Текст книги "Любовные страсти старого Петербурга. Скандальные романы, сердечные драмы, тайные венчания и роковые вдовы"

Дискуссия о «бесстыдстве»

Обнаженные красавицы на сцене сегодня уже стали явлением обыденным. Однако когда в начале прошлого века нечто подобное происходило на столичной сцене, то вызывало у зрителей настоящий шок. Одной из первых наготу на петербургской сцене стала пропагандировать немецкая танцовщица Ольга Десмонд, которая выступала обнаженной. Скандал был настолько велик, что ее хотели даже привлечь к судебной ответственность «за соблазн».

Выступления Ольги Десмонд проходили в Петербурге летом 1908 г., однако и раньше до столицы доходили новости с европейских театральных подмостков, где уже вовсю развивался «культ голого тела». Неслучайно еще в начале 1908 г. на страницах «Петербургской газеты» разгорелась дискуссия по поводу «бесстыдства в искусстве».

«Во все области искусства за последнее время проник особый жанр – это жанр обнажения всего того, что привыкли считать интимной, скрытой стороной жизни, – утверждал обозреватель газеты. – И не только обнажения, но какого-то любострастного смакования всего этого, копания в таких изгибах нравственности, о которых раньше совестились говорить, а, может быть, даже и думать. Чем же все это обусловилось, к чему ведет?» На этот вопрос на страницах издания отвечали представители петербургской культурной элиты.

Известный государственный деятель граф И.И. Толстой, впоследствии занимавший должность петербургского городского головы, с горечью признавал: «Бесстыдство достигло, действительно, небывалых размеров и в литературе, и в искусстве, и даже в самой жизни». Напротив, академик М.И. Боткин уверял, что «бесстыдство» обречено на скорое исчезновение, поскольку оно является «психопатологическим нарывом» и не приемлется обществом, в котором не наблюдается нравственного падения.

Скульптор Гинцбург также надеялся, что эротическое направление – лишь «ненужный нарост» на теле искусства, который исчезнет с развитием индивидуалистического начала. А вот известный художник, профессор живописи А.И. Куинджи смотрел на происходивший процесс с безысходным пессимизмом. «Явление бесстыдства – это результат падения искусства, – заявил он. – Искусство пало уже и продолжает падать дальше. Я полагаю, что падение настолько глубоко, что трудно говорить о возрождении его, по крайней мере, в близком будущем».

Своего рода итог дискуссии мудро подвел профессор богословия в Университете В.Г. Рождественский: «В общество проник дух отрицания всего существующего: и религиозных форм, и норм нравственности, – считал он. – Началось искание нового. Это искание религиозной и нравственной истины приняло у некоторых уродливые формы: одни создают секты и называют себя архангелами и пророками, другие, извратив нравственные, общечеловеческие понятия, создали культ бесстыдства».

О. Десмонд – зачинательница театральной эротики в Петербурге.

Фото А. Биндера

На берегу канала имени императрицы…

В дореволюционной России проституцию официально легализовали в середине XIX в., во времена правления Николая I. До этого она была вне закона, хотя само явление, конечно же, существовало. Сенатский указ от 20 мая 1763 г. грозил «непотребным» женщинам ссылкой в Сибирь, а устав благочиния 1782 г. карал как проституцию, так и сводничество заключением в смирительный дом сроком на полгода.

По инициативе императора Николая I, ввиду бесполезности наказания и других карательных мер, а также увеличения роста венерических заболеваний, специальным указом императора проституцию в России легализовали, с установлением за ней очень строгого врачебно-полицей-ского контроля. В 1843 г. в структуре Министерства внутренних дел создали специальный орган для надзора за публичными женщинами – Врачебно-полицейский комитет. Легализация проституток имела целью покончить раз и навсегда со всеми беспокойствами, связанными с чрезвычайным распространением нелегальной проституции.

О. Десмонд на открытках нач. ХХ в.

В записке, поданной Перовским и министром юстиции Паниным императору, указывалось: «Существование публичных женщин как зло неразлучное с бытом населения больших городов, по необходимости пользуется у нас терпимостью в известных пределах».

Комитет начал с того, что установил точное число дам легкого поведения в Петербурге. В первые же дни зарегистрировали четыреста «ночных бабочек», которым вместо паспорта выдали «желтый билет». Проституток решили сосредоточить в домах терпимости. Однако в Министерстве внутренних дел вскоре поняли, что всех особ легкого поведения невозможно поместить в закрытые заведения, и разрешили «свободную» проституцию, но одновременно стремились «к внешнему благообразию в этой области».

В 1844 г. министр внутренних дел утвердил «Правила публичным женщинам». В них, в частности, говорилось: «Публичная женщина беспрекословно подвергается освидетельствованию; для сего те из них, которые живут у содержательницы, должны быть непременно в квартирах своих в назначенное для того врачом на билетах дни; а живущие поодиночке обязаны являться в больницу в известные дни и часы». И далее: «В содержании себя публичная женщина должна сохранять опрятность и с этой целиею обязывается: … в) каждую неделю ходить два раза в баню; г) как можно менее употреблять белил, румян, сильнодушистой помады, мазей и притираний».

В дома терпимости принимали только с 16 лет. «Вступление в должность» публичной женщины носило характер добровольный: она сама отдавала в полицию свое удостоверение личности, получая вместо него тот самый «желтый билет» – бланк с указанием имени и рода занятий. Открывать же публичный дом могла особа женского пола в возрасте от 30 до 60 лет, при этом она не имела права держать в своем заведении детей или своих родственников.

Как отмечают исследователи, после легализации проституции Петербург считался лидером в «индустрии продажной любви». В 1903 г. решением товарища (заместителя) министра внутренних дел Н.А. Зиновьева минимальный возраст занятия проституцией повысили с 16 до 21 года.

Петербургским центром лечения и наблюдения за девицами легкого поведения стала Калинкинская больница. Кроме того, в разных частях города действовали смотровые пункты, куда каждая зарегистрированная проститутка должна была приходить дважды в неделю, – там ее осматривали и делали отметку в медицинской книжке. Однако врачебно-полицейская статистика свидетельствовала, что женщина могла «проработать» в публичном доме здоровой максимум полгода. Потом она отправлялась или в упомянутую Калинкинскую больницу, или продолжала «трудиться», награждая своими стыдными болезнями все новых посетителей.

Любопытные материалы, ярко рисующие картины шлиссельбургских нравов конца XIX в., автору этих строк удалось обнаружить в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга. Как оказалось, этот маленький городок вовсе не был тихим и спокойным.

«В нашем околодке в доме отставного унтер-офицера Горского находится публичное заведение – дом терпимости, в котором учиняются буйство, скандалы, пьянство, ежедневный разбой, и вблизи его неоднократные убийства и все терпимые нами безобразия, столь невыносимые», – возмущались жители и домовладельцы шлиссельбургской слободы, располагавшейся возле канала императрицы Екатерины II. Свою жалобу в конце июля 1883 г. они подали городскому голове Шлиссельбурга Гавриилу Николаевичу Флоридову.

Шлиссельбуржцы слезно умоляли избавить их от мучений и перевести сие злачное заведение в какое-нибудь другое место города. По их словам, от этого, «кроме нашего спокойствия, облагородится, может, общественный бульвар, по которому прекратилось бы путешествие пьяно-безобразного люда, чрез это у многих семейств отпала охота прогуливаться по единственному у нас в городе общественному саду».

Итак, проблема налицо: публичный дом в Шлиссельбурге являлся очагом вопиющего безобразия, от которого изрядно страдали местные жители. Городской голова Флоридов, ознакомившись с челобитной своих жителей, отправил депешу петербургскому губернатору: «Жители города Шлиссельбурга, проживающие по правому берегу канала императрицы Екатерины II (он же Лейманский) в числе двенадцати человек, 28 июля сего года подали прошение, адресованное на мое имя, в котором пишут о безобразиях, происходящих в их местности от существующего в оной дома терпимости, содержимого вдовой Екатериной Петровой. Просят моего ходатайства о переводе того дома в другую, более отдаленную от них местность».

На рапорте господина Флоридова сохранилась резолюция столичного вице-губернатора: «Предписать шлиссельбургскому исправнику оказать содействие в удовлетворении оной претензии». Однако все оказалось не так-то просто. Местный исправник серьезно занялся этим вопросом и выяснил, что… лучшего места для публичного дома, где он действует, и быть не может. Впрочем, обо всем по порядку.

Как сообщал исправник в Петербургское губернское правление, исполняя предписание, он поручил своему помощнику «понудить содержательницу дома терпимости перевести заведение из своего дома в один из домов той местности города, которая будет ей указана полицией». Екатерина Петрова не противилась, изъявила готовность исполнить это требование и даже согласилась вообще закрыть дом терпимости, если того потребуют власти.

Однако же, когда исправник стал обсуждать с городским головой, где же можно разместить публичный дом таким образом, чтобы он никому не мешал, выяснилось, что он уже и так находится в самом подходящем месте. Поскольку, если перевести его в другую часть города, там также неизбежно возникнут точно такие же жалобы обывателей, «так как все остальные части города населены торговцами и более интеллигентной публикой». И вообще, резюмировал исправник, в Шлиссельбурге несколько лет назад уже закрывали дом терпимости, но потом его все равно открыли, поскольку уж лучше закрытое заведение, чем распространение уличной проституции.

Городской голова Шлиссельбурга Флоридов посвятил особую записку оправданию дома терпимости в городе. «В Шлиссельбурге существует большая фабрика, лесопильные и пороховые заводы, пристани буксирных и пассажирских пароходов, большой проход и остановка разных судов, отчего бывает и большое скопление народа, особенно в летнее время. Вот в этих видах, по крайнему разумению моему, существующий в городе дом терпимости не должен быть закрытым. Означенный дом находится на канале императрицы Екатерины II, в местности, от центра города удаленной и потому самой удобной, а засим и переводить его в другую какую-либо местность я не нахожу возможным».

На том дело и закончилось. Что же касается жалобы обывателей, у которых уже не было больше сил терпеть рядом со своими жилищами безобразия и непотребство, то до них никому просто не было дела. Правда, помня об их беде, вице-губернатор Петербурга начертал резолюцию: «Учредить по сказанному заведению строгий надзор».

Увы, нам неизвестно, сколько лет просуществовало заведение мадам Петровой. Но прошло три года, и в августе 1886 г. на стол петербургскому губернатору легло прошение жившей в селе Путилово Шлиссельбургского уезда жены запасного писаря Аксиньи Ивановны Силаевой, в котором она просила дозволения открыть… публичный дом: «Честь имею покорно просить разрешить мне открыть в городе Шлиссельбурге дом терпимости согласно прилагаемом при сем свидетельстве Шлиссельбургской городской управы за № 1697». Правда, прошение писал, очевидно, либо муж Аксиньи, либо какой-то конторщик, поскольку в самом низу бумаги следовала подпись, сделанная корявым, дрожащим почерком малограмотного человека: «Ксения Силаева».

Каким же свидетельством прикрывалась жена запасного писаря, пожелавшая стать хозяйкой дома терпимости? Документ этот весьма любопытный. Вот он – перед вами:

«Выдано сие от Шлиссельбургской городской управы жене запасного писаря Аксении Ивановой Силаевой в удостоверение того, что в открытии здесь в Шлиссельбурге дома терпимости, по народонаселению, признается необходимым, на основании того, что за отсутствием такового дома в последнее время тайная проституция развилась в сильной степени. Не далее как 29 минувшего июля сего годы было собрано полицией для освидетельствования числом двадцать две проститутки, из которых шесть оказались зараженными сифилисом и оставлены на излечении в городской больнице». Подписал это «свидетельство» 2 августа 1886 г. городской голова Шлиссельбурга.

Однако на этот раз «отцу города» не удалось разжалобить петербургские власти: петербургское губернское правление, взвесив все «за» и «против», решило все-таки отказать: «В открытии в Шлиссельбурге указанного заведения не представляется надобности». А потому прошение Аксиньи Силаевой оставили без последствий.

Надо сказать, что в начале ХХ в. общественность выступала против легализованной проституции. Свой голос подняли участники Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами, проходившего в Петербурге в 1910 г., Российское общество защиты женщин, Общество попечения о молодых девицах в С.-Петербурге. А Российская лига равноправия женщин, проанализировав российские законы о регламентации проституции, подала доклад в Государственную думу, потребовав от властей признать «непотребство, обращенное в ремесло, противозаконным и наказуемым». 25 октября 1913 г. 39 депутатов Госдумы, во главе которых стояли деятели кадетской партии Милюков, Родичев и Шингарев, выступили с требованием закрыть публичные дома: «Раз бордели открыты, значит, правительство против семьи».

Великосветские романы

«Бойтесь ее, Карл! От нее можно сойти с ума»

«В обстановке бедности, близкой к нищете, в Париже умирала бездетная и капризная старуха, жившая только воспоминаниями о том, что было и что умрет вместе с нею. Ни миланским, ни петербургским родичам, казалось, не было дела до одинокой женщины, когда-то промелькнувшей на русском небосклоне, „как беззаконная комета в кругу расчисленном светил“». Так начинается рассказ знаменитого писателя Валентина Пикуля «Удаляющаяся с бала», посвященный легендарной графине Юлии Павловне Самойловой…

В пушкинские времена Самойлова славилась как первая петербургская красавица, законодательница мод, великая муза живописца Карла Брюллова, запечатленная на его картине «Последний день Помпеи» как минимум трижды…

Поговаривали, что Пушкин посвятил Юлии Самойловой, которая, кстати, младше него на четыре года, стихотворение «Красавица», в котором есть и такие строчки:

 
…Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сияньи исчезает.
 

Ее родители – Мария Скавронская, дочь известного камергера, российского посланника при Неаполитанском дворе и большого ценителя музыки, и кавалерийский генерал Павел Петрович Пален, сын главного участника дворцового переворота 1801 г., в ходе которого был убит государь Павел Петрович.

Молодые вынужденно вели кочевой образ жизни, передвигаясь с кавалерийской частью, которой командовал граф Пален. Через год после рождения дочери супруги расстались, и юная графиня осталась на попечении своей бабушки Екатерины Васильевны, которая после смерти Скавронского вторично вышла замуж за графа Юлия Помпеевича Литту. Говорили, по большой любви. Он принадлежал к одному из самых знатных итальянских патрицианских родов, его предками были правители Милана.

«По происхождению итальянец, родился в Милане, – сообщал о Юлии Литте писатель Викентий Вересаев в своей замечательной книге „Пушкин в жизни“. – Старший обер-камергер высочайшего двора… Был он исполинского роста, толст, очень здоров, хотя и на восьмом десятке не придерживался никакой диеты, ел, пил, что ему нравилось, и во всякие часы. Мороженого съедал сразу по десять порций. Имел привычку, как эхо, повторять за собой всякое слово; bonjour-bonjour, oui-oui… Говорил гулко громким голосом, звук которого походил на звук органа, когда прижмешь педаль».

После смерти жены в 1825 г. Литта удочерил Юлию. А когда в 1839 г., он уже в весьма преклонном возрасте, скончался, то завещал приемной дочери все свое состояние, часть которого отдал ей еще при жизни. Так Юлия Павловна стала обладательницей огромных богатств – дворцов в России, Италии и во Франции. Но это было потом, а пока умница Юлия Литта, необычайно красивая, умная, обворожительная и прелестная, строила сама свою жизнь, которая стала необычайной историей любви…

Первым ее мужем в 1825 г. стал капитан лейб-гвардии Преображенского полка граф Николай Самойлов – «красавец Алкивиад», как звали его друзья. Как известно, Алкивиад – древнегреческий афинский государственный деятель, талантливый оратор и храбрый полководец. В то же время он проявлял себялюбие, легкомыслие, дерзость, высокомерие и страстное стремление быть повсюду первым…

Такими же качествами отличался и ветреный красавец Николай Самойлов. Он знал Пушкина, Вяземского, Жуковского. Привлекался даже по делу о заговоре 14 декабря 1825 г., но отпущен за недостаточностью улик…

Брак Николая Самойлова и Юлии оказался неудачным: детей у них не было, и через год семейный союз распался. Поговаривали, что Николай Самойлов влюбился в другую красавицу, Александру Римскую-Корсакову. Кроме того, замечен в страсти кутить и предаваться азартным играм… После бурных скандалов супруги развелись. Самойлова уехала за границу, где в 1826 г. познакомилась с тогда еще мало кому известным 27-летним художником Карлом Брюлловым. Их первая встреча случилась в салоне знаменитой светской львицы Зинаиды Волконской. Говорят, будто бы князь Гагарин предупреждал Карла Павловича: «Бойтесь ее, Карл! Эта женщина не похожа на других. Она меняет не только привязанности, но и дворцы, в которых живет. Но я согласен, и согласитесь вы, что от нее можно сойти с ума».

Что и произошло. Карл Брюллов буквально потерял голову. Вместе с Юлией Самойловой он часто путешествовал по Италии и ее окрестностям, бродил по развалинам Колизея и Помпеи. Поддержка Самойловой оказалась очень важна для Брюллова: она помогла ему войти в высшее общество, часто устраивала выставки его картин.

В 1830 г. Самойлова решила вернуться в Россию. Ее дворец в Графской Славянке под Петербургом требовал ремонта, и Самойлова обратилась за помощью к брату Карла Брюллова – архитектору Александру Брюллову. Тот согласился. Верхний этаж отвели под спальни двух приемных дочерей Самойловой. Говорили, что в действительности отцом одной из этих девочек, Амацилии, и дядей второй девочки, Джованины, был композитор Джованни Пачини, написавший оперу «Последний день Помпеи».

«Была в Петербурге в большом свете женщина, которую звали, и не без оснований, царицей салонов, – отмечал бытописатель петербургской старины Михаил Пыляев. – Легенда повествует, что графиня, которой принадлежала в окрестностях Царского Села Славянка, называвшаяся Графской, собирала к себе весь цвет петербургского общества летом, и вечера у нее в чудесном саду пленяли до того всех, что вследствие этого Царское Село пустело».

К. Брюллов. Портрет Ю.П. Самойловой с Джованиной Пачини и арапчонком. 1832–1834 гг.

К. Брюллов. Портрет Графини Ю.П. Самойловой, удаляющейся с бала с приемной дочерью Амацилией Паччини (Маскарад)

К. Брюллов. Невинность, покидающая землю. Эскиз. 1839 г.

«Богатство и знатное происхождение придавали Самойловой чувство полной независимости, свободной от стеснительных условий света, – писал Валентин Пикуль в цитированном выше рассказе. – Иногда кажется, что она даже сознательно эпатировала высшее общество столицы своим вызывающим поведением».

Властей беспокоил очаг вольнодумства, сложившийся у Самойловой в Графской Славянке. Ей передали недовольство государя и его настоятельную просьбу продать имение. Как говорится, предложение, от которого невозможно отказаться. Говорят, будто бы она ответила императору: «Ездили не в Славянку, а к графине Самойловой, и где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить». Тем не менее Самойловой все-таки пришлось уехать в Италию, откуда она продолжала помогать Карлу Брюллову.

К тому времени их судьбы разошлись: Брюллов женился на Эмилии Тимм, будущей ученице Шопена. Свадьба состоялась в 1839 г. в Петербурге и, по словам историка Владимира Порудо-минского, автора книги о жизни Карла Брюллова, была также весьма странной: «Свадьба профессора живописи Карла Павловича Брюллова была незаметной до крайности – все тихо, обыкновенно, непразднично, даже ростбиф Лукьяну (слуга Брюллова. – С. Г.) не заказывался. В лютеранской церкви Святой Анны, что на Кирочной улице, народу почти не было – только близкая родня. Брюллов в продолжение венчания стоял, глубоко задумавшись, и ни разу не взглянул на невесту; лишь изредка он поднимал голову и неприлично торопил пастора с окончанием обряда».

Поэт Тарас Шевченко, друг Брюллова и свидетель бракосочетания, тоже оставил тревожные воспоминания о свадьбе Карла и Эмилии: «Я в жизнь мою не видел, да и не увижу такой красавицы. Но в продолжение обряда Карл Павлович стоял глубоко задумавшись: он ни разу не взглянул на свою прекрасную невесту».

Прошло всего два месяца, и брак Карла Брюллова и Эмилии распался. Причем по Петербургу ходили всякие дурные слухи.

Одни обвиняли Брюллова в насилии над молодой женой: будто бы тот спьяну вырвал серьги из ее ушей. Судачили, что якобы незадолго до свадьбы Эмилия призналась будущему мужу, что уже не девственница. Художник поначалу не придал этому особого значения, но вскоре выяснилось, что виновником был… ее родной отец – рижский бургомистр Фридрих Тимм. Более того, эта связь продолжилась и после ее замужества. Едкие слухи будоражили столичное общество, Брюллова даже пригласили к графу Бенкендорфу для выяснения причин развода.

Напоминанием о случившейся драме стал эскиз Брюллова к картине «Невинность, покидающая землю», созданный вскоре после разрыва молодоженов. В образе красавицы, покидающей объятое развратом общество, угадываются черты лица Эмилии Тимм.

После разрыва с Эмилией Карл Брюллов снова вместе с Юлией Самойловой. Сохранилось предание, что они даже думали о женитьбе. Письма Юлии к «Бришке», как она его ласково называла, проникнуты заботой и любовью. «Мой дружка Бришка… люблю тебя более, чем изъяснить умею, обнимаю тебя, и до гроба буду душевно тебе привержена», – писала Самойлова. И еще: «Люблю тебя, обожаю, я тебе предана, и рекомендую себя твоей дружбе. Она для меня – самая драгоценная вещь на свете».

В чем точно нет сомнения, Юлия Павловна – муза художника. Карл Брюллов написал несколько ее портретов. Наиболее известны «Всадница» и «Ю. П. Самойлова, удаляющаяся с бала с воспитанницей». А в картине «Последний день Помпеи» легко узнаются черты графини в матери, прижимающей к себе дочерей. Более того, еще два персонажа в той же картине несут черты Самойловой.

И снова цитируем произведение В. Пикуля: «Со стороны могло показаться, что Юлия Павловна способна нести мужчинам одни лишь страдания и несчастья, но зато для Карла Брюллова она стала его спасительницей… Она была богиней его сердца. Она осталась бессмертной на полотнах кисти Карла Брюллова».

Восстановление дворца в бывшей Графской Славянке.

Фото автора. 2016 г.

Однако пути Карла Брюллова и «графинюшки» все-таки разошлись. В 1846 г., путешествуя по Италии, Самойлова влюбилась в необычайно внешне привлекательного молодого оперного певца Джованни Пери и вышла за него замуж. Это лишило ее русского подданства и заставило продать Графскую Славянку. Однако счастье было коротким: в том же году молодой супруг Самойловой умер от чахотки.

«Она удалилась в Париж, где медленно, но верно расточала свое богатырское здоровье и свое баснословное богатство на окружающих ее композиторов, писателей и художников, – читаем дальше в рассказе Валентина Пикуля. – Лишь на пороге старости она вступила в очередной брак с французским дипломатом графом Шарлем де Морнэ, которому исполнилось 64 года, но после первой же ночи разошлась с ним и закончила свои дни под прежней фамилией – Самойлова.

Писать об этой женщине очень трудно, ибо сорок лет жизни она провела вне родины, и потому русские мемуаристы не баловали ее своим вниманием. Если бы не ее близость к Брюллову, мы бы, наверное, тоже забыли о ней…

Но, даже забыв о ней, мы не можем забыть ее портреты»…

Что же касается дворца в Графской Славянке, ставшего с 1847 г. Царской Славянкой, то его выкупил Николай I, и до 1917 г. им владел Императорский дом.

После революции во дворце помещалось правление колхоза «Красная Славянка», перед войной – Дом отдыха ученых, во время войны – Штаб испанской «голубой» дивизии. 18 июля 1943 г. во дворце должны были состояться торжества, посвященные седьмой годовщине начала «Освободительной войны» против республиканцев в Италии. Разведка Красной армии узнала о готовившемся празднике, и, когда он начался, советская артиллерия открыла огонь. В считаные минуты парк вокруг дворца превратился в бурелом со вспаханным полем. Здание сильно пострадало, после налета вывезли 38 раненых.

После освобождения Красной Славянки от оккупации недалеко от дворца находился исправительно-трудовой лагерь – содержались там обвиненные в сотрудничестве с оккупантами во время войны. А во дворце устроили склад нефтепродуктов и техники для этой колонии. Так было до 1954 г., когда ИТК-4 преобразовали в фабрику «Динамо». Позже дворец стоял заброшенным. С тех пор правительство трижды принимало постановления о восстановлении усадьбы. Однако в результате дворец превратился в руины.

В 1980 г. усадьбу передали обувной фабрике «Скороход» под дом отдыха. Здание огородили бетонным забором, завезли строительные материалы и технику. Даже привлекли курсантов военных училищ и комсомольцев Московского района Ленинграда на субботник. Но дальше тогда дело не тронулось.

Постройка долгие годы числилась под охраной государства, являлась объектом культурного наследия федерального значения, но ни то, ни другое не спасало ее от гибели. В 2012 г. ее продали с торгов частному лицу – под гостиницу и с предписанием «восстановить, как было», по крайней мере, внешне. Ревнители старины готовились, что новый владелец снесет руины до основания и будет возводить точную копию из железобетона, однако он отнесся к историческим стенам деликатно, сохранив по максимуму все, что еще можно было спасти, а остальное достроив в соответствии с чертежами и старыми изображениями.