Текст книги "Звездные раны"

– Эту хреновину, – объяснял он, – привинтим к этой херовине через изолятор. Потому что это мальчик и девочка. Нельзя допускать любовного контакта. Затем пропустим напряг и вдарим по каменюке. Дальше или он пополам, или она вдребезги!

Несмотря на эту страстную, неуемную стихию, у Ковальчука начало получаться. По крайней мере способ разрушения твердых, монолитных пород был найден, однако вместе с ними все еще дробился алмаз, а вытаскивать его следовало целеньким, ибо мировой рынок давно определил цены на алмазную пыль, на крошку и на камешки в натуральной форме. Подолбив несколько месяцев подряд лавовые глыбы всухую, Ковальчук стал искать среду: дробил руду в воде, в керосине, в трансформаторном масле и даже в глицерине, однако так и не достиг положительного результата. Зато результат обнаружился в другом: семь одиноких женщин в поселке забеременели, и экспедиционный профком получил семь заявлений, в которых будущим папой назывался ученый муж Ковальчук и говорилось о том, что теперь молодой семье требуется отдельная квартира. Едва услышав об этом, изобретатель с помощью своей очередной возлюбленной из отдела кадров добыл трудовую книжку, ушел пешком по тундре за семьдесят километров на ближайшую факторию и улетел оттуда самолетом на материк.

Больше его никогда на Таймыре не видели.

Но зато остался плод его удивительного, гениального ума: принцип разрушения сверхтвердых пород, на котором теперь можно было изобретать и строить установку, и искать среду, в которой бы при разрыхлении породы алмаз не дробился. Осталось пятеро учеников, боготворивших бежавшего кумира, и еще набор словесных оборотов и выражений, например, «протереть шары» – то есть выпить…

Идея извлекать алмазы электроимпульсным способом в газовой среде у Насадного возникла, когда он увидел, как варят аргоном нержавеющую сталь. Два месяца он сидел в лаборатории, подбирая соотношения целого букета газов, пока не отыскал оптимальной пропорции и случайно не открыл принципы их ионизации.

В этом, как он считал, и заключался секрет его «ноу-хау»…

Когда установка была полностью готова, испытана и на столовском подносе лежала куча извлеченных алмазов, академик пригласил государственную комиссию. Это был уже восемьдесят шестой год, все ждали перемен, обновления и радости. Однако комиссия не аплодировала, на все внимательно посмотрела, указала на недоработки, все строжайше засекретила и удалилась, вручив вторую звезду Героя. Авторов у изобретения было двое, но Ковальчука разыскать так и не смогли, чтобы наградить орденом Ленина и Ленинской премией, хотя и подавали во всесоюзный розыск.

Еще в течение двух месяцев Насадный устранял недоделки и производил перерасчеты, и вот наконец с готовым проектом, выполненным в единственном экземпляре, в середине апреля восемьдесят шестого года академик вылетел в Москву. На Таймыре еще стояла глухая метельная зима, хотя на небосклоне к полудню появлялось солнце, и когда разбегались тучи, край белого безмолвия сверкал и переливался, вышибая слезы из глаз.

Можно было заказать спецрейс – бывало, что возили даже на военных самолетах с дозаправкой в воздухе, но Насадный спешил, поскольку получил от дочери телеграмму; она выходила замуж за канадца, с которым познакомилась, когда Святослав Людвигович несколько месяцев работал в Северной Америке по приглашению их Академии наук: большая часть метеоритных кратеров на земле была найдена в Канаде. Он рассчитывал выкроить хотя бы три свободных дня, но как всегда по закону подлости на Сибирь надвинулся мощный циклон и в Латанге тормознули рейс чуть ли не на сутки.

Тогда еще было безопасно передвигаться по стране с большими деньгами, с алмазами, со сверхсекретными документами без всякой охраны, и потому академик спокойно коротал время в аэропорту, отдыхая в кресле зала ожидания. Тараканы так и не выводились, и песню «Надежда» теперь включали всякий раз, как только закрывался аэродром по метеоусловиям; все это отдавало уже ностальгическими воспоминаниями. Неожиданно он поймал на себе взгляд необыкновенно красивой молодой женщины в оленьей дошке и мохнатой волчьей шапке. Она будто позвала его глазами, и горячая, полузабытая волна чувств вдруг окатила голову и сердце. Академик едва сдержался, чтобы тотчас же не вскочить и не подойти к ней.

Он отвернулся и стал убеждать себя, что этот зовущий взгляд ему почудился или женщина смотрела на кого-то другого, может, на любимого мужчину, находящегося где-то за спиной Насадного: такие барышни в Заполярье никогда в одиночку не путешествуют. Выдержав несколько минут, он непроизвольно поискал ее глазами в толпе и обнаружил, что женщина стоит еще ближе и теперь уже явно глядит на него с легкой, затаенной улыбкой. И получилось как-то само собой – седина в бороду, бес в ребро! – солидный, трезвомыслящий академик неожиданно подмигнул ей и сбил шапку на затылок.

Женщина приложила пальчик к губам, и сквозь бесконечный человеческий гул, заполнивший пространство аэровокзала, сквозь вой снегоуборочных турбореактивных машин на улице он услышал сокровенное и тихое:

– Тс-с-с…

Или показалось?..

А она вдруг пропала в шевелящейся толпе, исчезла, словно призрак, и во взволнованной душе Насадного остался ее пушистый и знобящий, как морозный узор на стекле, след-образ. Пожалуй, около получаса академик высматривал ее в зале, затем бездумно, легкомысленно оставил занятое кресло, сумку с документами и столько же бродил среди человеческой массы, обряженной в звериные шкуры, потом вышел на улицу и здесь немного протрезвел.

Когда же вернулся назад, место оказалось занято: толстый бородач сидел в кресле и держал сумку с секретными документами на коленях.

– Здесь занято! – грубо сказал академик и отнял сумку. – Освободи место.

– Пожалуйста, – сразу же встал бородач. – Присел на минуту, ноги отваливаются…

Академик проверил застежки на сумке, убедился, что ее не открывали, и угнездился в кресле, накрывшись дубленкой. И в этот миг увидел женщину! Только сейчас она была не одна – с мужчиной в точно такой же дошке и шапке. Они медленно двигались сквозь толпу и кого-то искали…

Насадный усмехнулся про себя, вспомнив недавние дерзкие, сумасшедшие мысли и надежды, встряхнул головой, насадил шапку на глаза и подтянул к носу полу дубленки: почему-то было горько и стыдно за этот призрачный, безмолвный монолог с чужой женой. Будто в карман ее мужу залез и стащил трояк…

Он постарался все забыть, насильно заставляя себя думать о вещах серьезных и важных, однако в сознании возникла какая-то черная дыра, где пропадали мысли о госкомиссии и научно-технических экспертизах «Разряда».

Перед глазами стоял морозный узор, в ушах или голове звучало сокровенное:

– Тс-с-с…

Он встряхнулся, сбросил шапку, дубленку и сел прямо: женщина и мужчина все еще пробирались сквозь толпу и, кажется, держались за руки, чтобы не потеряться.

В Латанге посадили уже три транзитных рейса – из Анадыря, Тикси и Чокурдаха, народу было достаточно, и каким прилетели эти люди, откуда – установить невозможно. Ничего в них, кроме очарования женщины, особенного не было – таких утомленных и молчаливых полярных скитальцев в дохах и унтах сколько угодно по Арктике: может, зимовщики со станции, метеорологи, ветеринары из оленеводческого колхоза, не исключено – коллеги, геологи одной из партий, которые во множестве рыщут по Арктическому побережью.

Все бы так, коль не заметил бы академик взгляда мужчины – пристального, воспаленного, с прикрытым внутренним огнем, и очень знакомого!

Потом они разошлись, на какое-то время исчезли среди люда и появились вновь с разных сторон. Мало того, академик уловил закономерность движения незнакомцев; они ходили кругами, постепенно суживая их, и тщательно, откровенно рассматривали всех пассажиров. Изредка встречались вместе, о чем-то говорили и вновь расходились – определенно кого-то искали в толпе.

Насадный вспомнил о сумке, незаметно затолкал ее ногами, забил под кресло и, прикрыв лицо шапкой, изобразил спящего.

Но странное дело – чувствовал их приближение. И когда показалось, что они уже рядом, резко сбросил шапку и поднял голову…

Этой тревожащей воображение пары вообще в зале не оказалось.

Он мысленно еще раз посмеялся над собой, отметив, что мнительность – первый признак старости, снова прикрыл лицо и в самом деле задремал.

И вдруг услышал у самого уха:

– Проснись, Насадный, замерзнешь.

Ему почудился голос Михаила Рожина, который в это время сидел в Москве как полпред. Никто другой не мог допустить такой фамильярности…

«Надежду» крутили сороковой раз…

Академик открыл лицо – полярник в оленьей дохе сидел рядом на освободившемся месте.

– Это вы мне? – спросил он недружелюбно.

– Кому же еще? – усмехнулся незнакомец. – Здравствуй, Насадный.

– Я вас не знаю.

– И не должен знать. Мы видимся с тобой впервые, – был ответ. – Впрочем…

– Что вам нужно?

Академик никогда себя не афишировал, не выставлялся на досках почета, не давал интервью ни газетам, ни телевидению: работа под секретными грифами исключала всякую его известность, тем более в аэропортах.

– Впрочем, нет, – тут же поправился тот. – Была одна встреча. Но мы виделись всего несколько секунд.

Человек посмотрел в глаза: покрасневшие его белки говорили о долгой бессоннице или о сильном внутреннем напряжении.

– Совершенно вас не помню, – вымолвил Насадный.

– Нет, ты помнишь. Много лет назад сидел вон в том кресле, так же ждал рейса и однажды случайно наступил мне на руку. Эта песня тогда тоже звучала…

Святослав Людвигович внутренне содрогнулся, непроизвольно посмотрел себе под ноги.

– Помню. Такое было… Хотите, чтобы я извинился?

– Не за что, Святослав Людвигович, – упредил незнакомец. – Я сам подсунул руку под твою ногу. Сделал это умышленно.

– Не понимаю… Зачем?

– Чтобы сейчас была причина подойти к тебе, напомнить и привлечь к себе внимание. Ты никогда не останешься равнодушным к мальчику, которому по неосторожности наступил на руку.

Насадный помолчал, стараясь осмыслить логику поведения этого человека, но убедительных объяснений не нашел.

– Но тогда… Я вам не представлялся, не называл имени. Да и вы были еще подростком.

– Это совсем не обязательно. И тогда, и сейчас я уже все знал о тебе, академик.

– Не слишком скороспешное утверждение? – наливаясь холодом, спросил Святослав Людвигович.

Тон полярника не был ни развязным, ни фамильярным; в нем слышалась сильная мужская натура, власть и, как ни странно, товарищеское участие. Привыкший работать среди разных людей из мест самых немыслимых, имеющий отличный музыкальный слух, Насадный всегда точно улавливал особенности речи – говор, произношение и акцент, и безошибочно определял, откуда прибыл тот или иной человек. В речи этого незнакомца шероховатости замечались, но ранее неслышимые и лишь отдаленно напоминающие белорусский, полесский акающий говор, но без твердого «ч» и мягкого «г».

– Хочешь послушать все о своей жизни? – задумчиво улыбнулся незнакомец и, сняв шапку, пригладил короткий белесый ежик. – Пожалуйста, искатель Звездных Ран. Начну с момента, когда в тебе утвердилась и созрела душа: блокадный Ленинград, голодный и гордый мальчик…

– Увы, так не бывает, – печально произнес Святослав Людвигович.

– Почему же, Насадный? Потому, что ты поживший, зрелый человек?

– Да уж, не мальчик… И вряд ли бы сейчас людоеды отняли валенки.

– Отнимут, академик. Сначала ощупают, как в прошлый раз, проверят, есть ли на тебе мясо, и если тебя невозможно съесть, повалят на снег и оставят босым… И ты снова будешь сидеть и замерзать на занесенных трамвайных путях…

Святослав Людвигович помолчал, огляделся – красивой женщины, спутницы полярника, было не видно…

– Где же ваша… жена? – спросил он.

– В диспетчерской. Пытается убедить дежурного, чтобы не давали вылета в Красноярск грузовому борту Ан-12.

– А что, будет борт в Красноярск? – как всякий задержанный пассажир, спросил академик.

– К сожалению, будет, – проговорил мужчина. – Сейчас он еще в воздухе. Приземлится только через десять минут. А через час ему дадут вылет на Красноярск. На борту есть четыре свободных пассажирских места.

– Я вас понял! – непроизвольно оживился Насадный, но странный собеседник перебил его:

– Неправильно понял. Тебе ни в коем случае нельзя садиться на этот борт. Да, ты хочешь воспользоваться льготами Героя Соцтруда и попасть на грузовой рейс. Но этого решительно нельзя делать!

– Почему? Я делал так много раз…

– А сегодня откажешься. Потому что при посадке в Красноярске самолет не дотянет до полосы четырехсот метров, зацепится за лес и разобьется о землю. Развалится на три части, потом начнется пожар…

– Да вы сумасшедший, – выдавил академик, ощущая неприятный, болезненный озноб.

– Ты не полетишь этим бортом! – тихо и властно сказал мужчина, посмотрев на увесистую сумку академика, где находилась вся документация на установку, носящую кодовое название «Разряд». – Хотя лучше было бы отправить тебя с этим грузовиком. Меньше хлопот… Все сгорит в огне.

Взгляд его показался более чем красноречивым: не было сомнений, что он знает содержимое сумки.

На миг Насадный вновь ощутил себя замерзающим на трамвайных путях…

Не медля больше, странный этот полярник пружинисто встал и, опахнув ветром от дохи, пошел сквозь гомонящую толпу.

Память унеслась с этим ветром…

Уже через минуту у него возникли сомнения, а точнее, подозрения, ибо ничего подобного в природе существовать не могло. Блокада, близость смерти, эти странные люди – мужчина и женщина, нашедшие его замерзающим, потом эвакуация – все было так далеко и нереально, а секретные документы в сумке и судьба месторождения – вот они, в руках…

Еще через минуту он внутренне сжался, предполагая самое худшее: каким-то невероятным путем его выследили злоумышленники и теперь попытаются отнять документацию «Разряда», разработанную в строжайшей тайне. Потому и не хотят, чтобы он улетел грузовым рейсом, видимо, рассчитывают завладеть сумкой в Латанге…

Он не страдал шпиономанией, напротив, обычно посмеивался над таковыми, но тут непроизвольно разыгралось воображение: похитителям ничего не стоит захватить арктический самолет Ан-2, а они отсюда спокойно летают без посадки даже на Северный полюс, и отбыть в заранее условленный квадрат где-нибудь в Ледовитом океане, где их ждет подводная лодка. Кажется, что-то подобное проделывали в Заполярье крупные контрабандисты пушниной…

Реальных выходов из ситуации он нашел всего два: первый – незаметно выскользнуть в поселок – благо, что народ ходит туда-сюда, уйти к своему единственному приятелю в Латанге, директору вечерней школы, и через него надежно спрятать документацию на время, пока закрыт аэропорт. И второй – подойти к начальнику погранзаставы, представиться и попросить помощи.

Пожалуй, он бы сделал это, но прошло десять минут, и голос диспетчера объявил о посадке грузового транспорта.

Он сделал движение – пойти к дежурному, предъявить книжку Героя и сесть на грузовой рейс. Его могли спросить, откуда знает, что Ан-12 получит вылет в Красноярск, тоже закрытый для пассажирских? Да ниоткуда, просто опытный полярник и догадывается, кому дадут взлет из Латанги…

Убедив себя таким способом, он закинул ремень сумки на плечо и тут услышал женский голос за спиной:

– Тс-с-с… Не нужно этого делать, Насадный. Самолет действительно упадет и разобьется на подлете к посадочной полосе.

Академик оглянулся, надеясь увидеть спутницу полярника, ту красивую женщину, однако за спиной никого не было. Точнее, женщина-то была, но другая, на коленях которой прыгала и веселилась годовалая девочка…

Отупевший, не соображающий, он сел на место и поставил сумку между ног. Научный груз давил ничуть не слабее, чем куски руды, вывозимые с Таймыра в рюкзаках вот уже много лет. Или он задремал от нервных перегрузок, или что-то случилось со временем: час пролетел, как пять минут, и вместо набившей оскомину песни послышался голос в динамиках:

– Закончена посадка на грузовой спецрейс до Красноярска. Бортпроводника Кошкина просят подняться на борт.

Насадный увидел этого Кошкина: явно похмельный человек в летной куртке и с удивительными, редчайшими, поистине кошачьими, совершенно белыми и пушистыми усами рванулся из буфета, запутался в толпе пассажиров, упал, разбив себе нос о кресло. И кого-то случайно ударил, потому что длинный чеченец в дубленке вырос над головами и стал бить бортпроводника. Методично и жестоко, однако при этом давая подняться с пола. Народ стоял полукругом и безмолвствовал, наблюдая избиение.

– Ты ударил мой женщина! – орал чеченец на все здание аэропорта. – Зарежу, скотина! Убью, козол ванучий!

– Бортпроводник Кошкин, пройдите в свой самолет! – блажила диспетчерша.

Через минуту на взлетной полосе взвыли моторы, заревели на форсаже и умчали грузовой самолет в небо. Бортпроводник Кошкин с лицом, разбитым в кровь, распухшим и теперь с ярко алыми усами, выбрался из толпы и пьяно поплелся к стойкам регистрации. Уткнулся, слепо огляделся, побрел вправо, но снова уткнулся в сидящих пассажиров. Наконец, какая-то сердобольная северянка взяла его под руку и повела в туалет – умываться.

Спустя какое-то время Насадный снова увидел его: Кошкин стоял в буфете и пил спирт, всякий раз смахивая капли с усов и переговариваясь с соседом по столику. И это продолжалось очень долго, так что академик успел трижды поспать, зажав ногами драгоценную сумку. Ему вдруг пришла мысль, что полярники в оленьих дохах – представители негласной охраны, специально прикомандированной, чтобы обеспечить безопасный пролет до Питера. Верно, все сходится! Видимо, охранникам стало известно о каких-то неполадках в Ан-12 и один из них предостерег академика, так, на всякий случай. По северным трассам машины вообще летают часто на честном слове; на материке ни одну бы не выпустили, а тут если обращать внимание на мелкие поломки, то вообще никуда не улетишь.

Точно, это сопровождение! Надо было предполагать, что оно будет: не камни везет на сей раз – новейшие, еще даже не осмысленные профессионалами технологии, документы особой важности, и радиограмма была заведомо послана, чтобы встречали. И не заметил бы ничего до конца пути, не появись тут соблазн в виде грузового рейса. Охране пришлось объявиться перед Насадным, иначе, зная норов академика, его никак больше не остановить. Если с самолетом действительно что-то произойдет, то охрана эта просто гениальная.

Но почему они оба так знакомы и так похожи на тех людей, что нашли его на трамвайных путях в блокадном Ленинграде?..

В очередной раз проснувшись, он снова увидел Кошкина, пьющего спирт, только уже с другим соседом. Бортпроводник не пьянел и все о чем-то разговаривал, жестикулируя руками и головой. Его собутыльник вдруг достал из рюкзака большой охотничий нож в чехле, сунул Кошкину. Тот вынул из ножен широкий, гнутый клинок, попробовал пальцем лезвие и, спрятав во внутренний карман, подал соседу деньги.

Горячему чеченцу жить оставалось совсем немного…

О том, что грузовой спецрейс рухнул на подлете к красноярскому аэродрому, Святослав Людвигович узнал вечером, когда, проснувшись, услышал за спиной испуганный разговор. Публика заметно сменилась: какие-то рейсы выпустили, какие-то, наоборот, посадили по метеоусловиям конечных пунктов. В зале ожидания колготились сонные, уставшие от дороги люди.

– …Дым до неба, черный такой, – рассказывала невидимая женщина. – А когда поднялись, видим, самолет лежит, на три части разломился. И горит! Мы так через этот дым и пролетели… Страшно, сил нет! Пятнадцать лет летаю и боюсь! Ходили бы поезда – сроду не села…

– Вы из Красноярска? – не оборачиваясь, с внутренней дрожью спросил Насадный.

– Нет, из Певека! – отозвалась женщина.

– В Певеке самолет упал?

– Да слава богу, нет! В Красноярске упал, но говорят, людей мало погибло, грузовой был…

Их нельзя было считать просто прикомандированной негласной охраной. С таким трудом достигнутое успокоение рухнуло в один миг…

Это были те самые люди, что спасли его уже однажды в блокадном Питере, найдя босым и замерзающим в снегу, когда людоеды сняли валенки и отобрали бидон с водой!

Неизвестно как, где и почему, но реально существующие люди…

И надо было согласиться с этим, но призрачное существование, невозможность до конца понять их образ жизни, тайну предназначения и миссии, ими выполняемой в его конкретной жизни, – все это выбивало из привычного русла. Академик чувствовал – еще мгновение, и он начнет беспомощно метаться, а возможно, делать глупости, ибо приступало отчаяние. Столько лет потратить на поиск и изучение астроблем, все время ощущать затылком дыхание Космоса, в котором Земля казалась маленькой и уязвимой, зависимой от роковых случайностей и все время ожидающей катастрофы; отдать столько сил души и разума, дабы предугадать, спрогнозировать космическую стихию и ее последствия, и вместе с этим – не знать издревле известного проявления земной жизни, описанного в сказаниях и легендах.

Таинство окружающего мира, правдивое, как детский сон, и реальное, как мечта старца, – вот что было достойно познания, что могло принести истинное счастье. И никакие секреты, произведенные изысканиями ума, ничего не стоили по сравнению с этим таинством.

Академик бросил сумку в кресле и пошел разыскивать полярников. Бродил, толкался среди пассажиров, высматривая оленьи дохи, несколько раз видел высокого чеченца со своей женщиной – долганкой, судя по орнаменту на унтайках и дошке. Лунообразное лицо ее светилось от счастья, и горячий жестокий кавказец гарцевал рядом с туповатой улыбкой; можно было остановить их, предупредить, что смерть ходит за ними с ножом в руке, но Насадный неожиданно для себя всецело предался фатализму. В сознании вызрело желание не нарушать хода вещей, логики жизни, табу, наложенное неведомым вершителем судеб.

В дохах и шубах из оленьих шкур и полярного волка в аэропорту оказалось десятки человек, было легко ошибиться, попасть в неловкое положение, и потому Насадный подходил к каждому близко, заглядывал в лицо, вызывая тем самым вопросы или просто молчаливое недоумение. Академик вышел на улицу, прогулялся возле здания, поглядывая на пассажиров в сумрачном свете фонарей, приблизился к группе каких-то веселых людей возле «уазика»: полярники исчезли бесследно…

Святослав Людвигович вернулся в зал ожидания и, пробираясь к своему месту, издалека заметил, что оно опять занято: в кресле сидел мужчина в лохматой шапке и держал его сумку на коленях.

– Извините, здесь сижу я, – заявил академик, пробившись к креслам.

– Да, пожалуйста! – подскочил тот. – Очень устали ноги, а сесть некуда… Простите!

И поставив сумку на сиденье, сунул руки в карманы дубленки, нахохлился и побрел через толпу. Насадный сквозь жесткую ткань прощупал папки с бумагами – все на месте, и замки «молния», связанные прочной ниткой, не тронуты…

Внезапно рядом очутился выпивший стюард Кошкин, тоже чем-то напоминающий полярника, – теперь был обряжен в талабайскую малицу. Встал напротив, держа руки в карманах, уставился тяжелым взглядом опухших, с синими мешками, глаз, пошевелил кошачьими усами.

– Ты меня знаешь? Я Кошкин – счастливейший из людей!

– Очень приятно…

– Нет, в самом деле! Опоздал на свой борт, а он гробанулся!

– И правда счастливчик.

– Тогда угости! Закажи мне сто пятьдесят? Коньяку!

– Радуйся без угощения, – отвернулся Насадный, надеясь отвязаться от счастливчика.

– А ты меня не бил? – спросил вдруг тот.

– Нет, не бил, – признался академик.

– Но видел, как меня били? Смотрел?

– Смотрел…

– Значит, и ты бил, – со вздохом определил Кошкин. – Да не бойся, тебя не трону. Тогда мне всех надо тут… Контрибуция с тебя, дай треху! На коньяк! Мне разогреться надо. А то у него кровь горячая – у меня пока холодная. Понимаешь? Меня только коньяк берет – спирт леденит душу…

Вариант был известен: не дать – не отвяжется, а дать мало – подойдет еще несколько раз, как к старому знакомому. Север есть север…

– Возьми сразу червонец. – Насадный подал деньги. – Гуляй, ты сегодня во второй раз родился. Действительно, счастливейший из людей.

– Это верно! – Кошкин спрятал червонец, но уходить не спешил, разгладил свои усы. – Ты знаешь, я бортпроводник поневоле. На самом деле я летчик. Бывший, списанный. Мне в прошлом году последний талон выстригли. Пришлось идти в стюарды. Не могу жить без неба!.. И я знаю, что ребята чувствовали в последние мгновения…

– Какие ребята? – невпопад спросил академик.

– Мои ребята… Те, что полетели, а я остался.

– А, да… Прости.

– Миг неотвратимости. Ты испытывал его? Когда знаешь, что жить осталось несколько секунд…

– Испытывал, – признался Насадный. – В Питере, в блокаду…

Кошкин посмотрел более внимательно, будто давнего знакомого узнать хотел – не узнал…

– В блокаду… Ну да, ясно… А не видел этого чурку? Который бил?

– Видел…

– Я его сегодня обязательно зарежу, – вдруг тоскливо протянул счастливчик. – И его талабайку тоже. Вот только кровь разогрею и злости наберусь. А то хожу и радуюсь! Надо человека зарезать, а я радуюсь – вот-вот замурлыкаю от счастья!..

– Может, не нужно резать? – безнадежно спросил Святослав Людвигович. – Они тебе жизнь спасли. А если бы не стал бить чеченец, и ты бы успел на свой борт?.. Пойди лучше и выпей с чеченцем мировую. Побратайся…

– Сегодня обязательно побратаюсь, – пообещал стюард, вздыбил усы и пошел, натыкаясь на пассажиров.

В этот момент открыли Нижнеянск и Чокурдах, объявили посадку. Толпа заметалась, началось коловращение, крики радости, смех и вдруг – громкий детский плач: из руки невидимого ребенка вырвался накачанный гелием шар и словно прилип к потолку, медленно пошевеливаясь от сквозняка. Какие-то парни запрыгали, стараясь схватить нитки, но высоко, высоко! Люди вокруг махали руками, сопереживали – наверняка из столицы везли эдакое чудо, берегли всю дорогу, и надо же такому случиться!.. Ребенка тащили на посадку, а он, глубоко несчастный, уже заливался от щемящего, отчаянного плача. Академик машинально приподнялся и вдруг услышал знакомый голос:

– Самые памятные дни – дни потерь и разочарований…

Когда полярник в оленьей дохе пришел и сел в освободившееся соседнее кресло, Насадный не заметил, хотя все было на виду…

– Да, к сожалению, это так, академик. А сейчас и поговорим. Твой рейс объявят через сорок минут.

– Мне страшно с вами разговаривать, – с трудом признался Насадный. – Самолет разбился… Вы знали? Знали?.. И не могли остановить?.. Почему он разбился?

– Потому, что начинается фаза Паришу. А ее остановить невозможно.

– Что это значит?

– Фаза оплакивания, скорби, очищения от грехов, – пояснил он. – Фаза трагедий, катастроф и потрясений. Продлится девятнадцать лет…

– Послушайте… – Святослав Людвигович помотал головой, стряхивая странное оцепенение мысли. – Вы кто? Астролог? Чародей?.. И почему говорите мне – ты?

– А как говорили те люди, что нашли тебя замерзающим на трамвайных рельсах?

На миг Насадный будто в ледяную воду окунулся – в собственную память. Однако встряхнул головой и сказал с недовольством:

– Я старше вас… И мы не знакомы. А это полярное панибратство мне не нравится.

– Хорошо, познакомимся еще раз, Насадный. Я Страга Севера.

– Страга?.. Что это значит? Ангел-спаситель?

– А, все-таки вспомнил блокаду!

– Никогда не забывал… Трамвайные пути, мороз и… почки на ветке дерева…

– Хорошо, что помнишь, – промолвил он со вздохом. – Значит, жива душа… Жаль, как всегда мало времени, и поговорить некогда… Насадный, ты искал Звездную Рану – свой забытый сад, где побывал однажды. Искал плоды с Древа Жизни, а нашел алмазы. Неужели это труд твоей жизни? Ведь этого так мало, чтобы почувствовать себя счастливым.

– Мало, – согласился академик, – но и жизнь еще не кончилась.

– Да, по счастливой случайности, – улыбнулся Страга, верно, имея в виду разбившийся под Красноярском грузовой транспорт. – Я прошу тебя, Насадный, забудь о своем открытии, оставь потомкам то, что принадлежит им по праву времени. Не наступай на руку будущим поколениям. Помнишь, как у тебя отняли валенки? Они были земноводными летариями, им простительно безумство, злая воля и беспощадность. Ты тогда не знал об этом, бежал за ними, просил вернуть… И плакал, как этот мальчик, выпустивший шар. Пока не поморозил ноги… Помнишь? Что же ты теперь сам отнимаешь чужое? У детей, которые даже еще не родились?.. Ты несколько забежал вперед. Балганские алмазы – достояние другой эпохи. Ты же не последний живешь на земле. И не в последний раз. Неужели ты не почувствовал, как противится природа?

– Я считал, если силой ума своего мы можем взять что-то у природы – это достояние нашей эпохи, – изложил академик им самим когда-то выработанную формулу. – Я не ощутил ее противления…

– В том-то и беда, что не ощутил, – прервал его Страга, – и нашел способ добычи этих алмазов…

– Нашел, – не без гордости проговорил он.

– Все это замечательно, Насадный, и твой труд не пропадет зря. Им воспользуются следующие поколения, когда закончится фаза Паришу и после всех потрясений и катастроф восстановится мир гоев. Власть летариев в России рухнет ровно через девятнадцать лет…

Наполненный летучим газом шар медленно потащило из зала ожидания к выходу – объявили посадку на задержанный рейс до Черского и открыли дверь.

Почему-то взгляд и мысль академика сосредоточились на этом легком и ранимом предмете: из оббитого картоном потолка повсюду торчали шляпки гвоздей, куски оборванной проволоки, остатки каких-то металлических креплений, и он с замиранием души и страхом, как ребенок, каждое мгновение ждал, что шар вот-вот наткнется и лопнет.

И голос странного собеседника звучал как бы сверху, из-под потолка.

– Ты слышишь меня, Насадный? Через девятнадцать лет, двадцать шестого апреля. Это будет самая замечательная весна для России, победная весна, как в сорок пятом, помнишь?.. Поэтому верни потомкам то, что им принадлежит. У тебя в сумке есть папка под номером одиннадцать. Прошито и пронумеровано двести семнадцать страниц… Отдай ее мне.

Насадный сверзился с небес при упоминании об этой папке, ключевой, где были собраны все расчеты и режимы газовой среды установки «Разряд», устройство ионизаторов, перепускной камеры и инжекторной системы.

Он сам назвал ее инжекторной, поскольку было отдаленное сходство с известными науке инжекторными насосами…

– Отдать?.. То есть как – отдать? Я это сделал… От «Разряда» зависит судьба города!.. Это город будущего! Если вы так заботитесь о грядущих поколениях… Я воплотил мечту! Вы видели мой город? Я не алмазы искал… Пытался найти гармонию человека и природы, в самых экстремальных условиях… Вложен труд не одной тысячи смелых, сильных людей!..