Текст книги "Утро звездочета"

«Если бы меня спросили, что я думаю обо всех этих убийствах, я бы долго не думала. Господин президент, мне не хочется жить в такой стране, вот что я бы ответила».

Фразу Канделаки я копирую в отдельный файл и записываю его в папку компьютера с материалами по делу Карасина. Немного подумав, создаю еще один файл с непроверенной – так пишет Газета. ру, – информацией о заявлении Гельмана в милицию по поводу анонимных угроз, якобы зачастивших на его электронный адрес. Здесь же – заявление ГУВД Москвы, которое не подтверждает информацию о том, что актер Галкин, умерший несколько месяцев назад, был заодно ограблен.

Наше ведомство тоже не безмолвствует. От имени Главной Конторы опровергается связь гибели при пожаре ученого с убийствами Карасина, Джабировой и Брауна. «Нет никаких оснований связывать убийство заместителя директора Аэрогидродинамического института с этими убийствами. Более того, нет оснований связывать эти три убийства между собой», приводит сайт слова Маркина.

– Ну, как вахта?

От неожиданности я моментально сворачиваю окно сайта. Влетевший в кабинет Дашкевич смотрит на меня с веселым любопытством, и я готов поспорить, что, в отличие от меня, за его спиной не нависает тяжелая тень бессонной ночи.

– Какая вахта?

– Круглостуточная, какая же еще?

– А, это, – понимаю я. – Да ничего толком не узнали.

– Кривошапка уже рассказал. Кстати, защищал тебя перед шефом, сказал, что ты после всего еще и к Райкину поехал. Как, кстати, он?

– Райкин? – не перестаю удивляться я. – Да тоже ничего примечательного.

– Не причастен? – улыбается Дашкевич, и я ухмыляюсь в ответ.

– Это нормальная работа, нечего сопли распускать, – говорит Дашкевич и вдруг, подняв глаза к потолку, тычет в него пальцем: мол, «жучки». – И Кривошапка совершенно прав, – добавляет он, моргнув мне и не повышая голоса.

– Да, наверное, – сдержанно отвечаю я, но Дашкевич уже вовсю кривляется, давая понять, что больше не намерен разыгрывать комедию и потому нам лучше покинуть кабинет.

– У тебя что на сегодня? – бросает он мне уже в коридоре.

– Я сегодня блатной, – улыбаюсь я. – Шеф разрешил отоспаться перед завтрашним эфиром?

– Перед чем?

– Меня откомандировали на программу Малахова. Он что, не сказал?

– Н-нет, – кажется озадаченным Дашкевич. – Гражданин начальник не перестает удивлять.

– Да я и сам…

– Я не об этом, – перебивает Дашкевич. – Утром, казалось, готов был тебя уволить, а теперь – прямой эфир. Точно в этой суматохе начальство совсем голову потеряло.

Вздохнув, он останавливается, чтобы пропустить меня через служебный выход.

– Посмотрим, что даст вся эта перестряска, – говорит он уже на улице, – Хотя…

– А ты, кстати, в какой группе?

– Перебросили меня, – закуривая, щурится он то ли от дыма, то ли от яркого солнца, – занимаюсь личными контактами Брауна. Там, кстати, странная история с невозвращенным кредитом. Заметил? – кивает он на пустующую стоянку, обычно сверкающую, как начищенные черные туфли, блеском черных начальственных автомобилей. – Все у Бастрыкина. А тот, как из Кремля приедет, сразу на ковер вызывает. Его тоже по нескольку раз в день вызывают. На самый верх – вместе со всеми силовиками, с Лужковым, в общем, как и было сказано, ситуация не из приятных. Пройдемся? – поворачивается он ко мне.

Я киваю, и минуту спустя из ворот Конторы мы выходим на раскаленный асфальт тротуара, и проносящиеся мимо машины обдают нас клубами горячего воздуха.

– А что там за кредит? – первым нарушаю я молчание.

– А, – небрежно машет Дашкевич, – так, мелочевка. В общем, он покупал автомобиль. Ленд ровера последней модели ему не хватало. В общем, актеришка оказался дешевым понтовщиком. Нормально, да? Купил машину в кредит, ну и, само собой, просрочил выплату по кредиту. Звезда!

Он издевательски широко разводит руками.

– Лично, – хватает меня за рукав Дашкевич, – лично ездил к одному из вице-президентов банка, хотя собирался, как я понимаю, к президенту. Тот, к счастью для Брауна, оказался неравнодушным к кинематографу, и все завершилось хеппи-эндом. Долг Брауну простили.

– Так, – не понимаю я, – и в чем же загвоздка?

– По официальным документам Браун до сих пор числится должником, – объясняет он, доставая из кармана «Йоту». – Лишь сегодня утром я выяснил, как все было на самом деле. Теперь задача – представить дело так, будто я буду выяснять это до конца сегодняшнего дня. Оптимальный вариант – до завтрашнего обеда.

– Хочешь потянуть время? Есть реальные зацепки?

Но Дашкевич уже прикладывает оповещатель к уху и поворачивается лицом к проезжей части.

– Да! – кричит он в трубку. – Ну конечно готов! Ты где? Откровенность за откровенность, – так же внезапно поворачивается он ко мне, пряча телефон.

– В смысле?

– К блядям поедешь?

Мы одновременно застываем, и по лицу Дашкевича я вижу, что он не шутит. Напротив, он ждет моего скорейшего ответа.

– Откровенно? – спрашиваю я.

– А разве на такой вопрос можно по другому? – отвечает вопросом на вопрос он. – А вот, кстати, и Гена.

Дашкевич наклоняется к припарковавшемуся у обочины черному мерседесу, у меня же не остается времени придумать достоверное объяснение того, что общего у Дашкевича с оснащенного мигалкой красавца на колесах. Обычно на таких передвигается кто-то из большого начальства: у машины комитетские номера, но она явно не из нашего гаража.

– Кстати, – говорит он мне, постукивая пальцами по крыши автомобиля, – если тебе недостаточно откровенности, то могу сказать, что нашему Багмету – теперь уже точно крышка.

Я молчу, бросая быстрые взгляды по сторонам.

– Информация верная, – улыбается Дашкевич, – из первоисточника, – говорит он и, собрав пальцы в кулак, постукивает по крыше так, что звук наверняка сотрясает салон изнутри. – Ну что, определился? – кричит он, как мне кажется, на всю улицу.

На заднем сиденье я оказываюсь почти что против собственной воли, и тем не менее, быстро прихожу в себя.

– Сергей, – протягиваю я руку водителю.

– Чижов, – цепляется он пальцами за мои пальцы, не отрывая взгляда от лобового стекла.

– Геннадий Викторович Чижов, – оборачивается ко мне с переднего сиденья Дашкевич, – личный водитель товарища Попенко, заместителя начальника службы безопасности Следственного комитета при Генпрокуратуре Российской Федерации. Попенко – гандон! – кричит он в решетку кондиционера на передней панеле.

– Да нормальный мужик, – лениво отвечает Чижов и удостаивает меня взгляда из зеркала. – Не ссы, машина не прослушивается.

– Я уже понял, – киваю я зеркалу. – Кстати, кто-нибудь в курсе, маячки в оповещателе – это туфта или как?

– Йоху! – радостно кричит Дашкевич и лупит ладонями по «торпеде», – большой брат следит за тобой!

– Много чести, – так же невозмутим Чижов. – Маячок есть только на одной машине. И лишь для того, чтобы в случае необходимости, прийти на помощь главному, – и он тычет указательным пальцем в обшивку потолка.

– Кстати, о маячке, – вспоминает он и тычет пальцем в прикрепленный на стекле оповещатель, на вид – точно такой же, как у меня и у Дашкевича.

Я неслышно усмехаюсь, ведь это и в самом деле весело – наблюдать, как посредством мобильной связи водят за нос собственную супругу. Чижов великолепен: он уверяет жену, что задержится на пару часов, и это выдает в нем знатока женской психологии. Правда грозит срывом всей операции, поэтому Чижов справедливо решает, что лучше отзваниваться всю ночь, или сделать вид, что находишься вне доступа, чем заранее испортить себе праздник, объявив жене, что домой заявишься лишь утром.

– Бабу не обманешь, – говорит он нам после того, как заканчивает врать. – Ей не правда нужна – надежда.

За окнами машины проносятся улицы Одинцовского района, и я почему-то пугаюсь, вспомнив, что скоро Барвиха. Впрочем, возможная встреча с начальством нам не грозит. Мы останавливаемся в Лесном городке, во дворе новостройки на улице Энергетиков, и пока Чижов закрывает машину, а Дашкевич названивает проституткам, я работаю грузчиком – везу на девятый этаж два тяжеленных пакета, которые всю дорогу ехали за моей спиной, прямо в багажнике мерседеса.

Шлюхи еще не подъехали, и мы не спеша распаковываем пакеты, выкладывая их содержимое – выпивку, овощи, фрукты, нарезки – на кухонный стол. Туда же летят три пачки презервативов, вызывая у меня противоречивые ожидания: мне кажется, что этого не достаточно, но я не уверен, что все они пойдут в дело. Квартира мне нравится с первого взгляда, как, впрочем, бывает со всеми квартирами, которые снимаешь для встреч, о которых не должна знать жена. Жены у меня уже нет, платить за квартиру не надо, к тому же здесь я впервые, поэтому новизна чувств и предвкушение разнузданной ночи выплескиваются из меня, как пиво «Гинесс» из нагревшихся в дороге банок.

Долго расслабляться нам не дают: одновременно раздаются сразу два звонка. Один из оповещателя Дашкевича, а еще один – из прихожей, и я улыбаюсь оттого, что входная дверь дает о себе знать мотивом «Капитан, капитан, улыбнитесь!». Выскочив на балкон, Дашкевич закрывает за собой дверь и терпеливо бубнит в трубку, и этого достаточно, чтобы понять, что звонит ему Мостовой. Чижов торопится в коридор, открывать дверь, я же, оставив три початые банки на столе, быстро складываю остальное пиво, а заодно, две бутылки шампанского в морозилку, и останавливаюсь лишь тогда, когда руки доходят до трех бутылок виски. В свои тридцать три года я все еще не в курсе, имею ли право подвергать восемнадцатилетний «Чивас Регал» испытанием низкой температурой.

Девушек оказывается трое, и от этого я сразу испытываю скованность и уже почти инстинктивное стремление к наименее ответственному выбору. Что мне, кстати, сегодня не грозит: все три – невероятной аппетитности красотки.

Тем не менее даже полстакана теплого пива дает о себе знать. Я сразу западаю на одну из девушек, брюнетку с черными и раскосыми – из-за стягивающего сзади волосы хвоста, – глазами, которую я про себя нарекаю Аленой Хмельницкой. Что-то в ней есть от этой актрисы, фотография которой пару раз попадала мне на глаза за те пару недель, что отечественный театр так прочно и неожиданно вошел в мою жизнь. Шлюха, однако, явно моложе настоящей Хмельницкой – ей на вид не больше двадцати двух. Значит в паспорте – не более восемнадцати, успеваю подумать я, прежде чем Чижов представляет меня девушкам. Те, в свою очередь, представляются сами. Высокую рыженькую зовут Вероникой, грудастую блондинку – Леной, а «Хмельницкую», как оказалось – Аней.

– Ну что, отпразднуем пополнение наших рядов? – потирает руки вернувшийся с балкона Дашкевич и радостно кивает мне.

Не припомню, чтобы после разговора с Мостовым, даже самого безоблачного, во мне пульсировала хотя бы половина теперешнего жизнелюбия Дашкевича. Но долго размышлять мне не дают, и уже через десять минут я полностью теряю способность переживать, а еще через полчаса – отличать виски от пива. Я тороплюсь напиться, словно и в самом деле хочу как можно скорее сойти за своего. Мы много смеемся и болтаем, но вскоре я понимаю остальных без слов, иначе как объяснить тот факт, что едва мне стоило прилечь, как в комнату входит Аня.

Помню лишь, как закрыв глаза, я тут же открываю их, испугавшись завертевшегося вокруг меня мира. Аня уже успела раздеться и теперь уверенно стаскивает с меня туфли. Я снова смыкаю глаза, как мне казалось, на пару секунд, но когда открываю их, я уже совершенно гол, Аня лежит на мне, а ее губы скользят по моему лицу, шее, и теряются в растительности на моей груди. Потом я оказываюсь лежащим на боку, мои ладони трутся о ее бока, и она направляет мой член, на который неизвестно когда уже напялен презерватив.

Помню, как мы падаем с кровати, и я не чувствую боли, а Аня лишь хохочет. Помню, как в комнате появляются остальные, и Аня одновременно отдается Чижову и Дашкевичу, а Вероника и Лена колдуют над моим опавшим приятелем.

Потом – это происходит уже под утро – в квартире очень шумно. Девушки суетятся, их обнаженные тела мелькают перед глазами, а Дашкевич несколько раз трясет меня за плечи и кричит. Собрав остатки внимания, я понимаю, что нам нужно возвращаться в Москву.

Сколько провалов в забытье я переживаю этой ночью, подсчитать невозможно. Помню лишь, как после одного из них, когда мой затылок трется о подголовник в скользящей по трассе машине, Дашкевич вдруг оборачивается ко мне с переднего сиденья.

– Давно хотел спросить, – говорит он и икает, – как ты попал в милиционеры?

11

О моей будущей профессии отец впервые заговорил, когда я заканчивал восьмой класс. Сам бы он вряд ли додумался до такой мелочи, но новость, которую я принес из школы, подорвала даже его равнодушие к судьбе единственного сына.

Близилось лето, после которого моему селятинскому восьмому классу предстояло осиротеть почти наполовину: девять моих одноклассников покидали школу, и я, несмотря на неистребимую веру отца в собственный успех, не мог разглядеть собственного будущего, несмотря на предсказуемую десятилетку и следующее за ней высшее образование. Во мне будто открылся дар предвидения, и первый же прогноз лишал меня малейшего желания предсказывать что-то более оптимистичное. Я чувствовал, что умру, причем скоро. Настолько, что даже диплом о полном среднем образование представлялся мне не более реальным, чем покупка утренней газеты в киоске – приговоренному к пожизненному заключению.

Я даже не удивился, когда отец встретил меня вечером на веранде и сразу показал на наш летний столик, на котором уже стояли два чайника, с кипятком и заваркой, тарелка с печеньем и две янтарные от наполнившего их меда пиалы. Я так и чувствовал, как заботливо накрывшая стол мама затаила за стенкой дыхание, едва услышав мои шаги на ступенях.

– Есть серьезный разговор, – сказал мне отец с улыбкой.

Вот уже несколько дней он не мог пожаловаться на плохое настроение, и все из-за последнего номера журнала «Известия Российской Академии наук. Серия языка и литературы». Вышедший в начале мая апрельский номер содержал большую, на двадцать семь страниц, его статью, публикация которой, как мне казалось тогда, служила для отца хоть бы каким-нибудь оправданием соседства того псевдонаучного мусора, которым соседствовал с его материалом в одном номере. Уже потом, когда отцовские надежды покоились где-то неподалеку от могилы матери, а сам он напоминал уже не поглощенного несуществующим миром живчика, а скорее вселившегося в чужое тело духа, я понял, что та статья значила для отца куда большее. По меньшей мере – кульминацию эволюции всей отечественной филологии на рубеже двадцатого-двадцать первого веков.

Статья называлась «Гибель деепричастия в контексте нарратива современной русской словесности» и действительно вызвала некоторое оживление в научной среде. Открытий от отца никто не ждал. Все понимали, что никаких открытий он не сделал, и в этом понимании не было и капли ядовитой жидкости зависти. И все же от отцовского текста веяло какой-то свежестью.

Было заметно, что автору не составляет труда щеголять непривычными терминами и незнакомыми официальное науке именами, первыми из которых для отца были Мишель Фуко, Рональд Инглхарт и Ихаб Хассан. За монографию последнего, выписанную из Штатов, отец в переводе на валюту выложил немыслимые тридцать шесть долларов, и каждый раз, стоило мне появиться в его комнате, он загораживал книгу рукой, будто считал, что от моего скепсиса страницы скукожатся, а типографская краска и вовсе улетучится.

Статья была для отца чем-то вроде горящего бикфордова шнура, одним видом которого он рассчитывал поднять нешуточный переполох в одряхлевшей отечественной филологии. Время взрыва он тоже планировал; оно должно было совпасть с выходом труда всей его жизни – почти пятисотстраничной монографии, главная идея которой состояла в том, что наблюдаемая эволюция русского языка ведет ни больше не меньше к утрате российской государственности. Судьбу деепричастий отец трактовал как один из первых очевидных симптомов глубины кризиса, и категорически противился постулату официальной науки, не рекомендовавшей употребление деепричастий в разговорной речи. «Потворство оскудению» – вот, пожалуй, самое мягкое определение, которое отец использовал в статье.

«Прививать культуру деепричастий в устном дискурсе, дабы не потерять великий русский нарратив», писал отец, и я, не знаю почему, помню эту фразу до сих пор. Отец настаивал: деепричастия спасут русский язык и предлагал свой план спасения, за что от коллег немедленно получил прозвище «Жириновский», звезда которого стремительно всходила на политическом небосклоне страны. Отца это сравнение не оскорбляло, напротив, он проникся убеждением, что имя одиозного политика можно использовать для собственного продвижения и даже назвал себя «Zhirinovsky of Russian Philology» в собственноручно написанном предисловии к англоязычному переводу книги, которая, по мнению отца, должна была увидеть свет даже раньше, чем публикация на родине.

В заключении к статье, в ее самой громкой и, по всеобщему мнению, наименее академичной части, отец действительно предстал популистом, чем, собственно, и заработал себе первое в жизни прозвище. Ради этого заключения он пошел на невероятные жертву, осознанно затянув выход статьи почти на полгода. Он долго препирался с редколлегией журнала, написал с десяток пространных писем, вечерами засиживался у телефона и, словно забыв о том, что в доме он не один и что на другом конце провода – не маститые профессора и уважаемые академики, будил нас посреди ночи скандальными возгласами.

В конце концов, он добился своего. Статья увидела свет в полной авторской редакции, и я прекрасно помню, с каким достоинством отец положил трубку после очередного звонка в редакцию, услышав заветное «номер вышел». Он посмотрел на меня сверкающими глазами и по моей коже даже пробежал холодок – настолько безумным показался мне его взгляд. Он чувствовал себя победителем еще не начавшейся войны, а для отца наука всегда была единственным полем битвы. Полем, где он знал все о численности, вооружении и дислокацию врагов, а еще – о том, что он все равно победит.

Как ученый, отец никогда не сомневался в собственной аргументации, что дико диссонировало с его неспособностью просчитывать даже самые простые жизненные ситуации. Он так долго разрабатывал свою теорию, что не мог не верить в собственную непогрешимость, и категоричность разбитых по пунктам финальных выводов статьи была для отца всего лишь промежуточным результатом большого и, безусловно верного пути.

В качестве альтернативы языковому оскудению отец предлагал системное и повсеместное насаждение деепричастий и даже предлагал задействовать всю мощь государственного аппарата. Он считал, что русский язык спасет лишь поэзия, а поэзию – деепричастия и, помимо традиционной отсылки к творчеству Пушкина, предлагал, в качестве парного – женского – канона русской поэзии, кандидатуру Марины Цветаевой, в творчестве которой деепричастия, как указывал отец, играют наиболее самостоятельную роль.

Отец считал, что стихосложение должно стать основой государственного делопроизводства и начать предлагал с переложения на поэтический язык указов президента, постановлений правительства и принимаемых Федеральным собранием законов. Запоминаемость официальных текстов, по мнению отца, должна была существенно возрасти, не говоря уже о том воодушевлении, которое произведет на Законодательное собрание произносимое пятистопным ямбом послание Президента.

Поэтический дискурс и ключевая роль деепричастий в модели внутрисоциальной коммуникации виделась отцу мощнейшим мобилизующим фактором, своего рода аммиачным шоком для национального самосознания. Поэзия остановит деградацию русского языка, а значит, и его исчезновение, считал он.

«А чем еще, кроме языка, можем мы, современные русские похвастаться?», риторически вопрошал отец, и смело переходил к заключительному выводу – о неизбежности распада России вследствие деградации государственного языка.

Он совсем не испугал меня обещанием серьезного разговора, и пока он наливал чай – вначале себе, потом мне и, держу пари, даже не вспомнил о томившейся за стеной матери, – я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Ни о чем другом, кроме своей статьи, отец думать не мог, и я с удовольствием вытянул ноги под стол, предвкушая этот экзотический аттракцион – более чем пятиминутную беседу с отцом.

На звук льющегося кипятка на веранду вышла мать, бесшумно и явно приберегая в качестве оправдания прислуживание занятым серьезными делами мужчинам. В ее сторону отец даже не повернул головы, и она, чуть слышно вздохнув, присела на край стула у стены.

– Сергей, – насупился он, уставившись на свою чашку, – мне кажется, наступил подходящий момент для судьбоносной беседы. Под судьбой, разумеется, я подразумеваю твою.

Я внутренне улыбался, почти физически ощущая, как уголки рта подпирают мои щеки. Его сдвинувшиеся брови не могли меня обмануть, я чувствовал себя телепатом, читавшим отцовские мысли. Его рот говорил со мной, но голова вела бесконечную полемику со всем научным сообществом. Он спорил с коллегами, ловко отражал контраргументы, с одинаковым бесстрастием воспринимал иронические намеки и сомнительные комплименты. Отец знал, что победил, и его великодушие было непоколебимо. Он окончательно увяз в своем внутреннем мире, и я был бы последним болваном, если бы вздумал рассчитывать, что мои проблемы способны вернуть его на землю.

Я и не рассчитывал, чувствуя себя свидетелем карнавала, наблюдающего за торжеством с обеспеченного напитками и яствами балкона. Мне было весело и одновременно спокойно, и я знал, что могу без малейших последствий позволить себе легкое развлечение, невинную, для нынешнего состояния отца, шалость.

– Время сейчас непростое, – еще больше нахмурившись, бросил на меня триумфальный взгляд отец. – Но трудности – это и есть благодать. Трудные времена – это как гранит для алмаза: подделка о него рассыпается, оригинал станет лишь крепче. Так что грех на времена пенять. Выдержат самые стойкие, будущее нашей нации. Поэтому важно сохранить – что?

– Чистоту помыслов? – попытался подыграть ему я и краем глаза увидел, как маму передернуло у стенки.

– Дааа, – просветлел лицом отец и посмотрел на меня с удивлением. – Но это лишь первый шаг. Помыслы помыслами, но без действий они – ничто. Тяга к знаниям, к овладению настоящей профессией – вот что отличает алмаз от подделки. Как ты считаешь, – снова насупился он на чашку, – у тебя есть настоящая цель?

– Мне кажется, есть, – сказал я.

– Замечательно, – причмокнул губами отец и отпил из чашки. – Можешь поделиться?

– Нну, – ничуть не волнуясь, изобразил я робость, – я хочу стать милиционером.

– Сережа! – не выдержала мать и даже вскочила со стула.

– Ну а что? – обернулся к ней отец и мама, как по команде, села на место. – Достойная профессия. Не карманник же. Совсем наоборот.

– Я следователем быть хочу, – более твердым голосом уточнил я.

– Очень хорошо, – кивнул отец.

Его лицо излучало такую торжественную одухотворенность, словно он восседал перед членами Академии наук, а те – стояли перед ним на коленях.

– Это на юридический надо, – сказал отец.

– Есть же Василий Никанорович, – напомнила мать.

– При чем тут Василий Никанорович? – осадил ее отец, и мать словно слилась со стенкой. – Надо самому готовиться.

– Да-да, – отозвалась эхом мама.

С Василием Никаноровичем Абрикосовым, заведующим кафедры криминалистики юридического факультета МГУ, я познакомился два года спустя, когда отец, после месяца внутренних самобичеваний, все же обрек себя на моральное аутодофэ и набрал нужный номер – замолвить слово о сыне, провалившем подготовку к вступительным экзаменам. За тот месяц отец не удостоил меня и словом и всякий раз отворачивался, чтобы не встретиться взглядом. Гневную багровость его лица, он, тем не менее, не мог скрыть, я же за два года, проведенных в Москве без родителей, твердо усвоил для себя две основные вещи.

Я понял, что моя жизнь лишь сейчас началась, а во-вторых, был уверен, что родители мне немало задолжали и не вправе требовать взамен хотя бы малейшей компенсации.

– Мне придется много заниматься, – убеждал я отца тем вечером на веранде. – Разве здесь это возможно?

Отец не отвечал, не сводя глаз со своей чашки.

– Девять моих одноклассников уходят из школы, – продолжал я. – А литература? Мне что, за учебниками по юриспруденции в Москву таскаться? Каждую субботу на электричке, что ли? А я ведь хочу и в институт уже заглядывать, в местную библиотеку записаться, да и вообще – привыкать к студенческой жизни.

– А ведь он прав, – кивнув в мою сторону, сказал отец маме. – Мальчику придется вернуться в Москву, – отчеканил он, и я, признаюсь, впервые за вечер почувствовал неловкость, когда понял, что не в состоянии взглянуть в глаза матери.

К счастью, ее взгляда я не увидел. Пока мы с отцом пили чай и пытались беседовать, ночь незаметно вытеснила вечер и теперь мамина фигура, за исключением ног – от колен до шлепок – помещалась в одну большую тень, образуемую крышей веранды. Тень, под которой все мы прятались от лунного света. Да и сама мама казалась не более, чем тенью на стене, к которой она прижимала спинку стула, слиться с которой хотела сама. Я чувствовал это, а еще – то, как тяжело ей теперь, после решения отца, сдерживать рыдания.

В Москву я вернулся в начале июля, сразу после выпускных экзаменов. Я был десятым по счету учеником, покинувшим наш селятинский класс. И хотя за время ссылки в Селятино в нашей московской квартире я бывал считанное число раз, возвращение домой не произвело на меня обусловленного взрослением впечатления. Деревья во дворе не казались ниже, а квартира – теснее. Наоборот, я впервые оказался в квартире один – не на час и даже не на день! Воздух свободы и чувство самодостаточности расширяли мне легкие, кружили голову, и теперь наша старая добрая квартира неожиданно превратилась в территорию моей мечты, где только и можно чувствовать себя по-настоящему свободным.

Легкое стеснение я чувствовал лишь от утреннего шума за окном, но и это меня по-настоящему не тревожило. Я знал, что перестану замечать гул машин совсем скоро, как только из меня выветриться накопившаяся за годы провинциальность.

Зато осенью меня будила уже она. Моя первая любовь, благодаря которой я проникся убеждением, что любовь – это и есть секс. Ее звали Светой, она была на год младше меня и училась в той же школе, куда я вернулся после четырехлетнего отсутствия. Я не помнил Свету с младших классов, она же не могла меня забыть.

Света и не пыталась скрыть того, что ее детская любовь и стала причиной нашего теперешнего романа. Она наградила меня большим откровением, когда я понял, что любимую женщину чувствуешь частью своей плоти, и даже думать начинаешь как она. Света думала быстро и, более того – это я учился думать вслед за ней. Я чувствовал, что становлюсь все более похожим на нее, но между нами было и еще кое-что общее. Нас объединяло неведение наших родителей: моих – из-за того, что отец мог позволить себе выезд в столицу только по острой научной необходимости, Светиных – из-за их беспросветного алкоголизма, по причине которого они не всегда замечали ее отсутствие дома.

– Я стану следователем и посажу их обоих, – сказал я как-то Свете.

Она едва вышла из ванной, где вода обнажила ее первый с начала нашей близости недостаток – синяк почти во всю скулу.

– Или убью, а убийство повешу на рецидивистов, – добавил я.

Света не возражала, но и не поддержала меня. Она была из той породы женщин, которые не привыкли верить мужчинам на слова. Зато она безоговорочно верила своим чувствам, а они уверяли ее, что главное в мужчине – это его тело.

– Пока, дорогой! – махала она из окна, высунувшись по пояс.

Я посылал в ответ воздушный поцелуй, и хотя, проходя мимо соседей на лавочке, опускал глаза, внутри я ощущал восторг и даже улыбался себе под нос.

Меня совершенно не волновали соседи, и что они могут подумать, заметив в моем окне девицу, у которой хватает стыда демонстрировать всему двору обнаженную грудь. Я улыбался и шел, не убыстряя, но и не замедляя шага, и мой член заранее поднимал голову, словно знал, что расставание – лишь перерыв перед горячей встречей. Он не ошибался. Едва я переступал порог квартиры, как Света падала передо мной на колени и уже очень скоро я чувствовал болезненные и сладостные покусывания чуть ниже пояса.

И Света, и я нередко позволяли себе непозволительное: пропускать первый урок. Меня и сейчас иногда будит один и тот же кошмар. Завуч Анатолий Владимирович Бурлак встречает меня у дверей школы, один, в мертвой тишине, а из школьных окон, со всех трех этажей, на меня смотрят прильнувшие к стеклам лица учеников. Их очень много, стекла залеплены ими, как дохлыми мухами, да и сами они похожи на гербарий: не дышат, не мигают и, кажется, вот-вот разлетятся от одного дрожания стекол. Я и сам не в силах вздохнуть и не в состоянии объяснить, кто ввергает меня в больший ужас – посматривающий на часы Анатолий Владимирович или остекляневшие лица сотен учеников.

Реальность выглядела куда менее пугающей, хотя школа действительно встречала меня опустевшим двором. Я резво взбегал по ступенькам, зная, что нам ничего не грозит. На Свету в школе давно махнули рукой, и ее репутацию твердой троечницы, не сговариваясь, поддерживали все учителя, свысока и не без сочувствия взиравшие на единственную дочь законченных алкоголиков.

Со мной все было по-другому. Меня заранее отнесли к одной из Больших Надежд, о которых годы спустя постаревшие учителя рассказывают с размеренной гордостью, вызванной не столько воспоминаниями о школьных успехах знаменитости, сколько осознанием того, что Такой Человек когда-то находился в твоем почти полном подчинении.

Мои опоздания воспринимались всегда одинаково – как издержки углубленной специализированной подготовки. Учителя, с которыми я сталкивался в школьном коридоре на исходе первого урока, отвечали на мои приветствия, хотя со сдержанной, но все же улыбкой: еще бы, будущее светило юридического факультета МГУ опаздывает! И если о моем будущем была наслышана вся школа, то наше со Светой настоящее находилось от школы словно по другую сторону железного занавеса, который к тому времени окончательно рухнул обрушился и, судя по результатам, на сторону социалистического лагеря. Света не страдала болтливостью руководителей государства, поэтому наша тайна не выходила за пределы двора, который моя любовь периодически шокировала полуобнаженными спектаклями из открытого окна. Не болтала она и со школьными подругами, да ее их у нее и не было, и, вероятно, с тех пор словосочетание «социально неблагополучный» вызывает во мне некоторое возбуждение. Уж точно не брезгливость.