Текст книги "Моряки"

V

В морском собрании было уже несколько флотских, два инженер-механика и один доктор. Но, главное, – что, собственно, Калюжному и было нужно – он увидел там командира подводной лодки «Сирена», лейтенанта барона Штемпеля. Тот сидел за столиком в буфете и пил кофе с коньяком. К нему Калюжный и подсел.

– Ты знаешь, меня назначили командиром на «Аспазию»? – спросил он барона.

Он ожидал, что барон раскроет широко глаза от удивления, но тот отнесся к этому известию равнодушно.

– Поздравляю… – сказал он, наливая себе в чашку коньяку. – «Аспазия» лодка хорошая. Она меньше «Сирены», но такого же типа. Кто же у тебя будет помощником?

Калюжный удивился.

– Разве у меня должен быть помощник?

– Обязательно! Какой-нибудь мичман. Если тебе еще не назначили – ты можешь просить себе того, кто тебе по душе.

Они оба помолчали, после, чего Калюжный сказал:

– Ты, барон, дай мне каких-нибудь пособий по подводному плаванию!

Тот поднял на лейтенанта глаза:

– Зачем тебе?

– Да как же… Ведь ты же знаешь, что это не моя специальность?

– Вот глупости!.. – рассмеялся барон. – Современный моряк должен быт универсальным! Да и мудреного-то ничего в нашем деле нет. Во-первых, у тебя будет квартирмейстер, а, во-вторых, – ты через неделю будешь знать дело не хуже меня. Впрочем, если тебе так уж хочется, изволь: я тебя завалю книгами и чертежами.

– Пожалуйста!.. – попросил Калюжный.

К их столу подошел мичман Ахлестышев. Он только недавно приехал из черноморского флота, кончил курс всего два года назад и был так молод, что если бы не офицерские погоны, никто бы не назвал его совершеннолетним.

Барон познакомил его с Калюжным, мичман присел, спросил себе чашку и барон налил ему коньяку в рюмку.

– А ты разве не будешь пить?.. – спросил барон Калюжного.

Тот отрицательно качнул головой.

– Решил бросить! Теперь это не совсем удобно.

– В силу чего же?

– Делом надо заняться… – строго сказал Калюжный. – Довольно я попьянствовал!

– Но, все-таки, вспрыснуть-то назначение нужно?.. – настаивал барон.

Калюжный несколько секунд колебался.

– Вспрыснуть, конечно, можно! Но кто же коньяком вспрыскивает?

Он подозвал лакея:

– Помери-сек! Да заморозь хорошенько!

– А разве вас куда-нибудь назначили?.. – спросил Калюжного мичман, когда лакей ушел.

– Да! – ответил лейтенант. – Меня назначили командиром на «Аспазию».

– На «Аспазию»?.. – и в глазах мичмана что-то мелькнуло. – А у вас будет помощник?

– Будет!

– И есть уже?

– Пока нет!

Мичман сложил молитвенно руки:

– Голубчик! Ради Бога, возьмите меня! Я так хочу на подводную лодку! Так надоело сидеть в Экипаже!

– Но вы же не минный офицер?.. – смутился Калюжный.

Мичман сделал плаксивое лицо.

– Не минный!.. Но ведь это все равно! Я изучу это дело скоро! Даю вам честное слово!

«Хороши мы будем оба на этой лодке!» – подумал Калюжный, но взглянул на мичмана и решил его взять.

– Хорошо… – ответил он, улыбаясь, – я буду вас просить.

Мичман даже привскочил на стуле и его голубые глаза осветились радостью.

– Да неужели? Вы… не раздумаете? Честное слово?

– Конечно, не раздумаю! – продолжал улыбаться лейтенант. – Вот вам моя рука!

– Вот спасибо! – пожал ее мичман. – Ну, а теперь нужно и меня вспрыснуть!

Бутылку распили очень быстро. Распили и вторую, которую потребовал мичман. На третьей бутылке настоял барон, желавший, как старый подводный волк, от души, поздравить новых подводников.

Было уже около полуночи. У Калюжного слегка кружилась голова, но он чувствовал, что этим день кончиться не может. Душа требовала простора; хотелось больше огня, звуков оркестра, красивых женщин. И он стал уговаривать барона и мичмана идти в шантан. Те особенно не упрямились, и все трое вышли из собрания и минут через пять пришли в «Монрепо».

Сначала сидели за столиком, пили водку и опять шампанское. Затем пригласили певиц и пошли в отдельный кабинет. Вернулся Калюжный домой на рассвете, причем, на извозчике, оставил совершенно охмелевшего Ахлестышева, а сам, балансируя и цепляясь за перила лестницы, поднялся к себе наверх и сказал заплетающимся языком встретившему его Николаю:

– Там… внизу… Ах… ахлестышев!.. При… принеси его… сюда!..

Николай сбежал вниз, долго тормошил спящего мичмана, а потом взвалил его, как мешок, на плечо и понес, ворча что-то себе под нос, наверх. Там он сбросил тело мичмана на диван в кабинете, а сам пошел к своему барину, который, одетый, храпел поперек кровати…

VI

Был конец апреля. Снега и помину уже не было и теперь бухта Золотой Рог представляла картину кипучей, портовой жизни… Целый день по ней шмыгали миноносцы, буксирные пароходы с баржами, военные лодки, и китайцы-перевозчики, на своих утлых, остроносых шампуньках. Военные суда очнулись от зимней спячки и стояли посреди бухты на якорях, с дымящимися трубами. И, с самого рассвета, над бухтой стоял стон от человеческих голосов, гудков портовых мастерских и свистков пароходов… А едва только темнело и наползала ночь, – от берегов шли на воду смутные тени и вся бухта была усеяна огоньками: белыми, красными, зелеными… Некоторые из этих огоньков стояли неподвижно на воде, вонзаясь в глубину, другие же – бегали и прыгали по зеркальной поверхности, как маленькие, светящиеся червячки…

Около портовых мастерских, у самого берега, выглядывали из воды подводные лодки. На первый взгляд они казались телами каких-то громадных морских рыб, вылезших из воды погреться на солнце. Иногда же, от порывов ветра, на них набегала легкая волна, и эти чудовища ныряли, чтоб снова, сейчас же, показаться на поверхности. И тогда с их гладких лоснящихся спин, журча, сбегала зеленая вода…

«Аспазия» стояла тут же. На ней, как и на других подводных лодках, уже целый месяц шла спешная работа. Лейтенант Калюжный, мичман Ахлестышев и вся команда, в течение целого дня: то находились на лодке, то просиживали в портовых мастерских, наблюдая за ремонтом мелких частей.

Когда лейтенант в первый раз пришел на «Аспазию» и спустился внутрь лодки, – странная жуть заползла в его сердце. И, хотя целый месяц пред этим он просидел над различными книгами и чертежами, – все эти, почерпнутые им, знания были и ничтожны и смешны, в сравнении с той загадочной обстановкой, в которой он очутился. Будто на дно какой-то подземной шахты опустили его, жалкого и беспомощного и оставили одного, отняв от него свет и воздух.

И лейтенант с каким-то трепетом смотрел на все эти манометры, краны и рычаги, чувствуя в них врагов своих, могущих изменить ему в любую минуту.

Но с каждым новым приходом на «Аспазию», робость постепенно исчезала, и Калюжный все более и более входил в свою новую роль. Он сам присутствовал при сборке моторов, смотрел, как устанавливают аккумуляторы, чистят цистерны, для воды и для бензина.

Трудно было лейтенанту отказаться от удовольствия курить в лодке, но он знал, что может произойти взрыв бензина и покорился. Тщательно изучал подводное дело и мичман Ахлестышев. Оказался он очень милым и услужливым мальчиком и Калюжный не раскаивался, что взял его к себе в помощники.

Команда «Аспазии» состояла из шестерых матросов и минного квартирмейстера Петрова, серьезного и дельного унтер-офицера.

Когда Калюжный принимал лодку, он позвал Петрова к себе и откровенно попросил у него поддержки:

– Я хотя и изучил теперь за месяц все, что мог… – сказал лейтенант, указывая на кипу книг, – но все-таки, не настолько уже, чтобы действовать во всем самостоятельно. И потому всякий дельный совет твой, выслушаю с благодарностью!

Николай находился все время при лейтенанте, помогая и команде в ее работах. Кроме того, он взял на себя роль какого-то недремлющего ока, следя за командой, чтобы та на лодке не курила. В этом направлении его подозрительность доходила до геркулесовых столбов… Он все время ходил по пятам за матросами, выслеживал их во всех закоулках лодки и враждебно смотрел на их штаны, где у них помещались карманы.

– Ты от меня карман-то не прячь!.. – говорил он часто, деланно равнодушным тоном, какому-нибудь матросу. – Я ведь знаю, что у тебя там папиросы спрятаны!

Наконец «Аспазия» была готова к плаванию. Утром весьма торжественно подняли, на корме лодки, Андреевский флаг и его белое, с синим крестом, полотнище красиво трепетало на флагштоке от поцелуев ветра… На командирском мостике, впереди перископа, уселись Калюжный с Ахлестышевым и, не без некоторой гордости, хотя и с волнением, лейтенант скомандовал:

– Право на борт!.. Малый ход вперед!

На поверхности лодка приводилась в действие бензиновым мотором. И Калюжный вздрогнул от первой вспышки его, прислушиваясь, как тарахтит поршень в цилиндре.

Лодка дрогнула и пошла вперед, рассекая воду своим острым, как у сигары, носом…

– Полный ход!.. – скомандовал Калюжный и облегченно вздохнул.

Мотор захлопал сильнее. Было слышно, как быстро вращающиеся винты за кормой вздымают пену… Калюжный сидел и смотрел, как, от быстрого хода, лодка зарывается в волны; как набегают они на борта ее, обдавая солеными брызгами, сидящих на мостике, офицеров.

Выйдя за мыс Эгершельд, лейтенант приказал открыть входной шок и спустился в лодку вместе с мичманом. После этого входное отверстие плотно закрыли, надвинули на него непроницаемую переборку, перевели ход лодки с бензинного мотора на электрический, и стали опускаться на глубину…

Калюжный стоял перед матовой доской, в которую перископ отражал поверхность моря. В соседнем помещении находились рулевые, и лейтенант отдавал им приказания через разговорную трубку. В такую же трубку он командовал в отделение спуска и подъема, которым заведовал мичман Ахлестышев.

В лодке тускло горели электрические лампочки. Лейтенант приказал наполнить балластные цистерны водой и его взор впился в манометр, показывающий глубину, в метрах.

– Пять метров!.. десять!..

Он посмотрел на матовую доску: с нее исчезло изображение берегов и моря, и было только одно темное, колышущееся пятно…

«Опустились»… – тревожно подумал Калюжный и снова посмотрел на манометр: тот показывал двадцать метров.

Лейтенант остановил спуск и повел лодку на этой глубине. Затем приказал выкачивать воду из балластных цистерн и следил, как лодка поднималась наверх, и как, на матовом стекле, темное пятно постепенно таяло и вдруг сменилось смутными абрисами бегущих куда-то далеких берегов…

VII

В начале июня «Аспазия» получила приказание нести караульную службу у мыса Поспелого. Дежурство это было очередное, продолжалось целую неделю, и обязанность лодки заключалась в том, чтобы следить за неприятельскими миноносцами, которые могли прорваться во Владивосток. Идти нужно было в местность совершенно пустынную и стоять у берегов, на которых не только нет никакого жилья, но даже нет вблизи и растительности. Предстояла неприятная и тоскливая неделя, с сидением только на консервах, с полной отрезанностью от остального мира.

Калюжному эта командировка отчасти улыбалась: он решил заняться на свободе маневрами с лодкой.

Готовились к этому походу чуть ли ни неделю. Накупили всевозможных консервов, взяли запас бензина, зарядили энергией электрические аккумуляторы. Наконец, пошли, пришли к месту назначения и сменили лодку «Свирель», кончившую дежурство.

Первые дни прошли в маневрах и в изучении местности. Лодка маневрировала прекрасно, никаких дефектов в ней не замечалось, и Калюжный был своим новым положением очень доволен. Спали все внутри лодки, причем все, поочередно держали вахту. Лейтенант, чтобы не утруждать мичмана, отдал ему дневное дежурство, и мичман чередовался с квартирмейстером, а себе Калюжный оставил ночь. Впрочем, иначе и не могло быть, ибо Калюжный понимал ту ответственность, которая была возложена на «Аспазию»: стоило только одному неприятельскому миноносцу пробраться незаметно в «Золотой Рог», как им наверно были бы взорваны и «Родина» и «Перун».

Наверху мыса Поспелого находился электрический прожектор. Такой же прожектор помещался на другой стороне пролива – на Русском острове. И, едва над заливом Петра Великого спускалась ночь, – снопы лучей этих прожекторов, как белые огненные мечи, пересекали друг друга, делая на воде громадное световое пятно. И, сидя на мостике своей лодки и смотря на это пятно, Калюжный с тревогой посматривал вдаль. Ему казалось, что из темной дали, к границе этой светлой полосы, подкрадываются какие-то неясные тени. Тогда мозг лейтенанта начинал усиленно и тревожно работать, и воображение создавало картину пробирающегося во Владивосток, неприятельского миноносца… Лейтенант судорожно хватался за бинокль, напрягая все свое зрение, готовый каждую минуту поднять тревогу и ринуться навстречу дерзкому врагу. Убеждаясь же, что это – галлюцинация, опускал руку с биноклем и облегченно вздыхал. Но сердце, долго после этого, продолжало усиленно биться…

А то, иногда ночная птица, проносилась с резким криком близ лодки. И этот крик, увеличенный напряженными нервами лейтенанта, казался ему торжествующим криком врага, прорвавшего линию охраны. Лейтенант холодел от ужаса, вскакивал со своего сиденья и перегибался за перила мостика, впиваясь слухом в ночную тьму. Но бывали у Калюжного и минуты истинного, художественного наслаждения. Было это в хорошие дни, когда солнце застывало на голубом небе, и перед глазами открывалась широкая даль, такого же голубого, как и небо, моря…

Лейтенант особенно любил встречать грядущий день. Его вахта оканчивалась в шесть утра, но уже в начале третьего часа ночи, когда ночная тьма убегала за горы, и небо постепенно бледнело, Калюжный прятал в футляр бинокль, и лучи прожекторов казались ему жалкими и ненужными.

Он любил наблюдать, как розовел впереди горизонт; как ближайшие берега сбрасывали с себя, понемногу, пелену неясности, как вырисовывались прибрежные камни… Видел он, как по воде пробегал легкий, предрассветный ветерок, целовал нежно сонную поверхность ее, и шумел в камнях, здороваясь с берегом…

До конца дежурства осталось всего два дня. Калюжный решил еще раз спуститься в глубину. После обеденного отдыха он пошел в залив, проделал несколько маневров с учебными минами и стал опускаться.

Теперь уже у него не было той робости, как в первый раз, когда «Аспазия» начала плавание. Он совершенно спокойно смотрел на манометр и только, когда тот показал глубину в тридцать метров, прекратил спуск и дал лодке ход.

Заработал мотор, захлопали за кормой винты, но лодка не трогалась с места. Это сейчас же лейтенант понял, хотя ему крикнули об этом и из машинного отделения.

Калюжный дал задний ход. Ничего не вышло: лодка стояла на том же месте, в этом не было сомнения.

К нему в помещение вбежал Ахлестышев.

– Мы стоим на одном месте!.. – крикнул он, и лейтенант видел, как глаза мичмана растерянно забегали.

Калюжный взял себя в руки и ответил спокойно:

– Знаю! Очевидно, винты соскочили, или поломались! Мы сейчас поднимемся наверх. Прикажите выкачать из цистерн балласт!

Мичман ушел, несколько успокоенный, и Калюжный вскоре услышал, как из цистерн выгоняется, сжатым воздухом, вода… Выждал время, которое полагается для выкачки, и взглянул на матовую доску. На ней было все то же темное, как ночь, пятно… Тогда лейтенант бросил тревожный взгляд на манометр глубины…

И, чуть не вскрикнул от ужаса: манометр показывал все ту же глубину в тридцать метров!..

Вбежал опять Ахлестышев. На этот раз, лицо его было перекошено ужасом.

И он сказал лейтенанту глухим, подавленным от волнения голосом:

– Лейтенант, мы погибли!.. Цистерны пусты, а… а лодка все на той же глубине!..

Вошел квартирмейстер и доложил то же самое. И все трое решили, что лодка попала в расщелину подводной скалы, или за что-нибудь зацепилась.

В командирском помещении, тускло освещенном небольшими электрическими лампочками, стояли друг против друга три человеческих фигуры, и на лицах их была написана растерянность…

Положение было ужасное, и все трое отлично сознавали. Они знали, что необходимый для дыхания воздух, когда лодка находится под водою, вырабатывался химическим путем, и его могло хватить только на два часа. И если через два часа лодка не поднимется на поверхность, – всей команде грозит мучительная смерть от задушения.

И в извилины мозга этих трех людей, спаянных теперь одной общей мыслью о спасении, вползло беспощадное сознание, ясное и неопровержимое: «Спасения не может быть… Они погибли».

И это сознание, подтверждаемое тем, что лодка находится вдали от человеческой помощи, что никто даже не видел, как «Аспазия», опустилась, – погребальным колоколом звучало в их мозгу и парализовала желание бороться.

Несколько мгновений молча и тревожно друг на друга смотрели. А затем начали придумывать способы выйти из этого положения.

Калюжный задумался, и решительно сказал:

– Попробуем раскачать лодку!

Квартирмейстер понял, что от него требуется, и ушел в помещение команды. И когда вошел к матросам, те сумрачно стояли на своих местах. Но, увидя вошедшего, очнулись, и в глазах их зажглась смутная надежда…

И только Николай встретил квартирмейстера взглядом спокойным и несколько ироническим.

– Вот это называется «приехали»!.. – сказал он насмешливо. – Станция «Камуфлет», стоянка – сто двадцать лет!..

– Перестань паясничать!.. – крикнул Петров и нахмурился. – Может, на краю могилы стоишь!..

Он подозвал старшего матроса и начал отдавать ему приказание.

Через две минуты внутренность лодки представляла странную картину: десять человек, в числе которых было два офицера, стремительно налетали на один борт лодки, толкали стену протянутыми руками, и сейчас же бежали к другому борту, где делали то же самое…

Так продолжалось двадцать минут, мучительных двадцать минут, показавшихся команде «Аспазии» целой вечностью.

И когда увидели, что это средство бесполезно, и оставили его, – сразу упали все духом и разошлись по своим местам с лицами, полными ужаса…

VIII

Лейтенант сидел около перископа, охватив голову руками… В соседнем помещении рыдал Ахлестышев, склонив голову на плечо утешавшего его Николая… И до Калюжного долетали истерические выкрики мичмана:

– Господи!.. За что? В двадцать два года!.. – погибнуть так ужасно!..

Что-то говорил ему Николай, что-то выкрикивал опять мичман, и лейтенанту делалось от этого еще больнее. И он упрекал себя за то, что согласился взять к себе этого, еще не изведавшего жизни, мальчика, хотя знал, что ежеминутно могла случиться катастрофа.

Жалко ему было и команду, из помещения которой к нему долетал глухой гул голосов… Эти люди, с их несложной психологией, волновались по-своему и напоминали раненных зверей, бегающих по железной клетке. Лейтенант несколько раз догадывался, что среди команды начинается бунт, и что только властный голос Петрова сдерживал шестерых озверевших людей броситься на своего командира. И, когда ропот утихал, до Калюжного долетали слабые стоны, слова молитвы и жалкие просьбы о помощи…

Но что мог сделать он, лейтенант Калюжный, запертый, вместе с ними в этом неподвижном, стальном гробу? Он был так же беспомощен, так же жалок, как и они, в своем бессилии перед тем, что должно произойти.

«Неужели спасения нет! Неужели он погибнет?»

Смерть, близкая, неизбежная, неотвратимая, встала перед лейтенантом во весь свой загадочный рост, и Калюжный чувствовал, как холодеет кровь в его жилах, и как останавливается, от ужаса, сердце. «Спасения нет! – пробегало в мозгу лейтенанта. – Случись это на виду у эскадры, возможна была бы какая-нибудь помощь, а теперь, в этой глуши, она невозможна!»…

Мысли неслись ураганом и быстро сменяли одна другую… И вдруг стало как-то грустно, тихо и скорбно на душе… И со всем хотелось примириться, подвести итог своей жизни, и всем, и все простить… И откуда-то сверху, – словно с высоты того голубого неба, которое он больше никогда не увидит, – лейтенант взглянул духовными очами на себя самого, на свое прошлое… И каким ненужным, каким лишним показался ему весь пройденный им жизненный путь!.. Для чего же он жил, учился, приносил окружающим радости и печали, грешил, любил и ненавидел?.. Неужели для того, чтобы погибнуть, в один скверный день, в этой стальной коробке!..

И вся прожитая жизнь, будто на кинематографической ленте, прошла перед лейтенантом… Он вспомнил такие подробности ее, которые, казалось, навек исчезли из памяти.

Вспомнил отца своего покойного – старого и доброго адмирала… Припомнил все его фразы, тоже давно забытые… Перенесся мыслями к матери, любящей и тоскующей. Чувствует ли она теперь, что ее единственный, сын погибает? Вот, если бы почувствовала, да помолилась. Говорят, молитва матери со дна моря достанет.

А время шло… Дышать было, если и не особенно трудно, то все-таки чувствовалось, что вдыхаешь последний воздух.

Из помещения команды опять начал доноситься ропот… Теперь уже он был властнее голоса Петрова, и лейтенант понял, что команда считает своего командира виновником катастрофы и расправится с ним, перед смертью по-своему…

И когда ропот стал нарастать и вползать угрожающе к нему в помещение, и, когда у лейтенанта не осталось сомнения в том, что через минуту начнется ужасная расправа, – он выхватил браунинг и приложил к виску. Но чей-то сильный удар сзади, по руке, заставил ее опуститься и выронить на пол револьвер…

Лейтенант порывисто обернулся и увидел Николая, судорожно державшего его руку…

– Уйди!.. – крикнул Калюжный, и глаза его налились кровью. – Уйди, или я тебя убью, как собаку!..

Он хотел наклониться за браунингом, но матрос держал локоть лейтенанта в стальных клещах и торопливо говорил, захлебываясь от волнения:

– Ваше благородие!.. Да Господь с вами!.. Да что это вы вздумали, еще не все потеряно!..

Лейтенант отбивался, силясь завладеть браунингом. Он пришел в бешенство от мысли, что его вестовой нижний чин, смеет дотрагиваться до офицера. И он проклинал, в борьбе, Николая, грозил, плакал от бессильной злобы, или, вдруг, умолял отдать ему револьвер…

Сильный матрос победил, но, побеждая, бормотал, чуть не плача:

– Пристрелите лучше меня, ваше благородие!.. Мне все равно пропадать! Пристрелите лучше меня!..

– Отдай револьвер!.. – глухо сказал измученный лейтенант, опускаясь на стул. – Слышишь?..

Он кивнул в сторону грозного гула и близких уже шагов:

– Все равно, они меня убьют!..

Николай выпрямился, и небывалый до сих пор огонек блеснул в его серых глазах… Он тряхнул браунингом и сказал неестественно громко, и, в первый раз в жизни, кажется, серьезно:

– Пусть попробуют!.. Здесь ведь ваше благородие, восемь пуль, а их – только шестеро!..

И лейтенант слышал, как гул прекратился. Он быстро встал и совершенно новыми глазами посмотрел на своего вестового.

– Что же делать, Николай?.. – спросил он матроса, и в голосе его задрожали товарищеские нотки.

– Попробуем раскачать еще лодку, Ваше благородие!.. – ответил вестовой. – Авось на этот раз вывезет!..

Через полчаса, «Аспазия» вылетела на поверхность, со скоростью ядра, выпущенного из орудия…

И, когда открыли входной люк, и в него хлынули потоки настоящего, спасительного воздуха, и снопы живительных лучей пробрались в лодку, – лейтенант Калюжный бросился к своему вестовому, чтобы обнять его, но… беспомощно склонился на его плечо…

Он лишился чувств…

* * *

Во Владивостоке, «Аспазию» подняли в док и осмотрели. Оказалось, что лодка едва не погибла потому, что присосалась днищем к морскому илу…