Текст книги "Утро звездочета"

– Жизнь, говорит, ему испортила! – закричал дед, и я усомнился в его нормальности: так резко и безумно заблестели вдруг его глаза.

– Папа!

Оторвавшись от меня, мама сделал шаг к деду, но застыла на полпути, не понимая, кто из нас для нее более опасный соперник.

– Потому что говорили тебе с матерью! – все более расходился дед, не вставая со стула. – Кому он нужен?

– Дед! – прикрикнул я, видя, как затряслись мамины руки.

Не помогло, впрочем, и это.

– Ученый! Профессор! – выталкивая слова в канаву уничижительной иронии, продолжал дед. – Сам просрался, а жена виновата!

– Заткнись! – взвизгнула мама, собрав трясущиеся кисти в два бледных кулачка.

Хлопнула дверь в комнату родителей, и на веранде мы остались втроем. Я, дед и тишина.

Потом дед, опираясь на мою руку, вышел на улицу, а тишина исчезла сама собой и чуть раньше, когда из родительской комнаты стал доноситься мамин плач и редкое мужское бурчание: отец успокаивал маму, как умел. Я же был уверен, что больше никогда не увижу наш загородный дом, да и не был он больше нашим, и я даже не мог с уверенность сказать, кто в нем настоящий хозяин – мои родители или сводящие их с ума бесы.

Родители не приехали даже после рождения внучки, хотя за неделю до родов, поздним вечером раздался звонок, и я не сразу собрался с мыслями, услышав в трубке голос отца.

– Как вы там? – спросил он, и в его голосе мне послышалась сильнейшая усталость.

– Сейчас. Секунду, – прошептал я и, перед тем как с трубкой выйти в коридор, оглянулся.

Наташа спала на боку, живот лежал как бы отдельно от нее, и я впервые почувствовал, что двое детей – это реальность, которую, как ни крути, не получится отложить на потом. Мимо детской, где спал сын, я на цыпочках просеменил на кухню, не отрывая трубку от уха.

– Мама умерла, – услышал я в трубке. Более нелепых слов мне еще не доводилось слышать.

– Что? – спросил я, не сразу понимая, что снял с плиты чайник, поставил его в раковину и повернул кран.

– Полчаса назад, – сказал отец. – Сможешь приехать?

Такси ехало целую вечность. Вечность по ночному кошмару, к концу которого я уже не сомневался, что еду убивать отца. Разумная месть, полагал я, хотя и не сомневался, что к смерти мамы отец не имеет никакого отношения. По крайней мере, он ее не задушил – в этом я был уверен.

– Инфаркт, – сказал отец, едва я переступил порог веранды. – Скорая была. Инфаркт. Так сказали.

Он сидел на том самом стуле, на котором я увидел, едва проснувшись, деда. Стул, похоже, и не думали оттуда переносить. Я не собирался жать отцу руку, но почему-то наклонился и обнял его, а из глаз у меня сами собой полились слезы. Сделать с собой я ничего не мог. Мои плечи подрагивали, рыдания вырывались наружу, и отец поглаживал меня по спине и никого роднее в этой жизни у меня не было – ни до, ни после.

Овдовев, отец стал звонить чаще – скажем так, он просто стал звонить, при том, что забот у него прибавилось, и существенно. Приготовление пищи ему давалось с трудом, зато он теперь точно знал, что у деда – аденома простаты и ищемическая, и от первой отец покупал простамол, а от второй – эуфиллин, оксифедрин и какие-то витамины. Ищемия в итоге и убила маму – получается, дед со своими неблагополучными генами был в не меньшей степени виновником ее смерти, чем отец и, возможно, чем я. Убивает ли родителей равнодушие их взрослых детей – вопрос, который тервожит меня не меньше, чем невыполненное поручение Мостового.

К счастью, отчитываться за провал мне не приходится. Совещание отменяют – шефа снова куда-то вызывают, а вместе с ним и всю верхушку Конторы. Я же иду в кабинет Кривошапки – сегодняшнее место встречи нашей группы. Мы стоим вокруг стола хозяина кабинета, хотя ни у кого нет уверенности, что отъезд начальства хоть как-то связан с информацией, которую мы впитываем прямо с монитора компьютера.

Информация, между тем, серьезная, на сегодня это – новость номер один. В Подмосковье, на собственной даче повесился Даниил Браун. Актер Театра на Таганке, лицо которого известно всей стране, что, впрочем, происходит со всеми популярными актерами, совмещающими работу в сериалах с участием в рейтинговых шоу. Вот и сейчас в Интернете только о том и пишут, что последней заметной работой актера стал телепроект «Танцы со звездами».

Сигнал о происшествии сработал на моем оповещателе в семь двадцать утра, когда об убийстве молчало не только телевидение, но и новостные сайты, и даже Лайф. ру. В последующие часы мы безнадежно упускаем инициативу, и теперь вместе с остальными ста с лишним миллионами сограждан узнаем подробности. За первым сообщением не следует никакой детализации и тем более распоряжений от неизвестно где заседающего руководства. Мы молча внимаем компьютеру Кривошапки, который, переключая нас с одного сайта на другой, уверяет в том, что самоубийство актера – всего лишь инсценировка. Впрочем, имела ли место имитация самоубийства, или актера повесили, не пытаясь запутать следы, выяснить пока невозможно, да мы и не пытаемся рассуждать на эту тему. Мы просто стоим вокруг сидящего перед монитором Кривошапки, молчим и чувствуем себя безоружными. Я-то уж точно, и это происходит всякий раз, когда руководство придерживает информацию, уже известную миллионам.

Мы даже не дожидаемся шефа, у которого все это время отключен оповещатель, что становится понятным после того, как до него пытается дозвониться Дашкевич. Дашкевичу требовалась санкция на обыск, хотя, по правде говоря, стоило подумать, прежде чем требовать ордер на безнадежное мероприятие.

Обыскивать Дашкевич собирался квартиру бывшей жены Усатого, с которой начальник охраны развелся еще четыре года назад, но с которой, как показали, не сговариваясь, ее соседи, он продолжал поддерживать отношения – если не интимные, то по крайней мере благожелательные. Теперь, если Усатому все же удастся выпутаться, и он выйдет из тюрьмы, его ожидает каторга другого свойства, состоящая из упреков, подозрений и недоверия новой супруги.

Давно я не был свидетелем такой эффективной работы коллектива. Мы молча и без распоряжений отсутствовавшего Мостового разъехались по делам, которое у каждого – свое, но все они сходились в одной точке, в деле об убийстве Карасина. Никому из нас не хотелось чувствовать себя ненужным и ждать на обочине, пока дело повешенного Брауна проносилось мимо нас, возбуждая у сограждан цепенеющий ужас и клокочущее любопытство.

Созвонившись с вернувшимся из командировки Должанским, я еду «Коммерсант», и, пожалуй, в первый раз чувствую себя подающей стороной и знаю, что эта диспозиция не изменится, в какую бы сторону не свернул наш с ним разговор. Может, прав был Мостовой, когда говорил о трясущихся руках Табакова? Теперь и я представлял себе эту картину и даже вспоминал бледность на лице актера, которую не могли скрыть ни черные очки, ни бежевая кепка.

Роман Должанский – первый из моих собеседников, с которым я беседую на его территории. Я все равно ощущаю свое преимущество, даже после того, как коротко пожав мне руку, он возвращается к своему ноутбуку. Должанский оказался заметно лысоватым, смуглым мужчиной с пронзительными голубыми глазами, словно созданными для того, чтобы ввергать женщин в смущение и трепет.

– У вас интересная работа, – говорю я, оглядывая развешенные на стене фотографии. Збруев, Евгений Миронов, Екатерина Гусева – их лица я успел рассмотреть на снимках, прежде чем наткнулся на лоб Должанского, который и не думал отрываться от работы.

– Я всегда считал, что ваша интереснее, – исполняя мастерский танец пальцами по клавишам, парирует он. – Вы спрашивайте, не обращайте на меня внимания. И извините, ради бога: материал горит.

– Вы, наверное, не поняли. Я по поводу убийства Карасина.

– Прекрасно понял, – все же останавливается Должанский и поднимает на меня глаза. – Вы расследуете убийство моего коллеги.

– И что вы о нем думаете? Кроме того, что уже высказывали публично?

– А ничего другого я не думаю. И, в общем-то, все уже сказал. Что я еще мог сказать о крепком профессионале?

– Но вы же с ним спорили? Я имею в виду, полемизировали заочно, посредством своих статей.

– Я бы не назвал это полемикой, – пожимает плечами Должанский, – даже заочной. Разница между нами – в темпераменте и в методике сбора материала. Я придерживаюсь классической схемы, если можно так выразиться. У него же была своя собственная, что, в общем-то, совсем не повод к неуважению.

– Не знаю, – вглядываюсь я в дальнюю фотографию, и указываю на нее пальцем. – Это Бондарчук или Сухоруков? Не разгляжу.

– Этот? Актер Валентин Хаев. Смотрели «Изображая жертву»?

– Ах, да! – восклицаю я, вспомнив большой матерный монолог из фильма. – Там у него одна сцена…

–…Которая прославила не только его. После нее авторы, братья Пресняковы, могут расслабиться. Сейчас написать такое достаточно для того, чтобы тебя записали в классики. Соку хотите?

Должанский встает, чтобы наполнить стаканы мутной жидкостью из пакета, на котором соблазнительно истекает собственным соком нутро апельсина. Поданный мне стакан не отдает приятным холодом мою горящую ладонь, и я ставлю его на стол, даже не попробовав содержимого.

– Не знаю, – говорю я. – Мне, насколько я успел изучить его статьи, Карасин показался чересчур категоричным. Иногда он просто хамил.

– Нет, что вы, – сделав глоток, присаживается на край стола Должанский. – Мне кажется, он был воспитанным и застенчивым человеком.

– Вы ведь были знакомы?

– К сожалению, не пришлось. Я пытался связаться с ним, звонил в «Итоги», даже лично Дыбскому. Выпрашивал телефон, адрес электронки, хоть какую-нибудь контактную информацию – ничего. То есть, ничего так и не получил.

– Почему?

– Якобы об этом просил Карасин – не разглашать свои координаты. Искать же его, используя другие резервы – ну знаете ли… Меньше всего мне хочется набиваться в знакомые. Тогда я просто отправил в «Итоги» письмо, адресованное Карасину и просил переслать ему.

– О чем было письмо?

– Своего рода признание в любви. Я серьезно, – говорит он, отвечая на мою невольную улыбку. – Я был просто потрясен, когда понял, как он пишет.

– Там было еще что-то, кроме провокаций?

– Я же говорю: методика, – поставив стакан рядом с ноутбуком, Должанский начинает ходить по кабинету. – Между прочим, методика его работы и снискала ему репутацию затворника.

– Я слышал, что он никогда не ходил на закрытые показы и на премьерные спектакли. Туда, где обычно и встречаются театральные критики. Поэтому его рецензии и выходили позже остальных, так ведь?

– Позже остальных – как это верно! – усмехается Должанский. – Да он вообще ни на какие спектакли не ходил.

Я вдруг вспоминаю, что припас для него острый клинок и что оно, это оружие, припрятано у меня за пазухой.

– Хотите сказать, что он не переключался с канала «Культура»? – спрашиваю я. – Смотрел записи спектаклей в Интернете?

– Разве что тех, по которым катастрофически не хватало отзывов.

Должанский, наконец, останавливается, но теперь уже я чувствую себя мишенью, по которой он, расчетливый снайпер, вот-вот выдаст залп и, – я чувствую это, – не промахнется.

– Карасин писал рецензии, даже не видя спектаклей, – говорит он. – Он писал на основе других рецензий. Креативная компиляция, так бы я это назвал.

– То есть как? Он переписывал чужие статьи?

– Нет, конечно. Он заимствовал главное: какие-то характеристики, присущие спектаклю, то, что замечали остальные рецензенты. Это как если составлять портрет незнакомого вам человека со слов, скажем, десяти видевших его людей. Вы непременно узнаете, если он хромает или если у него шрам на щеке.

– Но если не составлять фото-робота, представление о нем будет сильно отличаться от реального человека.

– Вот именно. С рецензиями на спектакль – аналогичная история. Ваше представление о спектакле будет весьма смутным, даже если вам расскажут о нем во всех подробностях. Чем, кстати, мы, критики, и не занимаемся. Мое мнение о спектакле – это лишь мое мнение. Основанное на образовании, опыте, вкусе, предпочтениях, на симпатиях и антипатиях. В любом случае это мое личное мнение. Все, за исключением хромоты и шрама – сплошной субъективизм.

– Но это же неправильно.

– А по-другому и не бывает. И Карасин этим умело пользовался. Формулировал свое, предельно субъективное мнение на основе других субъективных мнений. По большому счету, он трактовал не спектакли, а критические отзывы о спектаклях, и ловил от этого, как мне кажется, невероятный кайф.

– То есть халтурил?

– Наоборот. Делал самые оригинальные, самые противоречивые, самые спорные рецензии. Знаете, он ведь по большому счету тянул на себе весь наш достаточно узкий и захудалый цех. Я бы и сам с удовольствием работал по его методике. Я думаю об этом с тех пор, как раскусил его.

– Что же вам мешает?

– Имя. Мое имя. Ну не могу я не появляться на премьерах, не писать одним из первых. Так делал только Карасин. Так сможет делать кто-то другой, какой-нибудь начинающий и небездарный критик. Я – нет. Это будет уже не Роман Должанский.

– Да, – я все-таки делаю глоток сока, который оказывается вполне приятным и совсем не теплым. – С кем-то вы делились своими выводами?

– О Карасине? – спрашивает он, и я киваю.

– Только с ним. Говорю же, я отправил ему большое письмо через редакцию.

– И что он ответил?

– Ничего.

– Может, не дошло письмо?

– Нет, ну как? Я же все-таки не анонимный поклонник Карасина. Письмо переслали, в это нет никаких сомнений. Просто он не счел нужным отвечать, вот и все.

– И вас это не задело?

– Нисколько, – пожимает плечами он, но на его лице – спокойствие самодостаточного человека. – Понятия не имею, как бы я ответил на его месте. И ответил бы вообще. Как вообще отвечать на письмо, в котором тебе рассказывают то, что тебе о себе и так прекрасно известно? Да еще и высказывают восхищение тобой? Разве что еще плотнее свернуться в собственном панцире.

– Ну, допустим. Вы не обиделись, но это не значит, что статьи Карасина не задевали других людей. Тех, о ком он писал по-настоящему злые, неприятные вещи.

– Самые неприятные вещи о мастерах искусств, – обозначая улыбку, Должанский складывает руки на груди, – рассказывают сами мастера искусств. В этом смысле один хороший актер стоит пяти самых злобных критиков. А плохой актер – десяти.

– А за что его могли убить, как вы полагаете?

– Я не полагаю, я уверен. Уж точно, не в связи с его статьями.

– Знаете, – трогаю я себя за бок, словно подбираясь к припрятанному клинку, – мы поначалу тоже так считали.

– И потом, – продолжает Должанский, не уловив намеченного мною поворота, – журналисты обижают людей ежедневно. Обижают, оскорбляют и даже унижают – не убивать же их всех? Да возьмите свежую новость, про этого тайского недоноска.

– Ммм…

– У которого, якобы, было с нашим Плетневым.

– Что, уже предъявили обвинение?

– Не уверен, – говорит Должанский и, согнувшись над ноутбуком, начинает катать по столу мышку. – Вот. Четырнадцатилетний тайский подросток От Бранха… Бран-ча-нон-ху… В общем, он дал показания против музыканта. Что делать, – выпрямляется он, – не писать об этом?

– Другие напишут.

– Конечно. И даже если предположить, что вся история высосана из пальца, и Плетнев совершенно, ну просто кристально чист, нужно дать не просто новость. Новость к завтрашнего номера на бумаге безнадежно устареет. Нужен солидный – по объему, я имею в виду, – материал, хотя бы на полполосы. Покопаться в прошлом музыканта, напомнить о том, что похожие странные истории с ним уже случались. А на примере этого тайского доходяги сделать социальный срез общества. Дать статистику, само собой ужасающую, свидетельствующую о том, что девяносто процентов тайцев начинают жить половой жизнь не позднее десятилетнего возраста, независимо от пола – своего и их многочисленных сексуальных партнеров. Вроде и общество пригвоздили, но и Плетнева дерьмом обрызгали – чего ж обижаться? Я имею в виду, работа у журналистов такая. Да публичные люди и не обижаются, уж поверьте мне.

– И тем не менее Карасина убили.

Словно устав противостоять моей тупости, Должанский шумно выдыхает носом.

– Тщеславие, – говорит он, и я сразу понимаю, что он имеет в виду не меня. – Вы упускаете важнейший фактор. Тщеславие – это великий кормчий, ведущий людей к публичности. Журналист для публичного человека – это почти как лев для дрессировщика. Только отвернешься – цапнет за задницу, подойдешь ближе, чем положено – есть риск остаться без лица. Надо просто не давать явных поводов для нападения, но даже если хищник напал, ты выигрываешь, если, конечно, выпутываешься живым и здоровым. Атака журналистов делает публичного человека более осмотрительным, более расчетливым, а эти люди и без того страдают цинизмом, обычно неизлечимым и почти никогда – здоровым. В конце концов, лев делает дрессировщика знаменитым, а не наоборот. Такую же корреляцию можно найти и в отношениях журналиста с публичным человеком. Должен ли при этом публичный человек обижаться на журналиста? Станет ли дрессировщик винить льва в разодранной спине? Рецензия, даже негативная, на спектакль – в любом случае монета в копилку спектакля. Режиссеры, чьи спектакли попадали под раздачу Карасина, чувствовали себя героями дня, уж поверьте мне. Это была их минута славы, и за равнодушием, которое они сейчас так неблагодарно демонстрируют по отношению к покойному, они прячут свою досаду на то, что этим минутам больше не суждено повториться. Нет больше их главного промоутера, их злого гения и доброго ангела номер один. Это я вам как номер два говорю, в худшем случае – как номер пять.

– Вполне убедительно, – говорю я, зная, что сжимаю рукоятку клинку. Сжимаю уверенней, чем когда я впервые поверил в реальность оружия за пазухой. – Мы тоже считаем, что к критическим материалам Карасина убийство не имеет никакого отношения. Вообще, к его статьям, по крайней мере опубликованным. Скажите, – делаю я заранее задуманную паузу, прежде чем навести на собеседника оружие, – вы же входите в оргкомитет фестиваля.

– Какого именно?

– Мне казалось, вам лучше знать.

– Дело в том, что я помогаю нескольким театральным фестивалям. Фестивалю «Территория», например. Потом, я арт-директор «Нового европейского театра». Вы наверняка об этом знаете, раз спрашиваете.

– Конечно. И насколько глубоко вы погружены в организационные вопросы этих мероприятий?

– Достаточно глубоко. Иногда настолько, что на время приходится забыть об основной профессии.

– Они, кстати, не мешают друг другу? Я имею в виду Должанский-критик и Должанскй-организатор?

– Я же говорю. Должанский-критик временно перестает существовать. Слишком много дел у Должанского-организатора.

– Знаете, – сжимаю я губы, – мне не совсем удобно говорить с вами на эту тему. И вы, ради бога, не примите на свой счет.

– Если вы настаиваете, – наклоняет он голову, но мне пока не удается разглядеть признаков напряжения на его лице.

– Говорят, фестивали – идеальная площадка для воровства.

– А! – вскидывает Должанский указательный палец. – К сожалению, это не про нас. Все уходит исключительно на организацию. И все равно денег никогда не хватает. Спонсоры идут крайне неохотно, и обычно это весьма скромные спонсоры. Мы ведь не попсовый фестиваль, вроде «Новой волны».

– Знаете, у нас есть основания предполагать, что Карасин придерживался иного мнения.

Жребий брошен. Обнаженное лезвие кинжала сверкает в моей руке, и мне остается дождаться, когда ослепленный его светом и собственным ужасом противник падет к моим ногам.

– Среди его документов мы обнаружили любопытные материалы, – продолжаю я, вываливая на него блеф как подарки из рождественского мешка. – Он, скажу я вам, проделал колоссальную работу. Вот такие досье, – большим и указательным пальцем я демонстрирую толщину по меньшей мере пятисотстраничной книги, – и в них много интересного о финансовых схемах работы театров, и в том числе – театральных фестивалей. Я, конечно, не могу вам сказать, о каких именно фестивалях идет речь, так же, как не имею права называть конкретные театры. Но можете мне поверить: все это усиленно проверяется уже сейчас, и конкретные действия, я полагаю, не заставят себя ждать.

– Отличная новость, – по-прежнему невозмутим Должанский.

– Перспективная, так будет вернее, – говорю я.

– Рад, что у вас, судя по всему, есть конкретная версия.

– Ну, до этого еще далеко, – говорю я, – но мы серьезно работаем.

– Не сомневаюсь, – говорит он. – Кстати, об убийстве актера Брауна что-то можете сказать?

– Собираетесь взять у меня интервью? – спрашиваю я, потирая висок.

Меня мучает внезапная головная боль и нет никаких сомнений, что это нервное. Мой клинок расплавился у меня на глазах, противник растопил его безразличием и меня совсем не успокаивает предположение, что спокойствие стоит Должанскому бушующей в его голове панике.

– А это возможно? – уточняет он. – Вы только намекните – я готов.

– Увы, – развожу я руками. – Это в компетенции нашей пресс-службы. Если, конечно, дело будет расследовать Следственный комитет.

Вскинув и опустив брови – на это у него уходит не более секунды, – Должанский возвращается к своему ноутбуку, словно собирается ответить на мое предположение с помощью компьютера.

– «Расследование поручено Главному следственному управлению Следственного комитета при Генеральной прокуратуре», – читает с монитора он. – Это же вам?

– Нет, – говорю я. Вид у меня, должно быть растерянный. – То есть, не совсем нам, – уточняю я, видя недоумение Должанского. – Я из московского СКП, а это… Это, как мы ее называем, Главная Контора.

Кажется, я впервые произношу это вслух. Главная Контора, равно как и просто Контора живут только в моей голове, являются ступенями моей нехитрой иерархической классификации. Понятия не имею, как называют наш комитет мои коллеги. Может, он для них и в самом деле лишь «комитет». Я называю его Конторой, вернее, думаю, что называю, ведь никто, кроме меня, не подозревает об этом, придуманном мною названии, за которым мой мозг прячет неизвестно от кого вывеску с официальным названием. Контора – это госбезопасность и, может, неуверенность в себе заставляет меня искать опору на более могущественные структуры?

– Брауна ужасно жаль, – говорит Должанский. – Его ведь считали будущим российского театра. «Будущему перекрыли кислород» – так я назову материал о нем, если, конечно, выпускающий редактор позволит.

Он кивает на ноутбук, давая понять, от чего не мог оторваться даже после моего появления.

– Еще и Валера Дранников умер сегодня, – качает головой он. – Прямо полоса. Журналист, он работал здесь… Раньше. А что касается фестивальных денег, – я невольно замираю, – я в это, извините не верю.

– То есть, не воруют?

– Не верю в то, что из-за этого могут убить. Не те деньги.

Из «Коммерсанта» я еду домой, жарясь на солнце и согреваясь от внутренней приподнятости. Я снова вспоминая слова Мостового о трясущихся руках Табакова, и искренне ликую от этих редких мгновений, когда чувствую, что мы с шефом – на одной стороне. Поднимаясь по лестнице, я чувствую в ногах приятную слабость, и все же замечаю движение этажом выше, и просыпаюсь в одно мгновение.

Трогать меня нет никакого смысла, и все же я попадаюсь в сети собственного вымысла, придумывая новую версию – о фестивальном компромате Карасина, который я прячу у себя дома. Намеренно шаркая и даже прокашлявшись, что совсем не добавляет мне уверенности, я миную один пролет и вижу перед собой Аглаю.

Она сидит посередине ступеньки, и у нее влажные глаза.

– Ты? – кричу я, и пока эхо пугливо мечется по этажам, упираюсь руками в ее колени.

Потом, не выдержав, прислоняю ее голову к своей груди, так, что она не успевает повернуться в профиль, чтобы слезами не намочить мне рубашку. Мне плевать – я помогаю ей подняться и, пока тычу ключом в замочную скважину, Аглая не отрывает холодный кончик своего носа от моей щеки.

Уже в квартире с ней случается истерика, возможно, не первая за сегодняшний вечер. Она валится на мою кровать и, уткнувшись лицом в подушку, протяжно воет.

– Не надо! – кричит она, прижимая подушку, когда я пытаюсь ее поднять. – Я не хочу!

– Аглая! – наклонившись, кричу я ей почти в ухо. – Немедленно успокойся!

Еще немного повыв, она кладет голову щекой на подушку и громко всхлипывает, а я вижу, как на оставленных ею на наволочке мокрых пятнах чернеют разводы от туши.

– Я не хочу, – повторяет она, и хотя сдерживать всхлипы ей не удается, я понимаю, что она успокаивается. – Я не хочу назад.

– И не надо, – говорю я.

– Правда, – плачет она, – я не могу больше!

– Все-все-все.

Я все таки приподнимаю ее и, прижав ее голову к своей, глажу по спине.

– Не пойду!

– Тсссс, – перебиваю я, уже точно зная, что не хочу ничего слышать.

Ни о ее настоящем, даже если она сейчас, в этой ванне решила превратить его в прошлое.

– Здесь ты в полной безопасности, – говорю я.

Она еще шмыгает, но природа берет свое и она касается моего живота, пока еще скрытого за промокшей от пота и слез рубашке.

– Я тебя никому не отдам, – уверяю я.

Мы впиваемся в друг друга губами, как изголодавшиеся вампиры, встретившиеся в пустом городе, всех жителей которого они же и истребили. Я бы сейчас действительно перегрыз за нее горло любому незнакомцу, даже своим соседям по подъезду, если бы знал, что это поможет ей успокоиться.

И мне особое удовольствием доставляет то, что соседи слышат через вентиляционный канал в ванне, как мы не сдерживаемся и в унисон кричим, выплескивая на пол содержимое ванны.

Теперь им, если я все же раздумаю и не стану их убивать, придется такое слушать постоянно.

Ведь я решаю предложить Аглае руку и сердце.