нет никакой изначально присущей любви к системе семьи. Понаблюдайте за формами жизни, и вы обнаружите наличие семьи в смехотворно ничтожном меньшинстве этих форм. Рыбам она неизвестна, и они прекрасно обходятся без нее. У муравьев и пчел, намного превосходящих по численности род людской, в порядке вещей насмерть жалить своих отцов и наносить жестокие увечья девяти десятым потомства, вверенного их попечению, и, тем не менее, где мы найдем сообщества, к которым повсеместно относились бы с большим уважением? Или вот возьмите кукушку: есть ли какая-нибудь птица, которая бы нравилась нам больше, чем она?

Видя, что он отклоняется от собственных воспоминаний, я попытался возвратить его к ним, но безуспешно.

– Как глупо, – сказал он, – со стороны человека помнить то, что случилось больше недели назад, если это не было чем-нибудь приятным или если он не намерен каким-то образом это использовать. Разумному человеку следует еще при жизни расставаться с большей частью прожитого. Человек в тридцать пять лет должен не больше сожалеть о том, что ему не выпало более счастливое детство, чем о том, что он не родился принцем крови. Он, возможно, был бы счастливее, если бы ему больше повезло в детстве, но, как знать, может, имей он благополучное детство, случилось бы что-нибудь другое, что давно доконало бы его. Если бы мне пришлось родиться снова, я готов был бы родиться в Бэттерсби от тех же отца с матерью и не изменил бы ничего из того, что когда-либо случилось со мной.

Самый забавный случай, какой мне вспоминается из детства Эрнеста, это как он в возрасте лет семи сказал, что собирается завести побочного ребенка. Я спросил его о причине такого решения, и он объяснил, что папа и мама всегда говорили ему, что никто не заводит детей, пока не вступит в брак, и веря этому, он, разумеется, и мысли не допускал завести ребенка до того как вырастет. Но недавно, читая «Историю Англии» миссис Маркхэм и наткнувшись на слова «Джон Гонтский имел нескольких побочных детей», он спросил свою гувернантку, что значит «побочный ребенок».

– Ах, мой милый, – сказала она, – побочный ребенок – это такой, который появляется до брака.

Из этого, казалось, логически следовало, что если Джон Гонтский имел детей до брака, то и он, Эрнест Понтифекс, тоже мог бы иметь их, и он был бы мне признателен, если бы я сказал ему, как ему лучше поступить в подобных обстоятельствах.

Я спросил, как давно он сделал это открытие. Он сказал, что около двух недель назад, и не знает, когда ждать ребенка, так как тот может появиться в любой момент.

– Знаете, – сказал он, – младенцы появляются так неожиданно: отправляешься вечером спать, а на следующее утро вот уже и младенец. Да ведь он же может умереть от холода, если мы не приглядим за ним. Я надеюсь, что это будет мальчик.

– А ты говорил об этом со своей гувернанткой?

– Да, но от нее одни отговорки и никакой помощи. Она сказала, что младенец не появится еще много лет, да и тогда, как она надеется, этого не случится.

– А ты вполне уверен, что не ошибся насчет всего этого?

– Нет-нет, потому что, знаете, миссис Берн заходила к нам несколько дней назад, и за мной послали, чтобы меня показать. И мама указала на меня рукой и спросила: «Чей это ребенок, миссис Берн, мистера Понтифекса или мой?» Конечно, она не сказала бы так, если бы папа сам не родил некоторых из детей. Я думал, что джентльмены рождают всех мальчиков, а леди – всех девочек. Однако так не может быть, иначе мама не попросила бы миссис Берн угадать. Но миссис Берн тогда сказала: «О, конечно же, это ребенок мистера Понтифекса», – и я не совсем понял, что она имела в виду, говоря «конечно же». Похоже, я правильно думал, что муж рождает всех мальчиков, а жена – всех девочек. Я бы хотел, чтобы вы все мне объяснили.

Это я вряд ли сумел бы сделать, а потому переменил тему, успокоив его, как только мог.

Глава 25

Три-четыре года спустя после рождения дочери Кристина родила еще одного ребенка. Она никогда не была крепкой, с тех пор как вышла замуж, и у нее было предчувствие, что она не переживет этих родов. А потому она написала письмо, которое нужно было передать, как следовало из надписи на конверте, ее сыновьям, когда Эрнесту исполнится шестнадцать лет. Оно попало в его руки спустя много лет, уже после смерти матери, поскольку в тот раз умер младенец, а не Кристина. Письмо было найдено среди бумаг, которые она неоднократно тщательно приводила в порядок, причем печать на нем уже была сломана. Это, полагаю, свидетельствует о том, что Кристина перечитывала его и сочла слишком достойным похвалы, чтобы оказаться уничтоженным даже тогда, когда уже давно осталось в прошлом событие, послужившее для него поводом. В письме говорилось следующее:

Бэттерсби, 15 марта 1841 года

Мои дорогие мальчики!

Когда это письмо попадет к вам в руки, попытаетесь ли вы вспомнить мать, которую потеряли в детстве и которую, боюсь, к тому времени почти забудете? Ты, Эрнест, будешь помнить ее лучше, поскольку тебе уже исполнилось пять лет, и то, как много-много раз она учила тебя молитвам, и песнопениям, и счету, и рассказывала тебе сказки, и наши счастливые воскресные вечера – все это не совсем изгладится из твоей памяти, да и ты, Джо, хотя тебе еще только четыре, возможно, вспомнишь кое-что из этого. Мои дорогие, милые мальчики, ради матери, которая горячо вас любила, – и ради вашего собственного счастья на веки вечные – отнеситесь со вниманием и постарайтесь запомнить, а также время от времени перечитывайте последние слова, которые она еще может сказать вам. Когда я думаю о том, что мне предстоит покинуть вас всех, две вещи тяготят меня: во-первых – горе вашего отца (ибо вы, мои любимые, потосковав обо мне недолгое время, вскоре забудете о постигшей вас утрате), во-вторых – вечное блаженство моих детей. Я знаю, что горе вашего отца будет долгим и глубоким, и что он будет искать в детях свое едва ли не единственное утешение на этом свете. Вы знаете (ибо я уверена, так будет и в дальнейшем), что он посвятил свою жизнь вам, и учил вас, и стремился направить ко всему правильному и хорошему. О, постарайтесь же и в самом деле быть для него утешением. Будьте послушны, нежны, внимательны к его пожеланиям, честны, самоотверженны и прилежны. Не допускайте, чтобы ему когда-нибудь пришлось краснеть за вас или горевать из-за грехов и безрассудств тех, кто обязан испытывать к нему глубокую благодарность и чей первейший долг – заботиться о его счастье. Вы носите имя, которое не должны опозорить. Вы должны показать себя достойными отца и деда. Ответственность за вашу добропорядочность и жизненное благополучие лежит главным образом на вас самих, но намного, намного важнее добропорядочности и благополучия в этой земной жизни ваше вечное блаженство, ответственность за которое также лежит на вас самих и в сравнении с которым земные блага – все равно, что ничто. Вы знаете, в чем состоит ваш долг, но ловушки и искушения подстерегают вас извне, и чем ближе вы подойдете к поре зрелости, тем сильнее будете чувствовать это. Помощь Господня, слово Господне и душевное смирение помогут вам устоять вопреки всему, но если вы перестанете со всем жаром сердца искать помощи Господней и обращаться к слову Господню, если приучитесь полагаться лишь на самих себя и на советы и примеры большинства окружающих вас, то вас непременно, неминуемо ждет падение. О, «Бог верен, а всякий человек лжив». Он говорит, что нельзя служить Богу и мамоне. Он говорит, что тесны врата, ведущие к жизни вечной. Много таких, кто тщится расширить их. Они скажут вам, что потакание таким-то и таким-то своим желаниям – это всего лишь мелкий проступок, что те и иные уступки мирскому простительны и даже необходимы. Это недопустимо, ибо в сотне и сотне мест Он говорит вам об этом. Обратитесь к Библии и отыщите там, правилен ли этот совет или нет, но «не хромайте на оба колена», ибо Бог есть Господь. Следуйте Ему. Будьте только тверды и очень мужественны, и Он никогда не покинет вас и не отречется от вас. Помните: в Библии нет одного закона для богатых, а другого – для бедных, одного – для образованных, а другого – для невежд. Всем одно только нужно. Все должны жить для Бога и своих ближних, а не для самих себя. Все должны искать прежде Царства Божия и правды Его – должны отречься от себя, быть чистыми, целомудренными и милосердными в самом полном и самом широком смысле. Все, «забывая второстепенное», должны «стремиться к цели, к почести вышнего звания Божия».

А теперь хочу добавить еще всего лишь два пожелания. Будьте всю жизнь верны друг другу, любите друг друга, как положено братьям, поддерживайте, оберегайте, ободряйте друг друга, а всякому, кто будет против вас, дайте почувствовать, что каждый из вас в брате своем имеет надежного и преданного друга, который останется таким до конца. И, прошу вас, будьте добры и внимательны к вашей милой сестре: без матери и сестер она будет вдвойне нуждаться в любви своих братьев, в их нежности и доверии. Я уверена, что она будет стараться обрести их и станет любить вас и пытаться сделать вас счастливыми. Постарайтесь же оправдать ее надежды и помните, что, в случае если она потеряет отца и останется незамужней, она вдвойне будет нуждаться в заступниках. Вверяю же ее вашим заботам. О мои милые дети, все трое будьте преданы друг другу, вашему Отцу и вашему Богу. Да направит Он и благословит вас, и дарует в лучшем и более счастливом мире мне и моим родным встретиться снова.

Ваша бесконечно любящая мать,

Кристина Понтифекс.

Проведя изыскания, я убедился, что большинство матерей незадолго до родов пишет письма, подобные этому, и примерно пятьдесят процентов сохраняют их впоследствии, как сохранила Кристина.