Текст книги "Исторические судьбы женщин"

В начале христианской эры в Александрии действовала Гипатия (род. 370), дочь первого математика и астронома своего времени, получившая блестящее образование и ездившая в Афины для изучения системы неоплатонизма. Когда же вернулась в Александрию, то дом ее сделался центром всех образованных людей этого передового города. Она увлекала умы и своей красотой, и ораторским талантом, и обширными познаниями в математике, астрономии и философии. Ставши во главе неоплатонической школы, Гипатия возбуждала во всех своих слушателях самый пламенный энтузиазм и сильную зависть в епископе Кирилле, видевшем в ней не только опасную соперницу в ораторстве, но и врага веры, отвлекавшего умы от церкви к неоплатонической школе. Влияние Гипатии на ее друга Ореста, александрийского губернатора, с которым Кирилл имел несколько столкновений, еще более вооружало епископа против знаменитой философки. Он начал ажитировать против нее чернь. И вот, в начале 415 года, на колесницу Гипатии напала разъяренная толпа, стащила ее с экипажа, разорвала одежды и, убив ее каменьями, стала растерзывать ее труп, таская его по улицам Александрии, и, наконец, сожгла на костре оставшиеся куски тела знаменитой учительницы и мученицы за женское дело.

Слегка очерченная нами свобода, которой успели добиться гречанки, была несовместима с патриархальными семейными порядками, а общественное значение, приобретенное женщиной в лице гетеры, шло в разрез с господствовавшими до тех пор унизительными воззрениями на женский пол. Борьба, веденная женщиной, имела такие осязательные результаты, которые ясно указывали на необходимость семейных и социальных реформ, и величайший из греческих мыслителей, Платон, в своем проекте о рациональном устройстве республики, является отцом великой идеи женской эмансипации. Хотя он и не мог освободиться от античной теории, всецело подчинявшей отдельную личность государству, но в то же время он учит, что женская природа одинакова с мужской, что женщины поэтому способны к умственной и гражданской деятельности наравне с мужчинами, и поэтому их не следует устранять ни от занятий науками, ни от участия в государственных делах. Идея Платона осталась только мечтой благородного мыслителя, и Элладе не суждено было видеть ее полного осуществления. Но последние эпохи греческой истории, ознаменованные проникновением женщины в разные сферы умственной и общественной деятельности, все-таки значительно подняли ее в глазах передовых людей тех времен. Прежде женщина ценилась только за покорность, домовитость и красоту, а греческая любовь, по справедливому замечанию Клемма, имела исключительно чувственный характер; с успехами же нравственного развития и относительной эмансипации гречанок, воззрения на любовь радикально изменяются. От женщины требуются не только красота и искусство услаждать ею мужчину, но и нравственные совершенства и развитость ума. Еще Ксенофонт поставил себе целью защищать превосходство красоты нравственной перед телесной, и, восставая против роскоши, изнеженности, расточительности, он порицает греческий обычай, по которому развитие физических сил предпочиталось умственному, игры атлетов – философии. Вместе с этим развивалось и уважение к женщинам. Александр Македонский обращался даже с женами побежденных персов с такой рыцарской деликатностью и так увлекал собой персиянок, что мать Дария, пережившая смерть своего сына, с горя об умершем Александре лишила себя жизни.

Глава X

Римское семейство. Патриции, плебеи, иностранцы. Постепенное реформирование семейства

Как во всякой первичной цивилизации, так и в римской семья была социальной единицей, а представитель и неограниченный владыка ее, отец, единственным из всех домочадцев полноправным гражданином. Подчиненный член семейства был не лицом, а вещью, и судьба его всецело зависела от произвола домовладыки. Та же частная власть римского гражданина, которой подчинялись все вещи, составлявшие его имущество в собственном смысле, господствовала в лице его над подчиненными ему членами семейства и эксплуатировала их в денежном отношении в свою пользу. Он распоряжался своим семейством так же, как и своим имуществом. Такое приравнение домочадцев к имуществу особенно резко выразилось «в завещании с медью и весами»; здесь наследник назывался «покупателем семейства» и в обыкновенной форме купли приобретал от наследодателя семейство с его имуществом. Отец женил сына, выдавал замуж дочь; бесконтрольно распоряжался работами и имуществом домочадцев, мог заключать их в тюрьму, заковывать в кандалы, наказывать плетьми и розгами, продавать и казнить смертью. Этим правом жизни и смерти отцы пользовались как над малолетними, так и над взрослыми детьми. Впрочем, уже в самые первые времена римской истории мы видим некоторое ограничение родительского деспотизма в институте семейного совета, который составлялся из родственников и созвание которого было обязательно для отца при обсуждении важнейших семейных дел, хотя этот совет и не имел никакого другого значения, кроме совещательного. Правда, что при столь громадных правах отец семейства отвечал за преступления своего сына и своего раба, но он мог и отделаться от ответственности, выдав преступника с головой. На совершенную бесправность семейства относительно домовладыки указывает и то обстоятельство, что связью, соединявшей древнеримское, как и всякое другое, патриархальное семейство, было не когнатное родство, не единство происхождения от одной брачной пары, но родство агнатное, основанием которого служит не брак отца или матери, а власть отца. Агнатическими узами связаны между собой все те лица, которые или состоят или состояли или могли состоять под одной и той же отеческой властью. Где начинается эта власть, там начинается и родство, где прекращается она, там прекращается и родство. Чужой усыновленник – родственник семьи, а эмансипированный сын теряет все права агнатства. Дети замужней женщины, подчиненные власти не отца ее, а мужа, не суть родственники ее родителей. Сама же женщина вступала в агнатное родство со своим мужем только потому, что он приобретал власть над ней не как супруг, а как отец, и она становилась его дочерью (filiæ loco) и фиктивной сестрой своих собственных детей. На основании той же отеческой власти и раб был членом семейства, подобным сыну; в известных случаях он мог быть даже наследником своего господина. После падения материнского права и для утверждения отеческой власти такая организация семейства была настоятельной необходимостью. «Если бы, – говорит Мэн, – люди считались родственниками родни своей матери, – как это было в эпоху материнства, – то вышло бы, что одно лицо должно подчиняться двум разным отеческим властям. И пока семейство было государством в государстве, пока оно управлялось своими собственными институциями, источником которых был отец, до тех пор ограничение родства пределами агнатства было необходимо во избежание столкновений законов на домашнем форуме». В объединенной посредством отеческой власти семье царило полное тождество индивидуумов, все домочадцы составляли одно юридическое лицо, полным представителем которого служил отец. Семейная корпорация считалась бессмертной, и путем наследства отец передавал своему преемнику не только всю совокупность своих прав и обязанностей (universitas juris), но даже поручал ему быть выразителем и продолжателем своих нравственных принципов. Как у всех народов, так и у римлян наследство было тесным образом связано с домашним культом. Во времена глубокой древности, в так называемый пеласгический период, греки хоронили покойников в своих жилищах. То же было и в Риме, где погребение умерших в домах запрещено было только законодательством XII таблиц. Таким образом, умерший домовладыка, сокрытый в доме, продолжал жить в семействе и влиять на него. Из домовладыки-человека он превращался в домовладыку-бога, становился ларом[8]8
  Лары – по верованиям древних римлян божества, покровительствующие дому, семье и общине в целом. – Примеч. ред.


[Закрыть]. И после, когда грубые понятия народа о загробной жизни изменились, превратились в более одухотворенные, когда покойников стали погребать вне дома или сжигать, их тени все-таки продолжали жить в своем прежнем доме, где им устраивалась особая капелла или ларариум. Лары оставались такими же абсолютными владыками семьи, какими они были при своей жизни. Как в доисторический период отцы становились иногда людоедами и пожирали своих детей, как впоследствии отец имел право жизни и смерти над сыном или дочерью, так в древности гнев или голод покойного предка, лара, для своего утоления и для безопасности семьи, требовал человеческой жизни, и кровь детей часто обагряла домашние алтари римлян. Это происходило чаще всего в тех случаях, когда известное семейство переходило в новое жилище, вторгалось во владения не своего родного, а чужого лара; у последнего и у главы переселившегося семейства возникало столкновение прав и интересов, лар требовал отступного, и отец семьи приносил ему в жертву своего ребенка. С течением времени, когда значительно смягчилась и действительная отеческая власть, культ лар принял более кроткий характер и человеческие жертвы заменились обыкновенными. Весь смысл этого культа состоял в том, что в деле владения домом и семейством сталкивались интересы двух субъектов: прежнего господина, лара и нового господина, наследника[9]9
  Как lar значит «господин», так и heres – «господин», «повелитель».


[Закрыть]; примирение этих интересов совершалось посредством жертвоприношений лару от его преемника; здесь происходило в сущности одно и то же с тем, что мы видим в одной из первобытных форм римского наследства, в «завещании с медью и весами», при котором наследник платил наследователю за получаемое им семейство и имущество. Понятия, соединявшиеся у римлян с семейным наследством и с культом лар, распространялись и на всю нацию, получившую в наследство от своих предков занимаемую ею землю. По преданию, публичная женщина Акка Ларенция завещала римскому народу все свои земли, послужившие основой его территории. Как каждый наследник поклонялся своим ларам, так и весь римский народ воздавал божеские почести Акке Ларенции, посвящая этой публичной женщине один день из своих праздников и принося ей жертвы. Таким образом, и частное наследство каждой семьи, и общее наследие всего народа соединялось с культом и жертвоприношениями в честь предков. Этот культ принимал иногда кровавый характер, как в семействах, так и в общественной жизни. Как домашние лары требовали для своего умилостивления человеческой жизни от семьи, так лары всего народа иногда заставляли его приносить им в жертву граждан.

Была еще другая, не менее важная связь, соединявшая наследство с домашним культом, – это обеты, vota, выполнением которых служили домашние жертвы, sacra privata. Обеты отца переходили на его преемников, и главная забота о sacra состояло в том, чтобы они существовали постоянно, не прекращаясь. Выполнение этой религиозной обязанности лежало на наследнике, был ли то сын или другое лицо. Основываясь на одном, известном месте Цицерона (de leg., II, 19–22). Лассаль весьма остроумно и убедительно показал, что в древности sacra не были связаны с наследственным имуществом, следовательно, было такое время, что в гражданском праве наследство и получение имущества наследодателя были двумя различными, независимыми одно от другого понятиями. Древнеримское наследство, сущность которого особенно рельефно выразилась в завещании, было не «простым только дополнением имущественного права», как думают многие вместе с Пухтой. Наследство осуществляло собой идею бессмертия семейства: наследодатель продолжал жить в лице своего наследника, а завещание было римским бессмертием[10]10
  Завещание, – доказывает Мэн, – создано Римом и всюду, где оно есть, возникло под влиянием римского права; слабые зачатки завещания мы видим в Афинах и Бенгале, но они приписываются римскому влиянию, в Афинах непосредственному, а в Бенгале – посредством английских законоведов. Но это несправедливо; у джурджурских кабилов, например, мы видим очень развитую форму завещания. См. ст. Бибеско о кабилах в Revue des deux mondes, 1865, 1 avril.


[Закрыть]. «Нет другого утешения в смерти, кроме воли, переживающей смерть», – восклицает Квинтилиан, открывая тем сущность римского завещательного права. Этим и только этим одним можно объяснить то религиозное уважение, ту чрезвычайную приверженность к завещанию, которыми так отличались римляне и которые можно сравнить только с заботливостью древнего египтянина об устройстве себе посмертного жилища. В связи только с таким пониманием завещания и становится ясным тот характеристический обычай, в силу которого римляне делали из завещания памятник позора для своих врагов и преподавали в нем наследнику свое политическое profession de foi. Так, по свидетельству Тацита, Фульциниус Трио «много и жестоко» поносит в своем завещании императора Тиберия и его фаворитов; Фабрициус Веенто позорит в завещании сенат и жрецов, Петроний – Нерона и т. д. Свобода завещания была безгранична, и в ее религиозную сферу не смели вторгаться самые капризные цезари, подобно тому, как величайшие из христианских деспотов признают равенство всех людей на небе. Однажды раболепный сенат хотел запретить делать из завещания пасквиль на врагов, но этому воспрепятствовал Август. В другой раз трусливые наследники Фульциниуса Трио хотели скрыть его завещание, наполненное жестокими нападками на Тиберия, но последний велел прочесть это завещание по обычаю публично. Будучи орудием позора для врагов, завещание доставляло честь наследнику, честь быть продолжателем воли завещателя. Что завещание не было только распоряжением об имуществе, это можно видеть из одного уже того, что иногда богатейшие и знаменитейшие люди государства назначались наследниками людей незначительных и бедных, конечно, не ради получения ничтожного имущества, в котором они вовсе не нуждались.

Римское патрицианское общество было основано на изложенных нами семейных началах. Союз семей образовал род, союз родов – племя, союз племен – государство. Отеческая власть над государством принадлежала царю, а место семейного совета занимал сенат, составленный из 300 представителей родов. Гражданами были одни домовладыки. Основой общественного союза была гипотеза о единокровном происхождении всех семей, входивших в состав его. Как на Востоке, в Греции, в позднейшей Европе, так и в Риме история политических идей начинается предположением, что все члены общества, кроме рабов, имеют единокровное происхождение и что последнее только и может служить основой общественного союза. При этом в истории всех подобных государств мы видим ясные следы таких событий, благодаря которым в состав их принимались люди совершенно чуждого происхождения. Но такой факт, подрывавший теорию единокровности, замаскировывался посредством фикции усыновления, и принятых обществом чужеплеменников оно начинало считать потомками одного корня с собой. Такое поглощение обществом чуждых ему элементов продолжается только до известного времени, начиная с которого общество превращается в замкнутый аристократический круг, недоступный другим элементам чуждой ему крови, которые почему-нибудь теснятся около него и желают войти в состав его. Эти народные элементы, состоящие, большей частью, из осколков разных национальностей, не имеющие между собой ни действительного, ни фиктивного родства, образуют особый общественный союз на новом политическом принципе местной смежности. Таковы были римские плебеи, и их борьба с патрициями, кончившаяся победой, была борьбой демократически-политических начал с аристократической теорией единокровности, на которой было основано государство патрициев. Кроме плебеев около патрицианского государства постоянно теснились многочисленные толпы иностранцев и натурализированных чужеземцев. Патриции относились к ним с полным презрением; иностранец и враг были синонимами; рабы были иностранцами, обращенными в неволю, а все иностранцы считались рабами по принципу. Так как патрицианское общество было союзом единокровных или считавших себя единокровными семей, так как домовладыки были царями своих семейств и единственными полноправными гражданами государства, то естественно, что плебеи и особенно иностранцы хотя по необходимости и принимались в состав государства, но патриции не давали им никаких значительных прав. Основой древнеримской правоспособности была отеческая власть; поэтому плебеи и иностранцы не имели права вступать в патрицианский брак, делать завещание, участвовать в управлении и в общественном культе; иностранцы не могли пользоваться ни выгодами римского суда, ни заключать контрактов, ни вступать в важные гражданские обязательства. Борьба патрицианского элемента с плебейским имела результатом преобразование государства из патрицианского в политическое и реформу семейства, о которой мы будем говорить ниже. Борьба с иностранным элементом была еще плодотворнее. Хотя древнейшая римская конституция держалась принципа абсолютного исключения и полнейшей бесправности иностранцев, но торговые интересы и безопасность государства, ввиду постоянно толпившихся на его территории чужеземных полчищ, заставляли постепенно ослаблять действие упомянутого принципа. Давая иностранцам суд и известные права, Рим в то же время постепенно создавал для них jus gentium, «право общее всем нациям», систему, составленную из законов и юридических обычаев, общих разным народам, в особенности племенам Италии. Когда же в Италию проникла греческая философия, когда она распространила здесь теорию естественного права или закона, которому всех людей научает природа, когда основным правилом морали лучшего общественного слоя сделалась «жизнь согласная с природой», когда на римских юристов начали сильно влиять гуманные доктрины стоиков, тогда право народов, jus gentium, подвергавшееся влиянию упомянутых греческих теорий, было возведено на степень кодекса естественного права, на степень идеала, к осуществлению которого должна была стремиться строгая римская юриспруденция.

Под влиянием этого нового направления институция семейства постепенно изменялась к лучшему и власть общественного форума постепенно ограничивала права деспотов, восседавших у каждого домашнего очага. Еще в то время, когда отеческая власть была в полной силе, государство не допускало ее преследовать сына в отношениях публичного права. Отец и сын могли вместе вотировать, служить наравне в армии, сын в качестве генерала мог даже командовать отцом, а в качестве судьи решать его дела и наказывать его за преступления. Во всех же отношениях частного права отец был бесконтрольным владыкой детей. Когда известный трибун Спурий Кассий, державшийся интересов народа и установивший аграрные законы, сложил с себя свою должность, то отец его, мстя за патрициат демократу сыну, казнил его у подножия домашнего алтаря. Государство, конечно, не могло терпеть подобного произвола и, наконец, признало отца, пользующегося над своими детьми древним правом жизни и смерти, одним из самых страшных уголовных преступников. Вместе с этим отцы были лишены права продавать своих детей, бесконтрольно подвергать их телесному наказанию, даже усыновлять чужих детей без согласия последних. Но эти перемены совершались уже в эпоху разложения римской общественной жизни, под влиянием смягчающей греческой цивилизации. Постоянные войны римлян, торговые путешествия, управление провинциями, требовавшее множества чиновников, колонизация покоренных земель солдатами – все это сильно влияло на разложение семейства и умножало число лиц, достигавших таким путем фактической эмансипации от отеческой власти. Вскоре после этого уничтожена абсолютная власть отца над собственностью детей, полученной ими в наследство от матери, и, наконец, за отцом было оставлено только право пожизненного пользования всеми другими видами собственности его детей. Наследственное право также подверглось значительным переменам; отец лишен власти обезнаследовать своих законных наследников; претор, на основании своих принципов справедливости, допускал к наследству многих лиц, которые не допускались к нему прежним агнатическим правом; если завещатель обходил или обделял известных близких родственников, то государство, в интересе последних, признавало недействительным и само завещание и т. д. В древнейшую эпоху отец женил сына, отдавал замуж дочь, расторгал браки своих детей, но позднее его права в этом отношении были ограничены только согласием или несогласием на женитьбу сына и замужество дочери. Правда, что этим отеческая власть мало была стеснена в своем произволе, а дети не очень много выигрывали от такого ее ограничения, потому что необходимость родительского согласия как у других народов, так и в Риме имела почти такое же стеснительное влияние на развитие свободных браков, как и бесконтрольное распоряжение ими домовладык. Но хотя римляне и не успели вычеркнуть этого правила из своего кодекса, все-таки его сила постепенно ослабевала по мере смягчения общественных нравов, по мере того как дух личной свободы изменял разные отделы брачного права и потрясал ветхое здание архаического семейства.

Таким образом, человеческая личность при помощи государства разбивала стеснявшие ее семейные оковы, и римское общество мало-помалу шло к тому, чтобы из союза семей превратиться в союз индивидуумов. Женщина немало содействовала этому социальному движению и в то же время находила в нем важную опору для своей эмансипации.