Текст книги "Не поле перейти"

– Митя, не бей скотину, – попросил он. – Поиграет да отойдет. Молодой…

Жеребчик и впрямь успокоился, пошамкал окровавленными губами и ткнулся Кулагину в плечо.

– Носит тебя… – проворчал старик Кулагин. – Кони шарахаются…

Он сел в телегу, поправил сползший набок обласок и поехал. Однако за поворотом остановился, дождался Беса и предложил сесть. Тот охотно забрался на телегу и неожиданно похвастался:

– А я, Митя, из района иду. Пенсию мне колхозную дали, двенадцать рублей!

– Это за что же тебе дали? – спросил Кулагин.

– Как за что? Я ведь работал, – рассмеялся Сашка счастливым смешком.

Кулагин замолчал и за всю дорогу словом не обмолвился. Перед самой Чарочкой телегу подбросило на колдобине, обласишко хряпнулся о мерзлую землю, и корма его расшиперилась, как рачья клешня. Кулагин позеленел от досады, схватил топор и в минуту изрубил, испластал облас в щепки. Что теперь делать без обласа? Только назад, домой, отрыбачил…

– Поехали, Митя, я тебе свой дам, – предложил Сашка. – Я все одно сейчас не рыбачу.

Ведь была мысль – не связываться, не брать, но не выдержало сердце: на озерах перед ледоставом весь карась на плаву, так и бродит, так и чмокает в водорослях. Взял, расставил сети, а ночевать решил остаться в пустующей избе на краю бывшей деревни. Только печь затопил – Бес вот он, пришел к себе звать. Кулагин отказался, и тогда тот сходил домой и принес литр водки.

– Давай, Митя, выпьем мировую.

– Вон ты что! – догадался Кулагин. – Умасливать пришел!

В этот же день он снял сети, забросил их в телегу и на ночь глядя стал запрягать коня.

– Зря ты, Митя, – тянул Бес, печально глядя на сборы. – Жизнь-то на закат пошла… Зря.

– Чтоб я с тобой – мировую? Да ни в жисть! – резал старик Кулагин.

– Жестокосердый ты, Митя, – вздыхал Сашка. – Такую войну прошел, а жестокосердый…

– Потому что вот где у меня война! Вот! – Старик похлопал раненой рукой по своей шее. – Я здоровье на ней положил! – Он сел в телегу и погнал коня.

Бес что-то кричал вслед и все повторял: «Митя, Митя, Митя…» Кулагина же всегда раздражал его говорок. Хоть бы раз по-мужски выматерился, возмутился. А то все просит, молит, уговаривает, в глаза норовит заглянуть – будто собака хвостом виляет. Научили его в плену лебезить, думал Кулагин, не мужик, а баба бесхарактерная. И голос, как вернулся из плена, стал какой-то писклявый…

Горелов не стал больше упрашивать Ивана подписать протокол. Вот-вот должен был подъехать председатель сельсовета, человек ответственный и серьезный. Иван сел на крыльцо и тупо уставился на Шмака.

– У него родные есть близко? – спросил Горелов. – Имущество надо вывозить отсюда. Растащут еще, наделают хлопот…

– Где там, – отмахнулся Кулагин, – сестра есть, так кто знает, где живет? Убегом из колхоза ушла, без паспорта. Сразу после войны и ушла.

– А дети?

– Откуда у него дети? – бросил старик. – Нету.

– Мужики, а правду говорят, он кладеный был? – неожиданно спросил Попков и перестал писать. – Будто его немцы в плену…

– Не отвлекайтесь, – оборвал шофера Шмак. – Пишите: дыхательные пути свободны. На левой стороне груди трупа имеется шрам величиной два сантиметра…

– Что ж, придется составлять опись имущества, – решил Горелов. – Передадим в сельсовет. И хоронить сельсовету придется… Вот так, жил-жил человек, и чужие люди хоронить теперь будут.

– Я буду хоронить, – отрубил Иван. – Я ему сам и гроб сделаю, и похороню. Я ему не чужой. – Он обвел взглядом всех и остановился на Кулагине. – Это ты, Петрович! Все ты! – крикнул он. – Ты ему в Чарочке житья не давал! И Марейка из-за тебя убежала!

– Почему это из-за меня? – возмутился старик. – Я Марейку словом не обидел. Она девка хорошая была. И ты на меня не тычь! Сопляк еще! Марейка ко мне сколь раз прибегала, совета спрашивала!

– Успокойся, Дмитрий Петрович. – Горелов взял его за рукав и повлек за собой. – Пошли со мной, поможешь составить опись. А то я в пасеках не разбираюсь. Пойдем.

Вальков выругался и, сбежав с крыльца, сшиб ногой подпорку на стайке. Овцы гурьбой высыпали во двор и прямым ходом устремились на улицу.

– Ты что делаешь? – крикнул Горелов. – Овец пересчитать надо!

– Скотина голодная, – бросил Иван и направился в кузню, где у Великоречанина была столярка.

– Тверезый – ничего, но выпьет – дурак дураком, – сказал Кулагин. – Завтра прощенья просить придет.

– Мишка! – вдруг позвал Иван. – Нечего за воротами отираться. Айда со мной. Александру Тимофеичу гроб делать будем.

Мишка бочком прошел мимо трупа, задержался на секунду, тараща глаза на покойного, и догнал Валькова.

Когда Горелов с Кулагиным ушли в леваду считать ульи, Шмак с Попковым перевернули мертвого и сняли рубаху. Шмак сосредоточенно ощупал позвоночник и встал, опустив руки.

– Что? – настороженно спросил Попков.

Не отвечая ему, Шмак с треском содрал перчатки и, опустившись на колени, еще раз прощупал позвоночник.

В июне, когда в Чарочке отсеялись, а покосы еще не поспели, один за другим стали возвращаться фронтовики. В деревне стихийно вспыхивали развеселые, с гармонями, плясками, с воспоминаниями и слезами, гулянки. Столы накрывали во дворах, но когда сбегалась вся Чарочка, открывали ворота, и застолье вытягивалось на улицу. Народ ходил на гулянку со своей едой и питьем, тащил табуретки, столы и скатерки. Ели-пили мало, зато пели да плясали легко. И плясали до полуночи, и пели до рассвета, и ходили ватагами из конца в конец деревни. Бывало, что вся гулянка утром шла на ферму и, управившись с коровами, вновь садилась за столы.

На первые встречины Великоречанин не пошел. Мать с Марейкой уговаривали – пойдем, нехорошо в избе сидеть, когда миром гуляют или работают. Он отказался и просидел весь вечер на крылечке, слушая, как веселится отвыкший за войну от праздников народ. А возле кузни сидела немка Кристина с дочерью Анной-Марией. Обе рукодельничали, что-то там шили-кроили, но тоже слушали и провожали глазами поющие ватаги односельчан. Второй раз за Сашкой пришел Федор. Марейка на шее повисла – пойдем да пойдем, и мать уговаривала: мол, привыкать надо, что же, так и будешь теперь от народа прятаться?

– Так не звали меня, – возражал он. – Что ж я, незваным пойду?

– А туда никого не зовут! – заверил Федор. – Гулянка-то общая, и праздник наш общий.

Не удержался, пошел. Сел на самом краю, подальше от фронтовика, руки на коленях сложил – хоть послушать, хоть про себя попеть-подтянуть. Справа – мать, слева – Марейка, напротив – Федор. Застолье гудит, попервости-то будто и внимания на него не обратили. Вернее, шло все, словно так и надо. Кто-то даже поздоровался, председатель колхоза про сенокосилку спросил: к Сашке уже привыкали, но только не за столом, а в кузне. На следующий день после возвращения он даже в правление не зашел, а прямым ходом отправился в колхозную кузницу. Хотел поглядеть, но встал к наковальне и лишь к вечеру едва оторвался. Накопилось работы без кузнеца – и за год не переделать. Чуть застучал молоток – и народ повалил. Заметно было, многих любопытство разбирает, так и вертится на языке спросить, однако люди помалкивали. День прошел, неделя – новость, что Бес с того света вернулся, помаленьку стареть начала. Да и здесь, за столом, что на него пялиться, когда фронтовичок вот он, сидит во главе стола, смеется, медалями побрякивает.

Но поднялся Дмитрий Кулагин, тряхнул головой, гимнастерку под ремнем расправил.

– А что? Если б мы таким миром на немца не поднялись, так, пожалуй, и не одолели бы, а? А мы вот поднялись да одолели! Миром-то и тятьку бить легче!

И поглядел долгим взглядом на Сашку. Сощурился, будто прицелился, прикусил губу. Застолье же еще пуще загудело. Великоречанин опустил голову, а Кулагин вдруг кулаком по столу:

– Подыми голову! В глаза смотри!

Народ чуть притих, завертели головами, а Дмитрий рывком опрокинул стакан, утерся рукавом.

– Поднялись, да не все… Нашелся один. Все под пулю – а он в плену отсиделся. А теперь за наш стол победы пришел!

– Митька, брось! – сказал Федор.

И стало совсем тихо. Лишь ребятишки, виснувшие на заборе, продолжали о чем-то спорить, но и то вполголоса. Сашка поднялся из-за стола и пошел в ворота. Он старался не волочить ноги, не хромать по-утиному, но земля качалась, не держала…

– Чего ты начал-то? – за спиной спросил фронтовик. – Тоже нашел время…

– Ты еще ничего не знаешь! – отпарировал Кулагин. – Он, знаешь, где был, когда мы с тобой…

– Да знаю, – перебил его фронтовик. – Нехорошо получилось.

Люди за столом молчали, виновато отворачивались.

– Верно Митька говорит! – поддержал Кулагина кто-то из раненых фронтовиков. – Если б все, так легче было…

– Моего-то убили, а этот живой ходит! – раздался женский голос и тут же сорвался на причитание.

– Его тоже убивали… – вмешался Федор. – Да не один раз…

Застолье опять заговорило вразнобой, задвигалось, и отставленная гармонистом однорядка тоненько пропела запавшим голосом…

Он вернулся домой, сел на крыльцо. Вечер морил духотой, раскаленная за день земля исходила жаром. Лето выдалось теплым: то проливные дожди, то зной. В огородах рано зацвела картошка, поздно сеянные хлеба выгнали колос, трава на лугах по пояс выдурила. Всю войну Чарочка страдала от неурожаев. Ранние заморозки и дожди гноили картошку, хлеб если и вызревал на сиротском подзоле, то уходил под ранний снег. А тут, словно в благодарность за муки, за бабьи мытарства, худая земля уродила так, что хоть камушек урони – и тот прорастет.

Сашка слушал отдаленный шум застолья, и мысли приходили дурные, тоскливые. Неужто теперь так и придется ему глядеть на чужое веселье со стороны, а своего не будет? За этим выживал он, за этим возвращался домой? На глаза попалась свитая в кольца веревка, она висела тут же, на стене у крыльца. Вспомнился капитан Панченко. Легко ушел капитан, не захотел выжить. А ему вот пришлось не только выжить, но и жить!

Он осмотрелся. Немка Кристина с дочерью сидели на своем месте, возле кузницы, и что-то опять шили. Сашка поймал взгляд Анны-Марии и отвернулся. Немцы прижились в Чарочке, собираются избы свои ставить. Как-то Кристина подошла к нему с разговором: дескать, муж со сплава придет – дом строить будем. Место нам возле вашей усадьбы поглянулось, есть где огород распахать. Ты не против, если рядом построимся?.. Обе немки вели себя с ним уважительно, по имени-отчеству величали, а разговаривали как-то виновато, все боялись стеснить либо еще какие хлопоты доставить. Муж Кристины, чтобы лишний раз не ходить через двор, с разрешения Великоречанихи калитку новую сделал, прямо у кузни. Народ в деревне привык к немцам. Говорят, поначалу-то, в войну, всяко бывало. Косились на них, ребятишки их детям проходу не давали. Однако какую колхозную работу ни возьми – немцы не отстают. И уж что сделают – стога ли сметают, полосу ли вспашут, – любо-дорого посмотреть. Глядишь, и совсем приживутся немцы, и избы поставят, и скотину заведут. Деревня работящих да хозяйственных любит.

Сашка снял веревку, намотал ее на кисти рук, потянул, попробовал на прочность. Ничего, выдержит. Ему стало душно, он стащил рубаху, расшнуровал корсет на пояснице. Все, хватит. Видно, судьбе так угодно было: сходил в отпуск с того света на этот, поглядел, как люди живут, а сейчас пора назад, нагостился. Можно сказать, ему счастье выпало узнать, чем дело кончилось. Не каждому такое позволено.

«Только уйти надо, – подумал он. – Нехорошо здесь-то… Мать с Марейкой перепугаются». И, не медля больше, он встал и пошел прямиком к лесу, мимо кузни, через огород – тем же путем, каким пришел. В лесу голое тело облепили комары, но Сашка уже не чувствовал их. Идти было легко, ноги двигались свободно, лишь расшнурованный корсет вихлялся на пояснице и мешал ходьбе. Он на секунду остановился, снял ненужный груз и швырнул его на дорогу. За спиной что-то ворохнулось, треснул сучок. В сумеречном свете леса ему почудилось, будто за ним кто-то крадется. Он прислушался: в деревне орала гармошка и визгливые женские голоса выговаривали частушки.

Он попытался бежать, но после нескольких шагов ослабел, ухватился за дерево. И сзади, показалось, тоже кто-то бежал. Успокоив себя – дескать, это ему лишь кажется, – Великоречанин двинулся дальше без оглядки. Дорога, выворачиваясь из леса, тянулась полями, вела меж цветущих хлебов к одинокой черемухе среди отцовой полосы…

Шмак уже заканчивал осмотр, когда из левады вернулись Горелов и старик Кулагин. Следователь направился было в избу, однако Шмак жестом остановил его и показал на покойного:

– Взгляните, товарищ капитан.

Горелов откинул брезент, выпрямился. Позвоночник Великоречанина напоминал ствол изуродованного ветром дерева, широкие росчерки шрамов покрывали всю спину.

– Двойной перелом позвоночника, – объяснил эксперт, дописывая акт медицинского освидетельствования. – Один из них – с большим смещением. По логике вещей, спинной мозг должен был порваться. Случай уникальный.

– Когда это было? – спросил Горелов.

– Скорее всего в войну…

– В войну? – Следователь обернулся к Кулагину: – Ты что-нибудь слыхал, Петрович?

– Да слыхал, – проронил старик. – Разное болтали…

– В местах переломов вживлен металл, – продолжал Шмак. – Похоже, для фиксации дуг и отростков. Короче, здесь много непонятного.

– Он что же, от этого и умер? – Следователь накрыл покойного брезентом и отошел к крыльцу. – Вот так штука…

– Нет, по всей видимости, внезапная остановка сердца, – сказал Шмак. – А проще – старость. Надо бы показать его товарищам из райбольницы – случай особый.

– Значит, придется везти в город, – вздохнул Горелов. – По такой жаре… Покойник ждать не будет…

– Ничего! – бодро сказал эксперт. – Давайте вашу машину.

– Вы знаете что, мужики, – вдруг вмешался шофер Попков, – оставьте-ка эту затею.

– Вас не спрашивают, – бросил эксперт. – Идите в машину, сейчас поедем.

– Слушай, а может, в самом деле оставим? – предложил Горелов.

– Я же вам объяснил, – удивился эксперт. – Это уникальный случай.

Попков что-то пробурчал и направился к машине.

– Да, конечно, я вам напоминаю этакого капризного мальчика! – вдруг разозлился Шмак. – Вы поймите наконец, это не прихоть!

– Ладно тебе, – поморщился Горелов. – Езжай… Только быстро. И председателя сельсовета пошевели там. Пускай едет, надо же имущество куда-то определить.

Шмак порывисто вышел со двора и сел в машину.

– Поехали! – распорядился он.

– Не понукай, не запряг еще, – проворчал из-под машины Попков. – Горячий больно. Гляди, шею на повороте не сломай…

– Езжай, Попков! – крикнул следователь. – Нечего тянуть!

– Какие вы шустрые! – огрызнулся шофер. – Господа нашлись: Попков туда, Попков сюда! А у меня кардан болтается! Сделаю – поеду.

В это время из бывшей кузни появился Иван Вальков с подпаском Мишкой. Они остановились возле покойного, Иван достал складной метр и начал обмер.

– Запоминай, Михайло, – командовал Вальков. – Длина – сто девяносто. С напуском положим… двести десять. Теперь ширина… с напуском будет сто в плечах и… пятьдесят в ногах.

– А в вышину? – спросил Мишка без прежнего испуга в голосе.

– В вышину две доски делают, понял? – Иван отряхнул волосы от стружки.

– Понял, чего там не понять, – деловито сказал подпасок и вскинул голову, выглядывая через забор.

Бык-производитель Фома с утробным ревом подходил к избе. Шарахнулась в сторону угодившая на его пути телка, веером рассыпались овцы. Фома, измученный гнусом и ко всему безразличный, переступил через бревна и уперся рогами в поленницу. Шея его набрякла, закровенели глаза, и на изъеденной паутом шкуре проступили шишки. Мелкие юркие мухи облепляли быка и травили раны. Фома взрыл землю, рявкнул по-медвежьи и даванул поленницу. Нижняя ее часть прогнулась, затрещало прогнившее дранье забора, поленница дрогнула, перекосилась и с грохотом обрушилась на Фому. Бык, расшвыривая дрова, отскочил назад и свирепо покрутил головой. И тут на глаза ему попала машина.

– Уберите быка! – запоздало крикнул Шмак, выглядывая из кабины.

Но в следующее мгновение он захлопнул дверцу и прижался к стенке – Фома с ходу пропорол брезент, и голова его застряла между стоек.

– Что делает, а?! – Старик Кулагин сорвался с места и закружился в поисках бича. – Вот тварь!

– Счас я его! – крикнул подпасок Мишка и схватил черенок от лопаты. – Счас он попляшет!

Фома вырвал голову из кабины и отпрянул, чтобы ударить снова.

– Попков! Отгони машину! – крикнул Горелов. – Разобьет к чертовой матери!

Попков что-то ответил из-под «газика», но его не услышали. Бык ударил рогами в борт, промяв облицовку, и, упершись, налег. Машина качнулась, однако не поддалась.

– Вот я тебе! Я тебе! – орал Мишка, охаживая черенком по бычьей спине. – Куда т-т-ты, рожа? Ку-уда?!

Черенок после нескольких ударов сломался. Подпасок отбросил его и выхватил из травы бич.

– Иди! Иди отсюда! – прикрикнул шофер Попков и, высунув руку из-под машины, ударил ключом по копыту. Ключ звякнул будто о железо, но бык и ухом не повел. Мишка распутал бич и вытянул Фому вдоль спины.

– Я тебе!.. – забористо выругался подпасок и размахнулся для следующего удара. Но конец бича захлестнулся за что-то сзади, и Мишка чуть не упал.

– И его стреляйте! – неожиданно крикнул Иван Вальков и по-дурному захохотал. – Что вы палкой-то? Стреляйте! Шлеп – и крышка! Ну?!

– Отгоняй быка, советчик! – одернул его следователь. – Что стоишь?

– Разобьет, стерва! – горячился старик Кулагин. – Как пить дать своротит! Веревку! Веревку надо!

– Да что твоя веревка! – хохотал Иван. – Вы стреляйте его! Бейте! Он, поди, тоже бешеный!

Горелов выругался и, перескочив через забор, сел на водительское место. Заметив это, Попков на четвереньках выбрался из-под машины и тоже заскочил в кабину. «Газик» рыкнул мотором и лихо дал задний ход. Фома, потеряв опору, сунулся вперед, закрутил головой. В это время к нему подкрался Кулагин и ловко набросил веревку на рога. Другой конец он перекинул во двор и завязал там за столб. Фома натянул веревку до упора и тяжко вздохнул.

– Сиди теперь, – удовлетворенно сказал Кулагин. – А то ишь разбушевался.

Иван Вальков поглядел на усмиренного быка и начал собирать щепки, сухие коровьи лепешки и другой мусор. Сложив все это кучкой на дороге, он развел дымокур и, сунув спички в карман, вернулся во двор. Бык, едва почуяв дым, всхрапнул, легко оторвал веревку и встал в спасительную струю дымокура. Тут же к нему примкнули две боязливые телки, потом несколько коров, и скоро разбредшее стадо собралось вокруг Фомы. Его толкали в бока, напирали сзади, овцы, зажатые коровами, лезли к нему под брюхо, но бык стоял невозмутимо и покойно жмурил глаза.

– Михайло! – позвал Вальков. – Ты мерку не забыл?

Подпасок смущенно похлопал глазами и стал сматывать бич.

– Говорил же – запоминай, – проворчал Иван. – Молодой, а памяти нету.

– Так Фома же… – растерянно сказал Мишка.

– Сам ты Фома, – рассердился Вальков. – Давай меряй теперь сам. Учись, пока я живой.

Подпасок взял метр и подступил к покойному.

– Смелей! – прикрикнул Иван. – Чего трясешься?

Следователь, проводив машину, вернулся к избе и в задумчивости остановился у калитки. Пропотевшая на груди милицейская рубаха и вытянутые на коленях пыльные брюки делали его похожим на уставшего после работы мужика. Он глядел, как Мишка неуклюже суетится возле покойного, тер подбородок и хмурился.

– Ты чему его учишь? – заметил Кулагин, исподлобья глядя на Ивана. – Ты что парнишку заставляешь?

– Не твое дело! – отрезал Вальков. – Гробы учу делать. Пускай привыкает.

– Чего бы доброго, – проворчал старик. – Гробы… Мишка, бросай, рано тебе возле покойников ходить.

– Мишка, меряй! – приказал Иван. – Не слушай его.

Подпасок остановился в замешательстве, глядя то на одного, то на другого.

– Ну, учи, учи, – бросил старик и подошел к Горелову. – Ты его и пить научи, учитель.

– Пить не надо учить, – сказал Иван. – Сам научится. А гроб делать надо учить. Помрешь – похоронить некому будет. Сельсовет хоронить будет.

– Эх, Иван, Иван! – Кулагин покачал головой. – Сам, как этот… И парнишку с толку сбиваешь. Мишкин отец с меня спросит.

– Что – Иван? Ну что – Иван? – взъярился Вальков. – Ты его, гли-ка, чему научил? – Он выдернул у Мишки бич, торчащий за поясом. – Ты-то чему обучил? – Он швырнул бич в угол двора и направился к бывшей кузне.

Мишка оглянулся на Кулагина и заторопился следом. На середине пути они остановились, Иван что-то сказал подпаску и указал рукой на омшаник. Мишка послушно скрылся в омшанике и появился оттуда с ведерным логушком.

– Во, видал? – спросил Кулагин следователя. – Медовуху потащили.

Горелов молчал, задумчиво отмахиваясь от липнувших к потному лицу слепней.

– Ты скажи ему, пускай дурью не мается, – посоветовал старик. – Гроб-то теперь к чему?

– Погоди, Петрович, – тихо сказал Горелов. – Мы что-то не так распорядились. Что-то мы не учли. На душе тоскливо. И впрямь выпить, что ли? Помянуть старика?

Незаметный, неощутимый ветерок повернул дым в сторону избы, окурил двор, забивая дыхание, и разом исчез несмолкаемый звон гнуса.

А время поджимало. Шел шестой час вечера, и давно было пора закончить все следственные действия в Чарочке, выехать в район и доложить начальнику отдела о происшествии. Начальник волнуется, ждет и домой не уйдет, пока не узнает о результатах. И если Горелов задержался, наверняка решит, что в Чарочке убийство – преступление для района нечастое. Горелов пожалел, что не наказал Шмаку позвонить в райотдел и успокоить, а сам Шмак вряд ли догадается. Увлекся, загорелся, теперь ему ни до чего нет дела.

Не первый раз доводилось Горелову «поднимать» трупы. За пятнадцать лет работы чего только не было. С момента выезда на происшествие начиналась работа тяжкая и суетливая: осмотреть место, зафиксировать следы и опросить всех вокруг, причастных и непричастных, молодых и старых, добрых и злых. И все для того, чтобы разрешить один вопрос: есть ли состав преступления? А если нет – то и гора с плеч. Ну бывает же, люди умирают, тонут, гибнут. От этого не уйдешь, это жизнь. Труп погрузят на транспорт, увезут в морг или к родственникам, в зависимости от обстоятельств, и дело закрыто. Конечно, для окружающих любая смерть – событие из ряда вон, тут и родные набегут, и знакомые, шум, крик, слезы. И долго еще потом будут вспоминать, рассказывать и заново переживать при этом. Но он-то, следователь Горелов, мотался по всему району один и видел сразу все тоже один. Пусть не каждый день… Так уж заведено, думал Горелов, родиться человек может где угодно: на улице, в лесу, в лодке – и в ум никому не придет звать милицию. Но если человек умер не в своей постели, не в окружении родни, не в больнице – тут без милиции не обойтись. Горелова призывали как судью, как человека, наделенного властью, решать – «законно» или «незаконно» преставился человек. Это обстоятельство всегда удивляло и даже раздражало следователя, поскольку он думал, что нет ничего на свете законнее рождения и смерти. Живи Великоречанин в деревне, среди людей, – милицию бы и звать не стали. Пришел бы участковый врач, осмотрел, выдал бы точно такое же заключение, что и судмедэксперт Шмак, – и дело с концом. Старика бы, как полагается, обмыли, одели, нашлись бы старушки – отпели. И похоронили. Потом бы справили девять дней, сороковины, а затем еще много лет на радуницу поминали бы безродного старика вместе со своими – и это было бы в высшей степени гуманно и просто, по-человечески.

Но уж если следователь приехал «узаконить» смерть, то, значит, будут хлопоты, маета с опросами, тягомотина с бумагами, протоколом об отказе в возбуждении уголовного дела. И родня, вместо того чтобы, сидя возле гроба, оплакивать умершего, станет бегать по учреждениям, бить пороги в милиции и морге. Все бы шло своим чередом, и бегать вовсе не обязательно, да разве могут ждать близкие, когда такое горе? И попробуй докажи им, что ты вовсе не бездушный человек, а что на тебя взвалили простую и вместе с тем непомерно тяжкую обязанность – «узаконить» смерть.

Горелов взглянул на часы и медленно поднялся по скрипучим ступеням в избу. Солнце клонилось к горизонту, и косые его лучи стояли пыльными столбами. Расплывчатые пятна света лежали на скобленном добела полу, отчего стены и углы жилища казались темными и высокими. Он подтянул табурет и сел у порога, как садятся зашедшие на минуту гости. Старик Кулагин, не переступив порога, остановился в сенцах и привалился плечом к косяку. Сразу по приезде Горелов уже заходил в избу. Обошел, осмотрел, вещи потрогал, в подпол заглянул и ничего особенного не заметил. Потом еще раз заглянул – искал адрес сестры. Перетряс старый никелированный чайник, в котором хранились документы старика, нашел паспорт, сберкнижку, несколько желтых, истертых справок, читать которые даже не стал, и пачку квитанций об уплате сельхозналога. Адреса не было, а другое его тогда не интересовало. Теперь следовало составить опись имущества, и он было приготовился писать, но положил папку на постель, осмотрелся. А что он мог особенного заметить, если не знал, как было раньше, до смерти старика? Да, года три назад заезжал к нему переночевать. Помнится, по браконьерству работал. Намаялся за день по лесу, пришел и упал, как убитый, на лавку. Даже не поговорили как следует. Так, перебросились двумя-тремя фразами, и все. Вроде та же деревянная кровать у входа, лавки вдоль стен, печь русская с «железкой»-пасынком, стол, табуретки, самодельный бельевой шкаф с задергушками – и в опись-то включать нечего. Разве что корсет… Почему он валяется под кроватью? Ага, там еще чемоданы какие-то.

Следователь вытащил один из чемоданов и откинул крышку. Да какой же это чемодан – футляр. В футляре – аккордеон, видно, старинный, с готической надписью, клавиши перламутровые.

– Это жена у него играла, – проговорил старик Кулагин. – Сам-то он, окромя кувалды, ничего в руках не держал.

– Жена?

– Ну, жена… Померла она, еще когда деревню не переселяли.

В другом чемодане оказались вещи – белые рубахи, брюки, шитые вручную, мотки пряжи, тесемки, пояс с кистями и неожиданно – черный строгий костюм послевоенного покроя из габардина и пожелтевшая от времени рубаха с узеньким галстуком. Откуда? Почему неношеные? Горелов обернулся к старику Кулагину. Тот молча пожал плечами. Запихнув чемоданы под кровать, Горелов встал и прошелся по избе.

Он погляделся в засиженное мухами зеркало, косо висящее над столом, поморщился.

– Ладно, криминала нет. Радоваться надо… А ну как убийство? Ночей бы не спал, бегал бы по округе. А если бы не раскрыл? Ого! Ты знаешь, Петрович, как у нас называют нераскрытое дело?

– Не знаю, – хмуро отозвался Кулагин. – Я в следствии не работал.

– «Темняк» называется, – пояснил Горелов. – Или «глухарь». Это значит – темное дело, глухое. Начальство таких слов терпеть не может. Как зависнет дело темняком – ни сна тебе, ни покою. С утра до вечера – как савраска. Минуты нет, чтобы сесть и подумать вот так.

– Ну, ты думай сиди, а мне некогда, – сказал Кулагин. – Мне скотину гнать надо, вечер… Хозяйки беспокоиться начнут.

– Да-да, гони скотину, – вздохнув, согласился Горелов. – Распишись в описи имущества и гони.

Он добавил к ульям и овцам аккордеон, наскоро вписал вещи, найденные в чемодане, и подал бумаги Кулагину. Тот, не читая, подписал их и засобирался.

– Ты уж прочитай, – остановил его следователь. – Вдруг я что-нибудь не включил и присвою себе. Аккордеон, к примеру. Вещь-то дорогая.

– Доверяю, – буркнул Кулагин. – Чего там…

– Нет, прочитай! – не скрывая раздражения, сказал Горелов. – Садись и читай. Чтоб все в наличии было. А то – «доверяю». Я вот уже себе не доверяю!

Оставив старика в избе, он вышел во двор.

Солнце дожигало остатки дня, зной ослаб, но в воздухе стало душно и парко. Скот плотно лежал вокруг угасшего дымокура, сморенно жевал жвачку и лениво отмахивался от реявших над стадом паутов. Горелов прислушался к стуку молотка в бывшей кузне и, стараясь не глядеть на покойного, укрытого брезентом, направился на этот звук. Иван Вальков стоял за верстаком и сколачивал гроб, а подпасок Мишка ходил вдоль стен с плоскогубцами и дергал гвозди. Пиленых досок у Великоречанина не нашлось, поэтому Иван пустил на гроб кедровые заготовки, прибереженные стариком для ульев. Заготовки оказались коротковаты, и посередине домовины виднелся стык, отмеченный широкими шляпками самодельных старых гвоздей.

– Где медовуха? – спросил Горелов, наблюдая за работой мужика и парнишки.

Вальков невозмутимо забил очередной гвоздь и буркнул, не глядя на следователя:

– А чего тебе медовуха? Протокол? Ну давай пиши. Только штраф платить некому.

– Медовуха не самогон, за нее не штрафуют, – сказал Горелов и, осмотревшись, заметил логушок под верстаком. Иван перехватил его взгляд и попытался задвинуть медовуху подальше.

– Не дам! – отрезал он. – Это не мое.

– Я тебя и спрашивать не буду, – бросил Горелов и, нагнувшись, достал логушок.

Вальков отложил молоток, оперся на верстак и сощурился:

– Прошу тебя… следователь. Только не хами, понял? Я малость выпивший, а выпивший я хамства терпеть не могу. Самому Господу в рожу дам, хоть у кого спроси.

– А я знаю, – спокойно сказал Горелов. – Пьяные все горячие. Откуда только что берется. Зато трезвые – как бычки на веревочке.

– Не твое дело.

– Как же не мое? – удивился следователь и взял с подоконника пустую стеклянную банку. – Мое, Иван. Сейчас, куда ни коснись, везде милицию зовут. Врача зовут и милицию. У одной бабуси поросеночек пропал, и то позвала. Муж с женой поскандалят, развод затеют – милицию, суд, прокуратуру на ноги поднимают. Небось на свадьбу не приглашают!

Он налил в банку медовухи, подержал ее перед собой, нахмурился:

– Что ж, как говорят, за помин души.

Иван тряхнул головой, подозрительно поджал губы, однако ничем больше удивления не выдал. Следователь поставил банку, утерся рукой.

– И еще на поминки не зовут, – проговорил он. – Сами являемся, непрошеными, незваными. Наверное, совсем крышка придет, если на свадьбы да на поминки звать станут. Как ты думаешь, Иван, станут звать когда, нет?

– Не знаю, – буркнул Вальков недружелюбно. – Кто знает, может, станут, может, нет.

– Если на свадьбе драка – зовут, – вставил Михаил, со скрипом выдирая ржавый гвоздь. – А какая свадьба без драки-то?

– Не про то разговор, Михайло, – оборвал его Иван. – Про принцип.

– Я вот тоже не знаю, – вздохнул Горелов.

– Ты помянул? – помолчав, неожиданно спросил Вальков. – Если помянул – иди. Иди своим делом занимайся. Не мешай нам.

– Я свое дело сделал, – сказал Горелов. – Один маленький пустячок остался.

– Иди делай пустячок, – бросил Иван и начал выпрямлять гвозди. – У тебя работа такая, и пустяки все серьезные.