Текст книги "Исторические судьбы женщин"

Чем более мужчина утверждает и расширяет свою власть над женщиной, тем более последняя падает в его мнении и делается существом отверженным, как чужестранка и непослушная рабыня. Известные физиологические выделения заставляют считать женщину существом нечистым, поганым. У большинства народов родины считаются осквернительными, и родильницу переводят в особое помещение. Некоторые дикари даже не спят с женами на одной постели, чтобы не опоганиться. При таком презрении к слабому полу муж делается прототипом восточного деспота, а жена – прототипом отверженной касты париев. В Фету, в Африке, каждое утро все жены являются к постели своего мужа, приветствуют, церемониально одевают и моют его как какого-нибудь короля, а затем расходятся. У некоторых народов при заключении брака муж, в знак подчиненности жены, дает ей плюху, бьет ее плетью или заставляет, на коленях стоя, разувать его; последний обычай в ходу между финскими инородцами и, вероятно, от них перенят русскими. У некоторых народов жена не смеет даже сидеть в присутствии мужа без его позволения; а у диких арабов женщина должна унижаться не только перед своим мужем, но и перед каждым чужим мужчиной, при встрече с которым, например, она обязана сходить с верблюда и кланяться. В Видаге негритянки должны преклонять колена и целовать прах – жены перед мужьями, а дочери перед отцами или старшими братьями. Низведенная таким образом на степень животного, принадлежащего мужу, женщина может быть не только убиваема, дарима, продаваема им, но подобно всякой собственности она делается предметом наследования его родственников. Левиратный брак, столь распространенный между нецивилизованными племенами и служащий остатком древней полиандрии, служит одной из наименее возмутительных форм этого наследования, которое доходит до того, что у мпонго, например, сын обязан жениться на вдовах своего отца. Но даже у тех народов, которые успели, по-видимому, совершенно поработить женщин, последние никогда не примиряются окончательно со своим рабским положением. Их реакция проявляется главным образом в болезненной сварливости характера, в семейных сценах, руготне и драках с мужьями, главным же оружием для защиты и нападения ей служит язык. Клаппертон замечает, что никакая власть в мире, даже африканский деспотизм, не в состоянии принудить к молчанию дикарку, особенно разозленную. И не одним языком действует угнетенная женщина, а нередко также ядом и ножом. Бегство от мужа служит ей также одним из главных средств в освобождении из семейной неволи. У негров, индейцев, калмыков, полинезиян, финских племен жена бежит, большей частью, к родителям и почти всегда муж возвращает ее или сам посредством силы, или ее выдают ему родители во избежание раздоров. Иногда, впрочем, такие беглянки успевают освободиться от своих супругов, отдаваясь под покровительство каких-нибудь посторонних людей, например европейских моряков. Случается даже, что женщины вооружаются против своих мужей и действуют заодно с их врагами. Наконец, у многих народов женщина так живо чувствует невыносимую тяжесть своего положения, что прибегает к самоубийству гораздо чаще, чем мужчина, между тем как в цивилизованной жизни – несравненно реже последнего. Австралийские девушки нередко убиваются из одного только страха замужней жизни. У индейцев мужчины очень редко накладывают на себя руки, а девушки, боясь брака, часто вешаются на деревьях, убиваются, бросаясь со скал, топятся в реке или море. Замужние женщины индейцев убивают себя так же гораздо чаще мужчин и истребляют во множестве своих малолетних дочерей, желая, из любви к ним, избавить их от той ужасной судьбы, которая выпадает на долю замужней женщины. Оправдывая сильную распространенность такого детоубийства, индианка на Ориноко говорила одному миссионеру: «Ах, как я жалею, что моя мать не убила меня и тем не избавила от множества страданий, которым я подвергаюсь в жизни. Посмотри, отец, на наше плачевное положение – наши мужья уходят на охоту, и мы тащимся за ними, держа одного ребенка у груди, а другого в корзине. Вернувшись крайне истомленными, мы не можем уснуть в течение целой ночи и приготовляем ужин для мужей; они напиваются, бьют нас, таскают за волосы, топчут ногами… Проведя лет двадцать в таком рабстве, что же мы получаем в награду? Муж берет молодую жену, которая начинает угнетать нас и наших детей…»

Оскорбляемая и угнетаемая, жена находит только некоторую поддержку в своих кровных родственниках; нередко они упрашивают мужа или, при своей авторитетности, строго внушают ему относиться к их дочери человеколюбивее; неправильно прогнанная мужем жена может найти у своих родителей и защиту, и мстителей за ее бесчестие, может, при их помощи, заставить мужа снова принять ее. У черкесов, если муж убьет или продаст свою жену, то подвергается мщению со стороны ее родственников, равно как и в том случае, если он прогонит ее от себя без основательной причины и даст ей развод. Обычай приданого также много облегчает положение женщины; с тем вместе развивается у некоторых народов другой обычай, в силу которого прежняя плата за невесту переходит в так называемый утренний подарок (morgengabe) и поступает в исключительную собственность новобрачной, а не ее родителей. При подобных столкновениях деспотических притязаний мужа, с одной стороны, а с другой, стремлений жены к самостоятельности при помощи ее рода, в некоторых странах удерживается навсегда свободная форма брачного союза, которая существовала везде в период материнского права и которая, упрочившись в юриспруденции Рима, служила здесь одним из главных способов женской эмансипации. У негров наряду с браком, заключаемым посредством купли-продажи невесты, есть другая форма брака, при которой жена, вместе со своими детьми, принадлежит не мужу, а семейству своих родителей. Жених платит родителям невесты утренний дар, возвращаемый ему в случае развода или смерти жены. Если же умирает наперед муж, то жена переходит к его наследникам, а не к своему семейству. Часто родители задалживаются у мужа своей дочери, и она поэтому делается такой же рабыней его, как и жена, приобретенная путем купли. У малайцев, даже при покупной форме брака, родители невесты вынуждают жениха не доплачивать за нее известной части условленной цены, чтобы он не мог считать жены своею полной собственностью. В так называемом малайском браке семандо жених делает невесте подарок, а она устраивает на свой счет брачный пир; супруги вследствие этого совершенно равноправны, как относительно детей своих, так и движимого имущества; в случае развода дом остается жене, а дети поступают к тому из родителей, к которому пожелают сами. Иногда эта брачная независимость жены доходит до полного преобладания над мужем. У негров конго, например, принцессы сами выбирают себе мужей из людей богатых, эксплуатируют их и прогоняют, когда вздумается. Эти мужья состоят обыкновенно под стражей и много терпят от своих ревнивых жен. Случается даже, что их хоронят живыми вместе с их умершими супружницами.

Эти формы свободного брака развились, конечно, благодаря стремлениям жены к самостоятельности, но, как показывает самое содержание их, они могли возникнуть и утвердиться в народной жизни только при деятельной помощи, оказанной в этом деле жене ее кровными родственниками. Другая важная реформа семейного быта – развитие моногамии, должна быть приписана почти исключительно усилиям женщины. При всем том, что полигамия облегчает тяжесть трудов, лежащих на жене, при всем отсутствии у дикарок любви и ревности к своему мужу, они открыто выказывают свое недовольство многоженством или, взвешивая благоприятные для женщины шансы полигамии и моногамии, сильно сомневаются в достоинстве первой, или же с восторгом хвалят последнюю. Путешественники свидетельствуют, что в глуши первобытных лесов, в шалашах самых зверообразных дикарей их жены волнуются этими вопросами, на которые они наталкиваются своей несчастной жизнью. Несколько жен в одном доме редко уживаются мирно; каждая хочет командовать другими и быть первой женой. Во избежание этого, многие полигамисты помещают каждую жену в отдельном здании, и эти хижины располагаются иногда как можно дальше одна от другой, во избежание женских стычек. По мере развития в народе половой любви и ревности, междоусобие жен принимает более и более ожесточенный характер. В конце концов, эта борьба везде кончается тем, что более сильная, более хитрая или больше любимая супругом жена берет перевес над другими, делается главной женой, а остальные нередко становятся к ней в отношение рабынь и по местам называются даже не женами, а только наложницами. Такой переход к моногамии мы видим почти у всех многоженцев – у негров, индейцев, татар и т. д. Разнообразны способы, которыми женщина постепенно возвышала мужчин до моногамии и тем производила один из радикальнейших и полезнейших переворотов в человеческом обществе. В упомянутом нами переходе к единоженству мы замечаем две ступени: на первой, главная жена берет перевес над другими как хозяйка, и муж облекает ее правом главенства, ради водворения в доме хозяйственного порядка и мира. Но еще в дикой жизни женщина начинает развивать в себе свои половые отличия от мужчины: обзаводится разными украшениями, заботится о красоте своего тела, и в то же время особенности ее житейской обстановки вместе с особенностями ее организма порождают в ней большую чувствительность и большую способность к сердечной привязанности, чем какими обладает мужчина. С помощью этих средств женщина, даже в дикой жизни, возбуждает иногда в мужчине такую страстную, романтическую любовь к себе, что он, обладая избранницей сердца, не хочет и думать о других женах. Такая моногамия встречается у дикарей, хотя и редко.

Выше мы уже говорили об услугах женщины, оказанных ею развитию культуры в эпоху гинейкократии. После своего порабощения патриархальному семейству, в качестве хозяйки и работницы, она продолжает действовать в том же направлении, поддерживая и развивая разные отрасли патриархального хозяйства и первоначальных искусств. Она создала или развила не только ремесла: гончарное, портняжное, кухонное, выделку и окраску материй, разные нарядные украшения, приготовление кож и обуви и т. д., но также вынесла на своих многострадательных плечах и воспитала искусства строить жилища и обрабатывать землю. Она была матерью и кормилицей всей материальной культуры человечества, и натурные народы, сознавая эти заслуги ее, чтили ее в лице своих великих богинь, дарующих плодородие и счастье, изобретших земледелие, покровительствующих всем отраслям материальной цивилизации, изобретательницами которой были они сами. Впрочем, эти патриархальные верования в богинь устроительниц человеческого счастья являются в патриархальном быте только остатками первичного религиозного миросозерцания, в котором, как мы видели, женский элемент играл такую важную роль. И по мере развития патриархального общества значение упомянутых богинь постепенно слабеет соразмерно тому, как и женщина, облегчаясь от своего ига работы и передавая значительную часть ее рабам, теряет даже значение работящей машины, запирается в гарем, обрекается на отупляющую, скучную праздность и содержится только для половой забавы своего властелина.

Мы уже говорили выше об участии женщины в делах войны. Мы видели и увидим еще не раз, что женщины часто принимали в войнах самое деятельное и влиятельное участие. Но оттесненная мужчиной от общественной жизни, лишенная, как рабыня, прав на употребление оружия, женщина начинает служить делу мира и противодействовать насилиям войны. Посредством мирных браков она водворяет согласие и даже дружбу между родами, до тех пор постоянно воевавшими друг с другом. Ее вмешательство как в частные распри ее родичей, так и в неприязненные столкновения разных племен в большинстве случаев бывает так миротворно и благодетельно для людей, что древние германцы с уважением называли ее «ткущей мир». Эта деятельность женщины, как примирительницы, очень разнообразна. У диких народов примирение рассорившихся и даже разодравшихся мужчин совершается сплошь и рядом не иначе, как при помощи женщин. На пирушках индейцев их жены обыкновенно не пьют водки, для того чтобы быть в состоянии примирить мужчин, попойка которых обыкновенно кончается дракою. У черкесов, если женщина бросается между двумя сражающимися врагами, то битва тотчас прекращается. Такую же роль часто играют женщины и при международных столкновениях. У жителей Феццана дипломатия служит даже женской специальностью, мир между враждующими сторонами заключается здесь женами вождей, и женский голос всегда может остановить руку феццана, готового поразить своего врага. Женщины примиряют даже победителей и побежденных, по возможности сливая их в один народ. «Мы видим, – говорит Клемм, – что женщина примиряет расу завоевателей с расой побежденных», в Западной Африке, например, на островах Южного океана, в Древнем Египте и т. д. Наконец, у многих народов женщина милует преступника и примиряет с ним общество. У древних славян присужденный к смерти преступник избавлялся от нее, если его прикрывала своим подолом женщина. Если виноватый в чем-нибудь черкес успевает пробраться в жилье женщины и прикоснуться ее руки или груди, то он становится неприкосновенным на все время пребывания у этой женщины. В присутствии черкешенки не может быть совершаемо никакое наказание и должно умолкать всякое чувство родовой мести. Вообще дикарки отличаются сострадательностью ко всем несчастным, часто даже к врагам своих мужей. «Во всех моих путешествиях и несчастиях, – говорит Мунго-Парк, – я находил в женщинах нежность и сострадательность, каких нет в мужчинах». Таким образом, не одним только материальным трудом своим, а также водворением мира, развитием в людях чувств любви, дружбы, сострадательности женщина содействовала возникновению и развитию культуры.

Сострадательность женщины нашла себе хороший исход в медицинской помощи больным. Отыскивание растительной пищи, наблюдения над питанием животных и занятие земледелием очень рано знакомит женщину со свойствами растений, и она не замедляет прилагать свои ботанические знания к делу. У многих натурных народов медициной и хирургией занимаются исключительно одни женщины, у других – женщины вместе с мужчинами, пока последние, по своим корыстным расчетам, не оттесняют первых от этой почтенной профессии. У древних норманнов богиней медицины была Эйр и искусство лечения находилось в руках женщин, которые, кроме средств знахарских или волшебных, употребляли также и много лекарственных растений. Лучше всего излечивались этими женщинами раны; хирургия была возведена ими на довольно высокую степень совершенства; они употребляли немало инструментов, отлично зондировали, перевязывали, зашивали и заживляли раны, извлекали из них инородные тела и т. д. В родовспомогательном искусстве они были также довольно опытны и употребляли цесарское сечение. У туземцев Америки женщины также во множестве занимаются медициной и хирургией, лечат весьма успешно раны, переломы костей, отравления ядами, лихорадки, горячки, запоры, общее слабосилие и т. д. Такие лекарки у индейцев, как и у гренландцев и некоторых других народов, получают со своей практики гонорарий, достаточный для их прожития. Черкешенки знали искусство оспопрививания раньше европейцев; они не только хорошие лекарки и хирурги, но и превосходные сиделки, понимающие огромное значение гигиены для человеческого здоровья. У эскимосов, негров, древних египтян, мексиканцев – всюду видим мы медицину в руках женщины и под покровительством богинь. Да покроются же позором те из современных жрецов Эскулапа, которые хотят всеми возможными способами изгнать женщину из области медицинской профессии, которая так много обязана ей своим развитием и право на которую насильно отнято у ней мужчиной, как увидим ниже!

Медицинское, как и всякое, знание в первобытной жизни одето в религиозную оболочку и тесно соединено с волшебством. Организация женщины и особенности ее жизненной обстановки делают ее нервы более впечатлительными, а ее фантазию более деятельной, чем нервы и фантазия мужчины. Поэтому у многих народов волшебство и сношения с богами становятся преимущественным занятием женщин. Древние германцы, по словам Тацита, предполагали в женщине нечто священное и сверхъестественное, то есть считали ее способнее мужчины к сношению с духовным миром. Волшебство, предсказания, ворожба, жречество были у германцев занятиями женщин, доставляли им всеобщее уважение и огромное влияние на общество. У негров, поклоняющихся живым людям, признанным за богов, в числе последних бывают и женщины. У негров, камчадалов, монголов, остяков, самоедов, индейцев Южного океана – всюду женщины являются жрицами, посредницами между людьми и богами, ворожеями, толковательницами снов, хранительницами религиозных верований, легенд и обрядов. Такая профессия, вместе с занятием медициной, не только заставляет их знакомиться с явлениями природы, но иногда даже дает им возможность разбивать грубые суеверия народа. На одном из остовов Южного океана, например, есть вулкан; жители долго считали его местопребыванием бога огня Пеле, которого ублажали жертвами и боялись приближаться к кратеру до тех пор, пока одна женщина не рискнула спуститься в кратер и, возвратившись оттуда, не показала найденной ею там лавы, убедив таким образом своих родичей в естественности вулкана и разрушив их веру в кровожадного Пеле. Но, с другой стороны, вера в особенную способность женщины к волшебству и знахарству в некоторых случаях причиняет ей много зла. У многих дикарей происхождение общественных и частных бедствий нередко приписывается ведовству жриц и знахарок, и они расплачиваются за это жизнью. Процессы ведьм, встречаемые у дикарей, состоят в божьем суде, от которого погибает большинство подсудимых.

Женщины всегда служат лучшими хранительницами народных обычаев, верований, сказаний, песен, костюмов и т. д. Они гораздо консервативнее мужчин – явление, причины которого будут выяснены нами в своем месте. Мы не будем здесь распространяться о значение женщин для развития народной поэзии и скажем только несколько слов об их влиянии на историю языка. У большинства первичных народов жена – чужестранка, говорящая на чужом языке; у караибов до сих пор язык женщин особый от наречия мужчин. Но в семейной жизни языки мужа и жены должны непременно сталкиваться и стремиться к взаимному слитию, которое однако ж не оканчивается абсолютным воцарением в доме одного языка, и женщина продолжает говорить на наречии, хотя и понятном мужу и близком к его языку, но все-таки отличном от последнего. Таким образом, язык женщин и детей, по мнению лучших филологов – Боппа, Гумбольта, Макса Мюллера, развивается в наречие более звучное, мягкое и поэтическое, чем наречие мужчин. В этом-то упомянутые филологи и видят причину распадения всех главных языков на два наречия, например, языка греческого на наречия ионийское и дорийское, немецкого – на наречия верхне– и нижненемецкое и т. д.

Глава IV

Патриархальное семейство. Женщина – орудие для продолжения рода. Семейные принципы общественной жизни

Первобытное семейство, как мы видели выше, основано на кровном родстве по матери. Мало-помалу преобладание материнского принципа падало, женщина подчинялась мужчине и основанием семейства делалась власть отца, а не кровное родство. Наступил период патриархальный, в начале которого семейный союз еще весьма слаб и семейство еще не в силах обратить женщину на исключительное служение себе. Прочность семьи, как и прочность брака, является только впоследствии, а на первых ступенях развития власть отца сплошь и рядом отвергается детьми и члены семейства нередко разрывают узы, прикрепляющие их к родному очагу. Выражаясь юридически, лицо физическое борется за свою свободу с развивающейся юридической личностью семьи, и разные случайности борьбы долго не дают семейству поглотить всех индивидуумов, входящих в его состав. Случается, например, что в патриархальной семье дряхлый отец семейства лишается своей власти, и она переходит к более сильному и мудрому, чем он, сыну. У некоторых европейских варваров человек мог свободно свергать с себя ярмо семейной власти; по салическому закону он должен был только, явившись в национальное собрание, объявить, что «отказывается от своих родителей и что с этих пор не имеет с ними ничего общего». У эскимосов до сих пор взрослые дети без всяких затруднений бросают родительское семейство и начинают совершенно самостоятельную жизнь. У некоторых индейских племен дети растут на полной своей воле и, как у большинства совершенно диких народов, легко расторгают стесняющие их свободу семейные узы. О воспитании детей, об их почтении к старшим здесь нет и речи: всеми семейными отношениями управляют случай и право силы; отец может властвовать над сыном лишь до тех пор, пока последний не сделается способным для сопротивления. В одной превосходной поэме минусинских татар ярко характеризуется эта анархия первично-патриархальной семьи в следующем рассказе. На берегу моря живет людоед Талай-Хан с сыном своим Тазе-Меке. Приезжают к ним три богатыря, их встречает Тазе-Меке и говорит: «вот уже девять лет, как мой отец пытается сварить и съесть меня. Помогите мне сварить и съесть его самого!» И с помощью богатырей сын связал батюшку, сварил его и сожрал. При слабости семейного союза также не прочен и составленный по его модели союз общественный. Эскимосы не знают никакой иерархии, никакого подчинения. Власть индейских вождей, говорит Скулькрафт, более номинальная, чем действительная, более власть совета, чем власть принуждения. По мере развития общества, по мере его выхода из первобытного состояния изолированных семей, семейная институция приобретает больше и больше прочности. Союз семей образует род, союз родов – племя, союз племен – государство. На всех ступенях развития древнего общества оно является ничем иным, как собранием семейств, или, выражаясь словами Мэна, «единицею древнего общества была семья, единицу же новейшего общества составляет лицо». Каждое семейство имеет характер небольшого государства, самодержец которого – отец совмещает в себе права и обязанности всех членов подвластного ему союза: гражданами общества поэтому служат только отцы, и общественный союз семейств имеет близкое сходство с международным союзом государств. Фундаментом семейства служат отеческая власть и безусловная покорность ей всех живущих у одного домашнего очага. Отцовство для своего утверждения на месте вытесненного им материнства необходимо должно было изменить и самый характер семейного родства. Если бы при водворении отеческой власти люди продолжали считать родней родственников своей матери, то вышло бы, что одно лицо должно подчиняться двум отеческим властям, а за этим неизбежно следовало бы столкновение на домашнем форуме двух семейных законов, истекающих от отцов двух разных семей. Поэтому в патриархальном семействе родственниками считаются только лица, которые состоят или состояли, или могли состоять под одной и той же отеческой властью. Полное развитие этого начала, как и всех вообще главных принципов архаического права, совершено, как мы увидим ниже, римской юриспруденцией. Но и кроме римлян, все патриархальные народы держатся того же самого агнатного начала, по которому отец – монарх семьи, а все его подданные – родственники между собой и с ним. Частной собственности нет, а есть только общее семейное имущество, которым распоряжается отец. Он верховный жрец своего дома; слово его – закон для всех домочадцев; его власть простирается на жизнь и на смерть их; он женит сына, выдает замуж дочь, продает, наказывает, убивает детей по своему произволу. Все заработанное детьми отдается отцу; он распределяет труды между членами семейства, отдает и в наемные работы, как настоящих невольников, и т. д. Воспитание состоит в формировке из детей рабов семейного главы; их учат ремеслам отца или матери и безусловной покорности, подвергая их при этом жестоким истязаниям и запугивая чертями, которые похищают и мучат непослушных детей. Словом, в каждой такой семье мы видим тот же деспотизм и то же рабство, как и в любом восточном султанстве. Такие отношения, существующие сначала на фундаменте силы, с развитием государства получают санкцию права и религии. Раболепность делается непременно обязанностью домочадцев. У негров видага семья обязана преклонять колена перед своим владыкой и лобзать прах его пяты. В Египте, говорит Сэвари, каждое семейство есть маленькое государство, царем которого служит отец. Домочадцы обязаны рабски слушаться его. Когда он обедает, вся семья, стоя на ногах, прислуживает ему и при всяком случае заявляет перед ним свою самую раболепную покорность и уважение. Китай и Япония довели эти семейные отношения до nec plus ultra. В Китае вся общественная жизнь основана на семейном начале, и полицейские чиновники, расхаживая по улицам, постоянно напоминают обывателям об этом фундаменте китаизма, вскрикивая: «повинуйтесь вашим отцам и матерям, уважайте старших и начальников, живите мирно в своих семействах, наставляйте своих детей, не делайте несправедливости!» «Мир, – говорит Конфуций, – может достигнуть благополучия только с водворением общественного порядка. Порядок достигается при хорошем управлении. Чтобы уметь хорошо управлять государством, государь должен сперва уметь хорошо управлять собственным семейством. По примеру его каждый китаец будет достойным правителем своей семьи… Общее благоденствие водворится само собой: охотно подчинятся воле императора сперва все члены его семейства, а потом водворятся во всей вселенной мир и согласие». Превосходно организованная система воспитания имеет главной своей целью приучить всех к безусловному послушанию старшим и утвердить раболепную покорность родительской власти как фундаментальное правило морали. Отец – безусловный владыка души, тела и имущества своих детей; он может продавать и казнить их смертью, женить, выдавать замуж, разводить женатого сына с его женой, отдавать в кабалу, бить и сечь сколько ему угодно и т. д. Стоит ему только пожаловаться на сына в суде, и в чем бы ни обвинил он сына, суд без всяких околичностей подвергает его жестоким наказаниям, даже самой варварской смертной казни, не требуя никаких доказательств от обвинителя, не слушая никаких оправданий от обвиняемого. За отцеубийство не только казнится виновный со своим семейством, но еще наказываются и все чиновники той области, в которой совершено убийство. От крупных оскорблений со стороны сына отцы ограждаются смертной казнью оскорбителей, за малейшее невнимание, за самое ничтожное непослушание детей ожидают сотни бамбуковых ударов в полиции, которая неустанно вбивает в китайцев любовь и уважение к родителям. Детям вменяется даже в преступление говорить в присутствии своих родителей о слабости старческого возраста. И у всех сколько-нибудь культурных народов: у индусов, турок, мексиканцев, древних норманнов и т. д., – у всех у них власть отца имеет характер подобный китайскому. Для домочадцев нет никого выше их главы, он их первосвященник, законодатель, верховный судья, земной бог. Эти понятия сыновнего долга и отеческих прав прививаются с детства жителям патриархальных стран религией, правом, воспитанием, общественным мнением.

Хотя основой такого семейства и служит, главным образом, родительская власть, а не родство крови, хотя раб является здесь таким же домочадцем, как и сын, хотя при неимении детей отец может купить их у кого-нибудь, усыновить чужих, поручить своему родственнику или приятелю осеменить жену его и, таким образом, дать ему желанного наследника, но ко всему этому прибегают только в случае неизбежной необходимости, и рождение своих кровных детей считается верхом благополучия и главной целью брака. Бесплодный брак, по воззрении всех ориенталов, вовсе не брак, так как цель его не достигнута. Вместе с такими идеями о браке религиозные системы и законы Востока развивают теории об исключительном назначении женщины быть матерью; они смотрят на нее, как на пашню, предназначенную для произведения плодов. Бездетную жену муж презирает, бьет, продает, гонит от себя. Напротив, женщина чадородная приобретает хорошую славу и уважение, которые соразмеряются с количеством рожденных ею детей; она ценится так же, как и всякая самка животного. По верованию древних мексиканцев, герои, павшие в битве, и женщины, умершие в муках рождения, получают вечное блаженство в райских чертогах Солнца. Таким образом, право, религия и общественное мнение, проникнутые исключительными началами, ограничивают деятельность женщины материнскими обязанностями. В архаическом обществе все существует в семействе и для семейства; каждый индивидуум есть не лицо, а член семейной корпорации, с которой связаны все права его и обязанности; так и женщина: ход исторического развития принуждает мужчину обратить ее на исключительное служение семье, которая нуждается в ее труде и в ее половой производительной силе.

Но говоря о мании патриархальных народов к чадородию, мы выражаемся не совсем точно; все они, от нагого зверообразного дикаря до цивилизованного китайца или индуса, желают иметь не детей вообще, а сыновей. Дочери или избиваются вскоре после рождения, или воспитываются в полном пренебрежении и то только как товар, на выгодную продажу которого впоследствии можно рассчитывать. У арабов дочь называется «дрянным ребенком». Спрашивать китайца, есть ли у него дочери, значит оскорблять его. Сын же другое дело; его рождение – всеобщий праздник для семейства, а особенно для отца, так как последний возрождается в сыне и еще при своей жизни выходит вторым изданием, если можно так выразиться. Сын тотчас по рождении делается совладельцем отца по семейному имуществу, и все признают в нем будущего главу дома; у габунцев, в Африке, сын может даже начать против своего отца судебный процесс за растрату их семейного имения и принудить его к уплате за промотанное. Как работник семьи, как защитник ее, как преемник отца – во всех отношениях сын должен цениться более дочери. В дикой жизни семья часто вовсе погибает после смерти отца, не оставившего ни одного сына; чужие люди растаскивают все имущество покойного, овладевают шалашом, изгоняют из него вдову и дочерей покойного. Сын нужен для семейства как наследник, не в современном, а в архаическом значении этого слова. Первобытная семья считается бессмертной; входящие в состав ее лица меняются, она же, корпорация, никогда не умирает, и средством для этого бессмертия служит институция наследства. Наследник принимает на себя все права и обязанности, или, по римскому техническому выражению, universitas juris умершего главы семейства, и поэтому смерть домовладыки не производит никаких существенных изменений ни в самом семействе, ни в его отношениях к обществу. Каждый член древнего общества желает прежде всего иметь наследника, «да не погибнет имя его в родном народе», как выражались евреи. Но первостепенная важность наследства, как у диких, так и у культурных народов, заключается в его назначении не для семейства вообще, а для умершего отца; главная обязанность наследника состоит в принесении жертв за умершего, в поддержании домашнего богослужения. Мыслью об этом проникнута вся семейная жизнь ориентала; он женится для того, чтобы иметь сына, который мог бы приносить жертвы после его смерти; если у него нет детей, то он должен усыновить чужих, «имея в виду похоронные пироги, воду и торжественное жертвоприношение», как выражается один индустанский ученый. Мы остановимся на объяснении этой чрезвычайно важной связи первобытного наследства с семейными жертвами.