Текст книги "Утро звездочета"

Театральный блицкриг в сердце Москвы
Берлинский «Шаубюне» показал «Замужество Марии Браун» на сцене Мастерской Фоменко

Скажу сразу, на случай, если эта рецензия выйдет неудачной. У меня на этот счет есть алиби. Состоит оно в том, что знаменитый фильм Фассбиндера, по которому поставил спектакль его соотечественник, режиссер берлинского театра «Шаубюне» Томас Остермайер, я не смотрел. Подозреваю, что сравнение с фильмом будет рассматриваться как обязательное условие любой рецензии, так что своим признанием я как бы снимаю с себя часть ответственности. Впрочем, незнание фильма мне при желании можно поставить в укор – мол, первоисточника не видел, а запал на подделку.

Но что же я могу поделать – очень уж хороша подделка!

Хотя, выходя из зала, среди восторженных или ошалело молчащих зрителей, среди которых было немало моих коллег (показ-то в Москве единственным, и добрая половина зала досталась «блатным»), я скорее не восхищался, а удручился.

Что за муть, честное слово, приходится в большинстве своем рецензировать! Даже не знаю, когда в следующий раз заставлю себя пойти на отечественный спектакль, и это при том, что родная редакция вряд ли будет в восторге от моего продолжительного молчания. Но что поделать, если, простите за банальность, НЕ ХОЧЕТСЯ. Не хочется видеть лица актеров, натужные или надоевшие, а то и натужные и надоевшие, не хочется смотреть картонную классику или псевдоавангард – и то и другое безобразно вульгарно и насквозь фальшиво. Но больше всего не хочется ощущать себя идиотом. Из раза в раз видеть на сцене халтуру, понимать, что тебя «кидают» и все равно приходить снова и снова, потому что у тебя, видите ли, РЕДАКЦИОННОЕ ЗАДАНИЕ!

Отлично, отвечаю я, задание так задание. Только я ведь не ассенизатор, меня главред не снабжает непромокаемым фартуком, резиновыми рукавицами и респиратором. Напротив, каждая афиша обещает мне элитный театральный парфюм и что же? На протяжении трех часов спектакля приходится вдыхать привычный аромат. Родной сценический навоз. Правда, завернутый в дорогую упаковку.

В этом плане спектакль «Замужество Марии Браун» честен – там, где актерам изобразить что-то не под силу, за них играет кинопроектор. Хотя, уверен, не будь проектора, сыграли бы и они. Я даже не уверен, сколько их всего было, актеров. Четыре? Пять? Кажется, что не меньше восьми, хотя на самом деле меньше. Зато актриса точно была одна – Бригитта Хоффмайер. Не суперзвезда (у нас так и вовсе неизвестная даже «профессионалам») и не сказать, чтобы красивая. Маленькая, бледная, коротконогая.

А еще – блистательная, восхитительная, неподражаемая.

Одного спектакля с фрау Хоффмайер достаточно, чтобы пожалеть, что мы увидели лишь одну из актрис берлинского театра. Хотя и этого достаточно, чтобы понять что ей по плечу – любая роль. На самом высоком уровне. Вообще любая. И сыграет она так, что выходя из зала, покусываешь локти за родной театр.

Впрочем, немного о спектакле, тем более что он был, повторюсь, показан лишь один раз в Москве, и неизвестно, будет ли показан еще. Ну, и еще потому, что как я и говорил, он стал для меня откровением.

Итак, немка Мария Браун, проводив в конце войны новоиспеченного мужа на фронт, вскоре становится вдовой. Разбитую жизнь она воспринимает очень не по-женски и в то же время по-женски: тут же начинает строить новую, вместо того, чтобы умереть с горя. Заводит роман с американским солдатом – обычный для немки 45-го года путь, но каково было ей, едва потерявшего мужа? Каково – узнаем, когда муж внезапно возвращается, здоровый, и довольно упитанный, а Мария делает то, что подсказывает ей внезапно овладевшая ею воля к строительству своего счастья. Она строит его несмотря ни на что, даже невзирая на несчастья других. И первым делом убивает своего американского любовника.

Муж садится за жену в тюрьму, а Мария лишь укрепляется в своей вере. Хоффмайер невероятно убедительна именно здесь, когда происходит метаморфоза ее героини, когда она окончательно приходит к выводу, что любые узы необходимо смело рвать, если они мешают ей строить свою жизнь. А ее жизнь – это именно ее жизнь и место в ней другим, пусть и любимым мужчинам, есть, только пока она этого захочет. Только, как это обычно и бывает, когда она чувствует, что жизнь удалась, становится ясно, что ничего она сама не решает, а строила жизнь мужчин, которые сговорились и использовали ее.

Честно говоря, даже не помню, с какой стороны стоял экран с титрами. Справа от сцены? Слева? С обеих сторон? Но почему мне кажется, что голос Б. Хоффмайер, который до сих пор так ясно звенит в моей голове, звучит на русском языке.

И финальный пожар – почему мне так жаль, что он не перекинулся на занавес, чтобы, пожертвовав даже новым прекрасным зданием Мастерской Фоменко, сгорел бы ко всем чертям весь отечественный театр?

Дмитрий Карасин

Итоги, №45, 3 ноября 2008 г.

13

Мой номер – двести семнадцать.

217, представлял я цифры. Двести семнадцать, двести семнадцать, повторял я, пока не удостоверился, что ничего не перепутаю. А потом я сел в машину – синий Мицубиши Лансер, – и поехал.

Мое дежурство началось.

Я уже не удивлялся таксистам и их способности выделять свой кодовый номер из нескончаемого потока звукового шума, издаваемого диспетчерами по внутренней связи. Двести семнадцать, твердил я себе, и при первом же упоминании по рации так дернул рулем, что машину чуть не вынесло на встречную полосу.

Двести семнадцать, крутится у меня в голове, и я удивляюсь особенностям памяти, потерявшей при ударе уйму оперативной информации, собственно, сам момент аварии и то, что ей предшествовало. В общем, все, кроме этого уже бесполезного для меня числа.

Минувшей ночью я не сомкнул глаз. Мне не давал уснуть мой кодовый номер, и, загребая ногами изувеченную простыню, я готов был еще раз долбануться, теперь-то уж намеренно, обо что-то твердое головой, лишь бы забыться, пусть и ценой потери сознания. Но сон не приходил, и как я не списывал бессонницу на вертевшийся у меня в голове номер, повод встречать рассвет с открытыми глазами у меня все же имелся.

Три повода, если быть точным. Два предстоящих визита ко мне в больницу и одна вчерашняя газета. Сегодня – первый день, когда меня навестят сразу несколько человек. И – первая из проведенных в больнице ночей, когда мне не удается уснуть.

Даже не знаю, отчего я разволновался больше – от газеты «Коммерсант» или от того, что я до сих пор не верю, что сегодня увижу Наташу. Прямо здесь, в этой палате. Отличной, кстати, палате, где я нахожусь совершенно один, и где утром после первой ночи в больнице меня разбудил скрип колес передвижного аппарата Доплера с внушительной панелью, множеством кнопок и плоским монитором.

Питание в госпитале четырехразовое, а столовая радует даже запахами: в отличие от всех предыдущих случаев, когда мне приходилось бывать в больнице, местные кулинарные ароматы вызывают у меня даже не равнодушие, а вполне определенное слюноотделение. Кормят и в самом деле отменно, и если мне придется задержаться здесь еще дней на пять, апельсины и колбасы, которые мне щедро и предсказуемо доставили уже побывавшие посетители, придется-таки переместить из холодильника в мусорную корзину.

«Двести семнадцать», повторяю я про себя, а вслух чертыхаюсь. Мне нужно, мне просто необходимо поспать хотя бы пару часов. Утром, как всегда будет дежурный осмотр. Пульс, давление, зрачки, с десяток таблеток и опять какие-то датчики, которые ежедневно прикручивают к моей изможденной голове. Мне спокойно в палате, и предстоящий день хлопот неприятно будоражит меня, но и оставаться здесь я больше не могу. Мне кажется, что из пациента я постепенно превращаюсь в пленника.

– Двести семнадцатый, прием! – проскрипела рация, и я едва увернулся от летящей навстречу Тойоте.

Я был неправ и, вылетая на встречную полосу, ставил под вопрос успех всей операции. Милиция, конечно, была в курсе, и номера «неприкасемых» эфесбешных машин были разосланы всем постовым, но моя внезапная авария требовала бы срочной замены вышедшего из строя автомобиля, а это – суматоха и перекройка сложнейшего расписания.

Мне повезло – я не разбился в самом начале дежурства. Я даже получал удовольствие, и меня возбуждали даже команды из рации, эти нелепые «двести семнадцатый, прибавьте до восьмидесяти», «снизьте до шестидесяти пяти». Я был как персонаж компьютерной игры, но удовольствие получал как игрок – мне нравилось, что право конечного воплощения команд все же принадлежало мне. Я осмелел настолько, что осмотрел, насколько это было возможно по ходу движения, салон на предмет наличия «жучков», прощупал свое и соседнее сиденье и порылся в бардачке. На внешний осмотр у меня было лишь две минуты, запланированные на дозаправку, и у меня, честное слово, не было и секунды в запасе, чтобы поймать недоуменный взгляд заправщика и уж тем более комплексовать по этому поводу. На корточках я прополз вокруг машины, но никаких признаков датчика на днище не обнаружил. Заглянул в капот и в багажник – результат был тот же.

Конечно, я выглядел нелепо, а действовал и того хуже. Рация и была жучком, я должен был сразу это сообразить. Как и то, что через оповещатель за нами все же следят и, получается, теперь, в машине, я был под двойным колпаком.

Где-то, в огромном помещении со множеством мониторов, я был лишь светящейся точкой на карте. Сколько всего машин курсировало по Москве? Двести пятьдесят? Триста? У меня не было возможностей это вычислить, полагаться можно было лишь на команды из рации, когда мой номер упоминали в ряду еще нескольких номеров. Последнюю такую команду я запомню, наверное, на всю жизнь.

– Девяносто шесть, сто тринадцать, двести семнадцать, двести двадцать три – к Проспекту мира!

Мне не пришлось разворачиваться, я и так ехал по направлению к проспекту, но тон голоса выражал такую нетерпеливость, что я как следует притопил педаль акселератора.

– Быстрее! – рявкнула рация и, как я понял, это относилось к нам четверым.

Мой Лансер несся мимо Наташиного дома, и газа я не прибавил, правда, и от торможения удержался. Мне казалось, что под колеса машины с тротуара бросятся дети, мальчик постарше и совсем маленькая девочка. Это могли быть только Андрей и Лера и никакие аргументы, даже электронные часы в машине, показывавшие четвертый час ночи, не могли разубедить мой мозг, утомленный отсутствием сна и происходящему вокруг безрассудству.

Поначалу я чувствовал себя чуть ли не сфинксом, сам факт присутствия которого оберегал Наташу и наших чад от безумия этого мира. На третьем круге, когда стрелка бензометра вплотную подобралась к нулю, иссякла и моя вера в то, что для кого-то я могу быть счастливым талисманом. Пусть даже эти кто-то – самые близкие мне люди. Я был рядом и ничем не мог им помочь. Я даже остановить машину не мог, да что там, позвонить не мог – я был уверен, что любые звонки во время дежурства будут фиксироваться и пресекаться как помеха исполнению задания особой важности.

– Двести семнадцатый, ускорьтесь! – приказал голос, и это последнее, что я запомнил.

Потом я помнил собственный крик, от которого и пришел в себя. Подо мной были носилки, надо мной – очертания людей, лиц которых я не мог разобрать в сумраке, но и сейчас мне кажется, что они выражали озабоченность моим состоянием.

Мне и в самом деле было плохо. Я, не сдерживаясь, кричал и ничуть не стеснялся своих воплей. Уже в салоне скорой помощи я увидел кровь не вате, которой медсестра вытирала мне лоб, но боль – острая, сковывающая, парализующая сознание боль – ощущалась в спине, где-то чуть выше крестца. В скорой мне вкололи обезболивающее, кажется, не одно, но я все равно кричал и даже не задумывался над тем, чем так напугал врачей. Над вероятностью перелома позвоночника.

Из машины в больницу меня перевозили как набор яиц Фаберже, и я не чувствовал под собой ни каталки, ни кочек, ни порогов. О том, что мое тело все же движется в пространстве, можно было судить лишь по больничным лампам на потолке, от которых хотелось жмуриться и вспоминалось, что подобную сцену я видел в каком-то фильме с Аль Пачино. Потом лампы исчезли, я почувствовал, что лежу на чем-то холодном и увидел перед собой иллюминатор. Я понял, что лежу в какой-то барокамере и услышал женский голос, прозвучавший из невидимых мне динамиков.

– Пожалуйста, не шевелитесь, – попросили меня. – Задержите дыхание.

Уже в палате меня навестила делегация. Первой шла девушка с приятной улыбкой и темным рулоном в руке, и я сразу понял, что главная – не она. Главным был мужчина с рыжей бородой, за спиной которого стояли, пока он изучал меня, еще двое мужчин, и тоже в белых халатах.

– Поздравляю, – сказал рыжий, разворачивая поданный улыбчивой девушкой сверток. Им оказался снимок, похожий на рентгеновский, но большого, как настенный плакат, формата. – С позвоночником у вас все более-менее в норме. Есть, правда, межпозвоночная грыжа, вот здесь, – ткнул он пальцем в снимок, – в поясничном отделе. В принципе, это могло случиться с вами в любой момент, но совпало, как видите с аварией.

– Аварией? – первое, что произнес я после аварии.

Мне все терпеливо объяснили. На пересечении улица Бабушкина с Проспектом Мира мой Лансер влетел в бок черному БМВ седьмой модели. Скорая была на месте через семь минут, меня же извлекли из машины еще раньше, и сделали это, если верить доктору, сотрудники ФСБ.

– Наши сотрудники, к счастью, оказались рядом, – сказал он.

Я обвел глазами присутствующих и задал второй вопрос.

– Где я? – спросил я.

Улыбнувшись, доктор потрепал меня по руке.

– В самом надежном и нужном для вашего здоровья месте, – сказал он. – В госпитале Федеральной службы безопасности.

Я застонал: вновь напомнила о себе больная спина.

– Не волнуйтесь, – уговаривал меня рыжий доктор, – мы вас обязательно поставим на ноги, причем очень скоро. Часто межпозвоночная грыжа нуждается в операции, но у вас, – он постучал костяшками пальцев по снимку, – скорее всего, дело обойдется медикаментозным лечением. Двух недель, я думаю, будет достаточно, как вы считаете, коллеги?

Трое за его спиной молча и вразнобой кивнули.

– И потом, у вас голова, – продолжал доктор. – Сотрясения, как я понимаю, нет, но удар был сильный и чудо, что обошлось без серьезных последствий. В любом случае, необходимо провести детальное обследования, чем мы в ближайшее время и займемся. А вы, – он снова коснулся моей руки, – не волнуйтесь. Отдыхайте, ешьте, спите. Если есть какие-то просьбы – готов выслушать.

– Я вижу, здесь есть телевизор, – кивнул я на монитор на стене.

– Э, нет, – покачал головой доктор, – вот об этом думать пока рано. Давайте обследуемся и начнем лечение. А дней через пять поговорим и о телевизоре.

Телевизора не было нигде, я имею в виду коридор. Иногда, проходя мимо других палат, я слышал звон в ушах и понимал, что кому-то просмотр разрешен и меня не очень успокаивало то, что, возможно, уже разрешен. Мне ничего подобного не позволяли и даже пульта не оставили, а по-другому этот гребанный настенный экран не включался.

Зато меня по нескольку раз в день таскали на процедуры, пичкали лекарствами, сканировали голову и шею, а на третий день, когда под действием обезболивающих я уже мог передвигаться самостоятельно и вполне уверенно, даже заставили прогуляться в больничном сквере. Тогда же ко мне пустили первого гостя, и им оказался Мостовой.

В моей палате он выглядел растерянным – то ли из-за халата не по размеру на плечах, то ли из-за огромного букета хризантем в руке. Еще он принес пакет с продуктами, который я при нем же запихнул в холодильник и о котором вспомнил лишь на следующий день.

– Ну что сказать? – начал Мостовой, присев на стуле напротив.

Я не был удивлен, когда выяснилось, что сказать ему особо нечего. Он с ходу назвал меня героем, и я ему сразу не поверил. Хотя и допускал, что в разбитой мной машине действительно находились преступники, а остальные члены преступной группы пойманы и заключены под стражу. Шеф словно читал наизусть официальное сообщение, и я был благодарен оборвавшему его на полуслове дежурному врачу.

– Пациенту нужно отдыхать, – сказал он Мостовому, – он еще очень слаб.

– Голова кружится, – поддержал я, но шеф и не собирался спорить.

Он быстро поднялся, пожал мне руку и задержался лишь в дверях.

– Кстати, – вспомнил он, – мы Наташе сообщили. Ну так, чтобы особо не волновалась.

– И что она? – едва не сорвалось у меня с языка.

Но я лишь кивнул и Мостовой вряд ли понял, что я его поблагодарил. Я и был благодарен и целые сутки жил надеждой на скорую встречу. Затем воодушевление сменилось унынием: мне так и не вернули пульт от телевизора, а когда я попытался заговорить о компьютере, врач посмотрел на меня как на бунтовщика.

– Вот об этом точно можно пока забыть, – сказал он, и я окончательно поверил в то, что меня держат в положении заложника.

Что выторговывает у Конторы ФСБ? И какую цену мне еще придется заплатить за их затянувшийся аукцион? Я пытался просчитать ситуацию, но чем больше я напрягался, тем очевидней становилась правота врачей. Я действительно был еще очень слаб, и любая попытка вдумчивого анализа заканчивалась тем, что у меня отпадало малейшее желание думать. Лишь на пятые сутки я почувствовал прилив сил и, словно зная об этом, персонал госпиталя приготовил для меня подарок – газету «Коммерсант», которую медсестра принесла мне вместе с вечерней порцией таблеток.

– Ваши коллеги заходили, – ответила она на мой удивленный взгляд. – Вы как раз спали после обеда, а ждать они не смогли. Сказали, что придут завтра.

Это обнадеживало. Я, конечно, не думал, что прикрывая меня спинами и распугивая медперсонал и охрану оружием, ребята вызволят меня отсюда и что за забором, уже будет ждать заведенная машина и, кто знает, может за рулем будет сам Чижов. Я хотел сбежать, но не ценой побега. Я понял, что освобождение скоро, в противном случае газета не попала бы в мои руки.

Руки, кстати, подрагивали. Я смотрел на дрожащую газету и не верил своим глазам. Даже огромный, в четверть первой полосы, заголовок, не мог превзойти моего удивления от самого факта присутствия газеты. Пару минут ушло на восстановление нормального ритма дыхания. Затем я глубоко вздохнул и стал читать.

«ПРОЩАЙ, КОШМАР!», кричал заголовок, под которым еще четверть полосы занимала фотография. Рассмотрев ее я понял, что удар в БМВ пришелся сзади и сбоку, о чем свидетельствовала сильная вмятина с правой стороны багажника. Моей машины на снимке не было, но я ее и не искал. Я хотел видеть верх кузова БМВ, но снимая, фотограф словно сидел на корточках и поэтому на главный вопрос – была ли на машине мигалка – я для себя так и не смог ответить.

В статье об этом тоже ничего не было. Да и не читал я статью, лишь пробежал ее глазами, спотыкаясь о фамилии и названия госучреждений. Бортников, Маркин, ФСБ, ГУВД, СКП РФ. Президент Медведев поздравил правоохранительные органы с «серьезным успехом», посоветовав, однако не расслабляться. При этом он заявил, что демократические и либеральные ценности остаются незыблемыми нормами, определяющими развитие страны, и никакие форс-мажорные обстоятельства не способны изменить это. Своей фамилии я, конечно, не обнаружил, в статье лишь туманно говорилось о «самоотверженных действиях сотрудника правоохранительных органов». Еще бы написали «рядового сотрудника», подумал я и перевернул страницу.

А там, сразу на второй полосе – сенсация. Которая, если бы не мой таран, в который я сам уже почти поверил, была бы на месте аршинного заголовка на первой полосе. Президент уволил мэра Москвы – от этой новости газета снова задрожала в моих руках. Впрочем, здесь заголовок был не хуже: «Огонь, вода, медные трубы и… президент».

«Карьера Юрия Лужкова напоминала спуск слаломиста», писал обозреватель. «Причем не простого статиста, а чемпиона. Это было понятно с первых метров дистанции, которые в карьере Лужкова совпали с 1992 годом, когда он заступил на должность столичного градоначальника. С каждым метром он только прибавлял в весе, причем, как истовый спортсмен, исключительно в политическом смысле».

– Ваше болеутоляющее, – оторвала меня от газеты медсестра. – Восемь часов, – добавила она, словно оправдывалась за протянутую мне капсулу.

«Наш слаломист забыл об одном: любая дистанция когда-нибудь заканчивается. У кого-то он завершается сходом на первом повороте, у кого-то – падением с переломом руки и малой берцовой кости. Спортсмену Лужкову повезло и, в то же время, не повезло. Пройдя все мыслимые препятствия, оставив за спиной всевозможных конкурентов, он въехал на заключительную прямую, где его и… дисквалифицировали за считанные метры до триумфального финиша. И все ведь прошел, все преодолел: воду начала девяностых, огонь их середины, медные (а в случае Лужкова, пожалуй, и золотые с бриллиантами) трубы второй половины девяностых-начала двухтысячных. На такой трассе даже самый стойкий возомнит себя бог знает кем. Но бог у наших чиновников один, и на него-то теперь уже бывший мэр, что называется, забил. А бог не забывает тех, кто на него забивает. Всего два слова – „утрата доверия“, и Юрий Михайлович Лужков – пенсионер. И кстати, даже не всероссийского значения».

В указе Медведева так и сказано: «в связи с утратой доверия». В «Коммерсанте» считают, что Лужков не проявил должного рвения при организации тушения подмосковных пожаров, но главное, в своем стремлении продемонстрировать слабость Кремля, фактически самоустранился в ходе операции «Утро звездочета», которая под этим именем в газете, само собой, не фигурирует. Пока обязанности мэра будет исполнять заместитель Лужкова Ресин, но его кандидатуру в перспективе будущего назначения газета призывает даже не рассматривать.

Еще одно увольнение занимает видное место на третьей полосе. Ушел казавшийся непотопляемым Константин Эрнст, покинул кресло директора Первого канала ради перехода в администрацию президента. Газета сообщает, что он будет советником Медведева и выражает сомнение в том, что Эрнст пошел на повышение. На место Эрнста назначены сразу два гендиректора: ведущий программы «Человек и закон» Алексей Пиманов и Сергей Минаев, гламурный писатель и телеведущий. Комментарий газете удалось получить лишь от последнего.

«В моем Порше как раз звучала композиция Queen, „I`m going slightly mad“, когда мне позвонили и сообщили о назначении», цитирует Минаева «Коммерсант». «Что сказать? Даже на знаю, как мы будем договариваться с Лешей. Впрочем, история знает не менее забавные тандемы».

С заявлением Медведева о демократии и либерализме, кажется, спорят слова Путина о том, что курс на тотальное искоренение терроризма, равно как и усиление властной вертикали, осуществленные во время его, путинского, президентства, в очередной раз доказали свою эффективность и безальтернативность. «Не сделай мы этого, еще неизвестно, как бы страна выпуталась из сегодняшней ситуации», приводит газета комментарий премьера.

Впрочем, Путин сегодня – не главный. Хотя следующие полосы словно подтверждают его слова. Так, до сих пор не разрешилась ситуация в Химкинском лесу. На помощь местным жителям со всей страны прибывают активисты экологического движения. По оценкам властей, которые пока совершенно не представляют себе выхода из положения, постоянно место теперь уже точно приостановленной стройки охраняют около семи тысяч человек, в основном, молодые люди.

«Мы не планируем ограничивать источники поступления воды, питания и вещей к протестующим», заявил неназванный источник в администрации Московской области. «Но если наши увещевания в ближайшее время не увенчаются успехом, не исключено, что придется пойти и на крайние меры. В том числе, на полную блокаду протестующих».

Между тем компания-застройщик бьет тревогу: протестующие перешли к уничтожению брошенной техники, не говоря уже о том, что огромная, необорудованная к человеческой жизнедеятельности территория стремительно превращается в свалку и туалет под открытым небом.

Зато в поддержку защитников леса выступил рок-музыкант Юрий Шевчук, давший живой концерт прямо в лесу. «Это потрясающе», поделился он впечатлениями, «думаю очень скоро вернуться сюда. И не один, а с товарищами, музыкантами с твердой гражданской позицией. Что нам Вудсток? Почему бы не устроить самый продолжительный рок-фестиваль в истории? Прямо здесь, в Химкинском лесу? Мы будем петь до тех пор, пока власти не прекратят эту циничную стройку».

В другой раз газетчики были бы рады такому количеству сенсационных новостей. И все же это перебор, понимаю я, оказываясь на четвертой полосе. Да и не быть новостям о захвате шахтерами здания областной администрации Кемерово на четвертой полосе, если бы не я, не Лужков, не Шевчук со своим фестивалем, и не Путин с Медведевым.

Здание блокировали в воскресенье утром, когда известие о задержании московских преступников еще, возможно, не докатилось до Кузбасса. В «Коммерсанте» так и считают, полагая, что неразбериха в столице дала повод шахтерам, в последнее время активизировавшим социальную активность, перейти к более решительным действиям.

Около двухсот человек, одетых, чтобы не привлекать к себе внимания, в повседневную одежду, а не в шахтерские робы и каски, которые они привыкли предъявлять миру в качестве главного аргумента своих требований, быстро оцепили по периметру резиденцию губернатора, наверняка зная, что губернатор Тулеев в это время находился внутри. Тулеев вышел на связь, как с Москвой, так и с протестующими, которым он предложил делегировать людей для переговоров. Те, однако, ни на какие переговоры не идут и в принципе не понятно, чего они добиваются. Если отставки губернатора, то для этого, пишет «Коммерсант», гораздо эффективнее вспомнить прошлое и стучать касками на Васильевском спуске; в любом случае решение об освобождении губернатора принимается президентом. Но скорее, считают в газете, происходящее напоминает стихийный, хотя и с признаками организации, бунт, «осознанную паническую реакцию на всеобщий психоз», утверждал обозреватель.

– Вам достаточно читать, – сказала медсестра, но я отвел газету в сторону.

– Еще пять минут, – попросил я

Она пристально посмотрела мне в глаза, словно пыталась выявить степень ущерба, нанесенного чтением моему здоровью.

– Две минуты, – сказала она и действительно посмотрела на часы. – Завтра дочитаете.

Ей легко говорить, я же пока еще охвачен азартом, который доставляет шелест газетной бумаги в руках и не уверен, что завтра понедельничный выпуск «Коммерсанта» не превратиться для меня в то, чем он для остального мира является уже сейчас. Потерявшей всякую актуальность макулатурой. События происходят слишком стремительно, настолько, что заголовки устаревали, пока я дочитывал статьи.

До конца газету мне дочитать не удалось, но медсестра, пожалуй, была права: даже пяти полос хватило, чтобы перегрузить мой отвыкший от информационной нагрузки мозг. Добивал меня олигарх Дерипаска, интервью с которым «Коммерсант» и посвятил всю пятую полосу и который, как оказалось, решил уйти из бизнеса в политику.

Времени на неторопливое чтение мне не оставили, и, пробежав глазами по заданным ему вопросам, я остановился, пожалуй, на самом ироничном. Журналист спросил Дерипаску, не считает ли тот неправильным собственный подход к подбору политической базы. Не партия ли должна выпестовать себе вожака, а не наоборот, как, видимо, собирается поступить олигарх, планирующий чуть ли не купить под себя готовую партию?

«А как иначе?», озадачил журналиста встречным вопросом собеседник, «разве можно сопоставить вклад политических партий с вкладом крупного бизнеса в развитие страны? И потом, кто в ком больше нуждается: я в партии или партия во мне?»

Дерипаска дал понять, что он уже почти определился с тем, в какую партию вступит и даже не скрывает, что собирается ее возглавить.

«Это одна из партий, которым не было отказано в регистрации», только и уточнил он и добавил, что следующим президентом видит нынешнего, Медведева и считает, что Путину не нужно выставлять свою кандидатуру.

– Время вышло, – объявила об окончании моего свидания с прессой медсестра и быстрым движением вырвала у меня газету. – Отдохните, у вас завтра напряженный день. Кстати, вам говорили, что вас навестит супруга?

Так я узнал новость, от которой не могу уснуть даже под утро. Строго говоря, я жду не дождусь утра, а оно для меня, хотя на часах уже полседьмого, начнется лишь с появлением Наташи. Поэтому до обеда я хожу сам не свой и даже врученный мне пульт от телевизора – его не без некоторой торжественности приносит медсестра, – не добавляет мне радостного волнения.

Телевизор я все же включаю, сейчас это – мой единственный союзник в деле убийства времени. Включаю и даже не удивляюсь, что вижу на экране Малахова, более того, не спешу переключать. Слишком непривычно видеть в таком виде даже его. Собственно, не его целиком, а лишь его левый глаз, прикрытый черной «пиратской» повязкой.

– Пятнадцать человек в студии, – говорит Малахов и ставит ногу на деревянный ящик, напоминающий гроб из ковбойских фильмов.

–…и сундук с золотом, – добавляет он и ударом ноги сбрасывает с ящика крышку.

Поднявшееся облако пыли быстро рассеивается, и из сундука высыпаются монеты, сверкающие золотым огнем.

– Черная метка! – восклицает Малахов и камера стремительно наезжает на его закрытый повязкой глаз. – Первое в мире интеллектуальное шоу на выживание! В новом сезоне. На Первом.

В кадре остается лишь его повязка. На ней по кругу надпись «Черная метка», а в середине, на этот раз белым по черному – лицо Малахова с повязкой на левом глазу.

Я не следил за новостями о здоровье Малахова, в последние пять дней – по объективной причине. И все же я знаю, что это спектакль. С его глазом все в полном порядке, а повязку ему запретили снимать. Возможно – по личному распоряжению Эрнста, что вполне оправданно, если цель канала – сделать рейтинг новому телепроекту, в который вбухивают немалые деньги.

Вынужденное воздержание от телевизионного облучения сказывается на моем состоянии самым неожиданным образом. У меня начинает кружиться голова после пары минут просмотра. Я становлюсь заложником телевизора и вряд ли смогу рассчитывать на быструю выписку, если в ближайшее время меня застанут бледным и лежащим на кровати, а экран – выключенным. Дополнительная неделя реабилитация мне обеспечена и это – лишь в лучшем случае. Выручает меня сама медсестра, которую я во второй раз подряд встречаю как спасительницу.

– На прогулку! – командует она с порога. – В приятной, надеюсь, компании, – улыбается она, и у меня темнеет в глазах, перед которыми и без того плавают круги.