Текст книги "Современная Россия – как деструктивная общественная система"

Эти резервы были исчерпаны уже к исходу 20-х, и остались только огромное население, которое едва-едва начало оживать, и огромные природные ресурсы. Началась коллективизация, индустриализация и создание империи ГУЛАГ для осуществления великих строек и освоения отдаленных районов.

Для этого новому правящему классу было просто необходимо тоталитарное государство, как инструмент для удержания власти и эксплуатации населения. Непосредственные решения принимали Сталин и высшая номенклатура, но алгоритм их действиям уже диктовала достаточно окрепшая деструктивная общественная система.

1.3 Роль террора и лжи в деструктивной общественной системе

Террор, как главный метод государственного управленияи международной политики

Приступая к данной теме, для начала следует разграничить две ипостаси того террора, что большевистский режим обрушил на население страны: террор как цель, и террор как метод.

Целью террора для большевиков изначально являлись две задачи: задача насильственного изменения социальной структуры общества, и задача удержания захваченной государственной власти.

Хотя обе эти задачи по итогам гражданской войны практически были выполнены, новая власть не отказалась от продолжения террора, и постепенно террор превратился в главный метод управления новым государством – настолько, что в 30-е годы едва не превратился в самоцель. И поскольку это стало угрожать стабильности советской общественной системы, а значит и власти и самому существованию нового господствующего класса, руководство страны уже в конце 30-х годов резко сократило его размах. То есть, деструктивная общественная система приняла меры к самосохранению.

Главным идейным вдохновителем и организатором советского террора был В.И. Ленин.

Его приверженность к террору известна смолоду. Например, ещё в 1901 году в статье «С чего начать?», рассуждая о революционной тактике, он писал так: «Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказаться от террора. Это – одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях»[67]67
  ПСС, т.5. с.7


[Закрыть]

В период революции 1905 – 1906 года Ленин тайно приехал в России в надежде, что волна революционного и уголовного насилия, неожиданно захлестнувшая страну, приведет к падению самодержавия. Буквально вся его публицистика этого периода переполнена экстремистскими призывами к всеобщему восстанию, к убийствам должностных лиц, черносотенцев, солдат, казаков – по сути, к массовому террору против представителей законной власти. И даже после Манифеста 17 октября 1905 года, который объявил об учреждении Государственной Думы, когда появилась возможность достижения общественного согласия и мирного решения назревших проблем, Ленин не меняет своей позиции, и только присовокупляет к ней призывы к бойкоту Государственной Думы. Когда же понял, что его надежды провалились, он не замедлил снова убраться за границу, где продолжал ждать своего часа. В тот период он не имел серьезного влияния даже в революционных кругах, где доминировали эсеры, и его истеричные призывы не имели существенного резонанса.

В полной мере удовлетворить свою страсть к террору Ленин смог, только придя к власти. Именно для проведения террора решением Совнаркома во главе с Лениным было создано ВЧК, которая сразу была поставлена над законом, руководствовалась только решениями Совнаркома, самостоятельно выбирала жертв, расследовала, выносила приговоры и сама же приводила их в исполнение – расстреливала или заключала в тюрьму или в концентрационный лагерь.

Доказывать факт применения новой властью массового террора нет необходимости, да это и не отрицалось никогда Советской властью. На территориях, освобожденных белыми армиями, при Главнокомандующем ВСЮР А.И. Деникине работала «Особая следственная комиссия по расследованию злодеяний большевиков», которая собрала огромный массив материалов, до сих пор ждущих своего часа. Конечно, привлечь к ответственности участников тех преступлений уже невозможно, но вынести юридическое решение относительно партии ВКП(б) – КПСС и ВЧК – КГБ мировое сообщество может, и когда-нибудь должно будет это сделать в рамках судебного процесса по образцу Нюренбергского трибунала.

Традиционным оправданием террора для идеологов большевизма с самого начала было утверждение, что он носил вынужденный характер и применялся в ответ на сопротивление врагов. В СССР их называли «классовые враги», современные же российские пропагандисты стараются подменить это понятие словосочетанием «враги государства», а за это «государство» стараются выдать историческое российское государство, в котором, якобы, только сменилось правительство. Но государственный террор органически присущ любой идее, основанной на насильственном переустройстве общества, он представляет собой высшую, упорядоченную форму насилия, он логически следует из самой системы ленинских идей о классовой борьбе, революции, диктатуре пролетариата. Поэтому в СССР идея террора переросла рамки террора физического, каковым его всегда представляли люди. Так, в письме Каменеву 3 марта 1922 года Ленин пишет: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору и к террору экономическому»[68]68
  ПСС, т.44, с.428


[Закрыть]

В дальнейшем словесный оборот пополнится такими понятиями, как идеологический, моральный и тому подобный террор. Дело в том, что если рассматривать террор не как метод, а как идею, то его тоже можно считать своего рода деструктивной системой, существующей в сфере духовности и мышления, который в своем развитии точно так же тяготеет к тотальности.

Не будем отвлекаться на описание Красного террора, просто констатируем, что сначала к террору большевики прибегли для уничтожения и запугивания своих действительных и мнимых врагов, а затем стали использовать его как повседневный инструмент управления населением. Для этого в обществе постоянно нагнетался агрессивный психоз, культивировался образ врага, и искусственно воспроизводилась атмосфера гражданской войны. Террор приобретал собственную динамику и уже не нуждался в какой-то конкретной причине, он стал носить превентивный и непредсказуемый характер, его объектом мог стать любой человек, ни в чем не виновный, часто искренний слуга режима, или даже сам палач. Террор стал орудием внутрипартийной борьбы за власть и за место в новой иерархии, где в обстановке всеобщей истерии и подозрительности каждый старался опередить и уничтожить ближнего, пока тот не уничтожил его самого.

Террор – и массовый, и индивидуальный – это основной, самый необходимый и самый эффективный метод, который деструктивная общественная система использует для своего самосохранения. Террор нужен Системе для того, чтобы структурировать общество по образцу модели периода единоличного правления Сталина – это классический образец того общества, к которому всегда стремится Система. Факты говорят о том, что везде, где власть захватывали силы, исповедовавшие марксизм в его ленинской трактовке, они всегда уничтожали огромное количество населения – любое количество, необходимое для такой перестройки общества. Особенно пострадало население промышленно отсталых азиатских аграрных стран с сильными деспотическими традициями и с высокой долей необразованного населения – в таких странах коммунистические просоветские режимы легче всего захватывали власть и были особенно жестоки. Здесь печальное лидерство принадлежит Кампучии, где «красные кхмеры» по разным оценкам уничтожили до 1/5 своего населения. Такой перестройке также способствуют войны, в которые правители вовлекают свои страны: помимо захватнических целей они также приводят и к истреблению самых отважных представителей народа. Это самые опасные для режима люди, и он направляет их пассионарность в нужное русло – они идут убивать людей, которые совсем не являются их врагами, и гибнут за интересы своих настоящих врагов – за этих же самых тиранов, вместо того чтобы их свергать.

Такие люди всегда погибают первыми, гораздо дольше их живут и успевают размножаться люди, одержимые желанием выжить любой ценой. Предельно жёстко и четко эта цель выражена в известном со времен ГУЛАГА девизе: «Умри ты сегодня – а я завтра!». Можно сказать, что это и есть национальная идея стран с репрессивным режимом, каким бы флагом он её не прикрывал. Этой идее следуют не только заключенные лагерей, но и верховные сановники в борьбе за место в иерархии. В этой перманентной борьбе всегда есть «передовики», которые выживают за счет своих ближних и дальних и преуспевают в этой жизни: это предельно практичные, усредненные, безликие люди, усвоившие науку «жить, не высовываясь», это жители муравейника, о котором так мечтают правители.

Руководители таких режимов могут думать, что они самостоятельно принимают решения об уничтожении своих соотечественников, и могут даже цинично отдавать себе отчет в том, что они делают это не ради идеи, а исключительно для сохранения своей власти и своего личного благополучия. С одной стороны, это действительно так. С другой стороны, алгоритм их действий диктуется системой, в которую они встроены, и они не в силах изменить эту систему. Если даже – предположим невероятное развитие событий – они вдруг раскаются и пожелают прекратить такую политику, система уничтожит их руками их же приближенных, которые тут же займут их руководящие места и продолжат политику террора. Даже дикторы не свободны в таких странах.

Конечная цель государственного террора – через порабощение народа, через подавление его внутренних сил к сопротивлению – изменить народ настолько сильно, чтобы он фактически перестал быть самим собой. По мнению Администрации президента США, обнародованному по случаю столетней годовщины Октябрьского переворота, за 100 лет коммунистические режимы уничтожили по всему миру более 100 миллионов человек. Схожие оценки по одному только Советскому Союзу дает российское общество «Мемориал» – около 100 миллионов человек.[69]69
  Белый Дом подсчитал число жертв коммунистических режимов за 100 лет. Материал из интернета. [Электронный ресурс] [Режим доступа]: https://ria.ru/world/20171108/1508358076.html Дата обращения 19.05.2018
  О масштабе политических репрессий в СССР при Сталине: 1921-1953. Материал из интернета. [Электронный ресурс] [Режим доступа]: http://www.demoscope.ru/weekly/2007/0313/analit01.php Дата обращения 19.05.2018


[Закрыть]

Это привело не столько к сокращению численности населения, поскольку в условиях XX-го столетия население очень быстро воспроизводится, сколько к ухудшению его качества. Народ замещается другим народом, который всё более и более соответствует своей власти и вообще утрачивает признак национальности, так как раб национальности не имеет. Идеологи режима утверждают, что со сменой поколений в мир приходит новый человек, свободный от извечных человеческих недостатков, а на деле в народе просто начинают преобладать люди, свободные от морали и от человеческого достоинства.

Замещение происходит, во-первых, естественным путем – рождаются новые люди взамен уничтоженных, которые воспитываются уже в фактической реальности; во-вторых, выжившие люди вынужденно встраиваются в Систему и усваивают новые правила; в-третьих, в самом же народе формируется особый тип людей, готовых на всё ради того чтобы выжить и устроиться как можно лучше. Из них формируется репрессивный аппарат, их руками осуществляется террор. Это довольно многочисленная социальная группа палачей, тюремщиков, полицейских – всех сотрудников силовых структур, порвавших со своими национальными ценностями. Все эти люди в совокупности образуют народ, который с каждым поколением все больше и больше утрачивает связь с тем народом, что существовал до начала государственного коммунистического террора.

Меняется всё, кроме территории, хотя и на этой территории режим перемешивает не только семьи и социальные группы, но и целые народы, лишая людей их духовных корней и традиций.

Даже язык нового народа очень скоро перестает быть тем языком, на котором ещё недавно он говорил. А изменение языка со временем приводит к изменению сознания. Большинство слов сохраняется, но внутренний смысл их изменяется так, что они становится понятны только этому новому народу. Так, в Советский России язык народа сразу стал «обогащаться» в направлении уплощения и опошления, прочь от высоких стандартов великой русской литературы.

С первых же дней новой власти, помимо грамматической реформы – отмены буквы «i» и твердого знака после согласных – началось введение в словесный оборот новых аббревиатур – сокращенных названий новых учреждений и новых явлений, которые, конечно отражали новую общественно-политическую реальность, но при этом до сих пор поражают своей нелепостью. С этого началось развитие языка правящего класса партийно-государственной бюрократии. По поводу этого бессмысленного языка можно вспомнить анекдот, как партийный функционер, увидев в песочнице плачущего ребенка, подходит и спрашивает: «По какому вопросу плачете?»

На этом языке стали писаться законы, вестись официальная переписка и государственная пропаганда. Это как бы официальный язык нового государства, который в сравнение с русским классическим сплошь забит трудными для понимания неологизмами, часто имеющими скрытый смысл, который без разъяснения могут понимать только жители этой страны. Например, что-то вроде такого: «со всей пролетарской ненавистью» – для жителя дореволюционной России это звучало бы как бессмыслица. Или: «колхоз – дело добровольное!» – непосвящённому иностранцу будет непонятна саркастическая усмешка, которой непременно сопроводит эту фразу российский житель. Это язык государственной лжи, это язык для служебного пользования в самых разных коммунистических ритуальных мероприятиях: на съездах, собраниях, митингах, в прессе и т. д.

«Вождь мирового пролетариата», «силы мира и прогресса», «страны социалистического лагеря», «происки мирового империализма», «трудящиеся страны Советов», «нерушимый блок коммунистов и беспартийных», «трудовое крестьянство», «гвардейцы пятилетки», «трудовая интеллигенция» – вместе с новой страной родился весь этот новояз, который употребляли три поколения нового народа. А язык, как известно, формирует мышление.

В дальнейшем этот язык получил своё развитие также и в так называемых общественных науках: юриспруденции, экономики, социологии, политологии и т. п. – всё дальше отрываясь от норм русского языка, так что теперь вообще трудно понять смысл написанного современными «учёными». Для непосвящённого эти тексты выглядят как нечто сакральное, недоступное для понимания простого смертного, но если сравнить эти «шедевры» с работами российских учёных дореволюционного периода, написанными удивительно понятным языком, то становится ясно, что это просто другой язык. Птичий, бессмысленный язык, который в имитационном государстве зачастую выражает столь же бессмысленные вещи.

В ещё большей степени это касается языка следственных и судебных органов, особенно в тех актах, которые вынесены в отношении деяний, не содержащих состава или даже события преступления, или когда действительный состав преступления намеренно подменяется другим, фиктивным. Одним словом, в не правовых, неправосудных постановлениях. В советские времена эти документы изобиловали бессмысленными выражениями по типу: «враг трудового народа», «контрреволюционный саботаж», «антисоветская агитация», и задача следователей, прокуроров и судей состояла в том, чтобы с помощью логически противоречивых громоздких словесных конструкций запутать людей и создать в их сознании альтернативную реальность, не имевшую отношения к действительности.

Современные продолжатели дела Вышинских и Ульрихов продвинули новояз ещё дальше, обогатив его новыми бессмысленными понятиями: «экстремистское сообщество», «возбуждение ненависти или вражды», «оскорбление чувств верующих». Заключения экспертов (тех самых псевдоучёных) по уголовным делам против оппозиционеров, а также составленные на их основе следственные и судебные акты невозможно читать без насилия над собственным разумом, так как они описывают событие и состав преступления, которых не существует в действительности. И всё это словоблудие призвано прикрывать незаконный характер уголовного дела.

При этом из двух других источников формируется параллельный язык. Во-первых, по мере становления огромной империи ГУЛАГ там формируется свой специфический язык, на котором говорят и заключенные и лагерный персонал. Не было раньше таких теперь уже привычных для нас слов и выражений (либо они имели совсем другой смысл): беспредел, хозяин, кум, доходяга, шарашка, с ходу, курочить, параша, и прочее, прочее. Во-вторых, по мере огрубения общества широчайшее распространение получает нецензурная, матерная лексика, которая раньше служила преимущественно языком городских и сельских люмпенов, да и то применялась ограниченно, в основном сопровождая пьянки, драки и поножовщину. Когда же новая власть освятила ненависть ко всему «благородному», такой «народный» язык стал уже поистине народным, без кавычек, то есть одинаково понятным всем слоям населения.

Вообще, стоит отметить, что расширяющаяся тенденция к употреблению в речи слов и оборотов, обозначающих половые органы или половые процессы, уже само по себе указывает на процесс деградации общества. Это движение к состоянию человеческого стада, до появления культуры, морали, и самого общества. Так, из наблюдений за шимпанзе – стадными приматами – известно, что у них в процессе борьбы за место в иерархии стада широко применяются жесты, указывающие на половые органы, и движения имитирующие спаривание, причем спаривание воспринимается как оскорбление пассивного участника этого процесса – вне зависимости от его пола. Демонстрируя свой половой орган сопернику, самец заявляет о своём превосходстве и провоцирует его на драку, при победе он имитацией копулятивных движений над ним как бы закрепляет свою победу, а поза на четвереньках – это «поза подчинения», в которую встают перед доминантным самцом все члены стада.

Здесь же можно отметить и то символическое значение, которое в советских тюрьмах и лагерях приобрело отхожее место – «параша» (и связанные с ним физиологические процессы) в борьбе за место в тюремной иерархии. Эти традиции затем выплеснулись в остальное общество, и нашли своё выражение в языке в качестве настоящих фетишей. Между тем, их истоки тоже можно наблюдать в обезьяньих стадах, члены которых в целях унижения и ниспровержения своих оплошавших собратьев закидывают их экскрементами. Вот в какое «светлое будущее» повели население России вожди социализма – в состояние обезьяньего стада.

Ещё одна важная тенденция нового общества: подмена и извращение языковой семантики: очень многие привычные понятия, всегда имевшие один и тот же социальный смысл: свобода, равенство, братство, солидарность, демократия – начинают в действительности обозначать нечто совершенно противоположное. Так что применять их к описанию процессов в советских странах следует весьма осторожно, сначала внимательно рассмотрев само явление которое официальный язык этим понятием описывает, чтобы не быть захваченным государственной ложью.

Лагерный жаргон и матерщина логично сливаются в один язык, параллельно развивается бюрократический «новояз», и оба они распространяются на всё остальное общество, отражая соответствующую культуру и традиции. Интересно, что эти два разных языка не смешиваются: бюрократический язык приобретает форму делового языка и становится принадлежностью государства и номенклатуры, лагерный же язык вперемешку с матом делается языком простого народа, что, впрочем, не мешает его использованию в повседневности всеми слоями общества, в том числе и высшими. И это уже не сленг – это новый язык, новая культура, новые традиции, а значит – и новый народ.

То, что такое разделение – явление новое относительно дооктябрьской России, понимаешь, читая самые разные источники – письма простых людей, художественную прозу, официальную переписку и законы государства – всё это излагается на одном и том же одинаково понятном языке. Разница в изложении, конечно, существует, но она определяется исключительно степенью образованности излагающего человека и предметом изложения. Но главное то, что содержание не требует дополнительного разъяснения и не содержит внутреннего смысла, который надо как то суметь разглядеть в этих строках.

И не только в языке происходит разобщение: уходит естественная солидарность, люди борются за место под солнцем, пытаются выживать за счет друг друга – как индивидуально, так и коллективно, сбиваясь в различные группы. У людей нет чувства спокойствия и стабильности, люди живут в постоянном напряжении, взаимная ненависть и недоверие пропитывает население и постоянно прорывается в виде различных эксцессов. При этом интересно то, что к иностранцам сохраняется тёплое отношение и предупредительность, больше чем к своим соотечественникам: возможно, так работают механизмы психологической компенсации.

Нация – это не отдельный человек, нация не умирает одномоментно, она вырождается из поколения в поколение – и духовно, и физически, и невозможно поймать тот день, когда можно сказать: сегодня всё кончено! Но если вспомнить описание людей из рассказов первых советских писателей, если начать сравнивать фото и кинохронику до и после октября 17-го, то становится очевидным, что уже к концу 30-х даже антропологический облик людей изменился. В общей массе люди «Страны победившего пролетариата» выглядят некультурными, примитивными, однотипными, их лица удручают бессмысленным выражением и внутренней пустотой. Это люди из рассказов Михаила Зощенко.

Тему террора также невозможно обойти, разбирая вопросы преемственности государств: Российская империя – СССР – Российская Федерация.

Милован Джилас, размышляя о причинах приверженности вождей СССР к террору, в книге «Новый класс» писал о главном отличии Октябрьской революции от прежних революций. Это то, что все прежние революции были направлены только на разрушение старых политических структур, которые преграждали путь новым отношениям. Насилие и принуждение проявлялись в основном как инструмент в руках новой власти и постепенно сводились в рамки реальности и допустимости. Террор и деспотизм были исключительно временным явлением, и поэтому все революции обязательно в итоге имели политическую демократию.

Ни одна революция, ни одна партия никогда не ставили перед собой задачи строительства нового общества. В коммунистических же революциях именно это и является их задачей.

В прежних революциях принуждение и насилие сразу же после слома старых порядков становились помехой экономике. В коммунистических революциях они являлись необходимым условием экономического развития. Принуждение и насилие воспринималось революционерами прошлого только как неизбежное зло и орудие, коммунисты же их возвысили до уровня культа и конечной цели. И точно так же, как на Западе революции неизбежно должны были закончиться демократией, на Востоке они должны были закончиться деспотизмом.

Острие прежних революций, пусть не всегда справедливо, но обращалось все же на врагов истинных, а не тех, кто мог бы стать таковыми. До истребления определенных социальных групп или гонений на них доходило лишь в самых крайних случаях. Коммунисты же, теоретически и практически усвоившие, что пребывают в конфликте со всеми иными классами и идеологиями, сражаются не только против активного врага, но и против предполагаемого.[70]70
  Джилас, Милован. Лицо тоталитаризма: [Сборник: Пер. с серб. – хорват.].-М.:Новости, 1992, с. 180–187


[Закрыть]

Очень хорошо иллюстрируют это наблюдение Джиласа письма Ленина к наркому юстиции Курскому по поводу проекта Вводного закона к Уголовному кодексу РСФСР. Они показывают направление, в котором происходило формирование основ советского уголовного права вплоть до первого Уголовного кодекса.

В письме от 15 мая 1922 года Ленин предлагает расширить применение расстрела, при этом предусмотрев в качестве альтернативы высылку за границу. Также придумать, как поставить вне закона деятельность оппозиции: «ко всем видам деятельности меньшевиков, с-р. и т. п.; найти формулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией и ее борьбой с нами (подкупом печати и агентов, подготовкой войны и т. п.)».

В следующем письме, 17 мая 1922 года он пишет:

«т. Курский! В дополнение к нашей беседе посылаю Вам набросок дополнительного параграфа Уголовного кодекса… Основная мысль, надеюсь, ясна, несмотря на все недостатки черняка: открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы.

Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого.

С коммунистическим приветом

Ленин

Вариант 1:

Пропаганда, или агитация, или участие в организации, или содействие организациям, действующие (пропаганда и агитация) в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности и стремится к насильственному ее свержению, путем ли интервенции, или блокады, или шпионажа, или финансирования прессы и т. под. средствами, карается высшей мерой наказания, с заменой, в случае смягчающих вину обстоятельств, лишением свободы или высылкой за границу.

Вариант 2:

а) Пропаганда или агитация, объективно содействующие той части международной буржуазии, которая и т. д. до конца.

б) Такому же наказанию подвергаются виновные в участии в организациях или в содействии организациям или лицам, ведущим деятельность, имеющую вышеуказанный характер (деятельность коих имеет вышеуказанный характер)». Тут же предлагает расширить формулировку: «содействующие или способные содействовать»[71]71
  ПСС, т.45, с. 190–191


[Закрыть]

Вот такой коммунистический привет отправил нам Ленин, даже стоя уже на краю могилы. Этот привет откликнется сначала массовыми репрессиями и жертвами, количество которых даже в миллионах не поддается точному подсчету, затем выборочным, селективным террором, так как по мере успехов в неуклонном структурировании общества власть начинала бережнее относиться к своему населению и к своему международному имиджу. То, что само слово «террор» не вошло в текст Уголовного кодекса, было не более чем лицемерная дань элементарным приличиям по отношению к праву, поскольку он красной нитью проходит через весь УК 1922 года, так же как и через следующий, Уголовный Кодекс 1926 года.

То есть, несмотря на победу в гражданской войне, находясь уже в мирных условиях, Ленин не только не ставит вопрос об отмене террора, но требует задним числом подвести под террор юридическую базу, требует узаконить метод, противоправный по самому своему определению и по сущности.

Мы видим из этих писем, как в законодательстве в качестве одной из основных целей закрепляется защита новой власти от политической конкуренции со стороны оппозиционных сил. Как сама оппозиционная деятельность ставится вне закона путем манипуляций в словесной юридической технике: предлагается придумать преступление под конкретных субъектов права – всех политических конкурентов, и любую их деятельность априори рассматривать как связь с внешним врагом.

Здесь мы видим попытку использовать право в противоправных целях, придать понятиям противоположный смысл. Отсюда эта размытость формулировок, подмена юридических понятий бессмысленными выражениями, неопределенность в описании состава преступления – это всё то, что создает возможность для расширенного толкования и произвола. Ленин прямо настаивает на этом: «Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого».

В эти первые годы существования РСФСР сформировалась такая характерная традиция Советского государства, как подозрительность и крайняя жестокость в отношении любых явных и потенциальных врагов. Буквально всё письменное наследие Ленина этих лет пропитано идеей патологического насилия, и слово «расстрел», пожалуй, встречается в ней чаще всего. Помимо расстрелов врагов – за конкретное деяние и просто за сам этот факт, он требует расстреливать за тунеядство, за недобросовестность, за отказ рыть окопы, за «недисциплину», за ложные доносы, за саботаж, за сокрытие оружия, расстреливать проституток, спекулянтов, взяточников, советует разрушить Казани артиллерией, чтобы уничтожить белые войска.[72]72
  там же, т.5, с.165


[Закрыть]

Часто слово «расстрел» у него чередуется со словом «повесить»: «конфисковать весь хлеб и все имущество у восставших кулаков, повесить зачинщиков из кулаков… арестовать заложников из богачей и держать их, пока не будут собраны и ссыпаны в их волости все излишки хлеба»[73]73
  там же, т.50, с.160


[Закрыть]

Он не успокаивается и в мирное время. В письме тому же Курскому 20 февраля 1922 года он критикует Наркомюст за отсутствие образцовых процессов против лиц, злоупотребляющих новой экономической политикой. Указывает, что дело Наркомюста – научить нарсуды карать быстро и беспощадно, вплоть до расстрела, за злоупотребления новой экономической политикой.

Тут же он пишет, что каждого деятеля этого ведомства надо бы оценивать по послужному списку, в частности учитывая: скольких купцов за злоупотребление нэпо он подвел под расстрел или под другое, не игрушечное наказание? «Не можешь ответить на этот вопрос? – значит ты шалопай, которого надо гнать из партии за «комболтовню» и за «комчванство»[74]74
  там же, т.44, с. 397–398


[Закрыть]

С традицией патологической жестокости неразрывно связана и традиция произвольного вмешательства руководителей партии и государства в деятельность правоохранительных и судебных органов – то, что потом стало назваться «телефонным правом». Справедливости ради здесь нужно оговориться, что эта традиция всегда имела место и в царской России и составляла одну из важных причин протестной борьбы с царизмом. Но относительно царской России на это нужно смотреть в историческом контексте: она возникла еще в незапамятные доимперские времена воеводских «кормлений», когда административная и судебная власть составляли одно целое, но по мере исторического движения страны мы наблюдаем постепенное искоренение этой традиции. Этому немало способствовала и сама императорская власть, особенно Александр II, чья судебная реформа создала действительно независимый авторитетный суд, который в целом успешно противостоял административному нажиму руководящих чиновников.

Возрождение этой азиатской традиции никак нельзя считать признаком преемственности. Невозможно себе представить, чтобы, например, Николай II отдал распоряжение, подобное тому, что отдал Ленин Уполномоченному Наркомпрода Пайкесу 22 августа 1918 года: «Сейчас буду по телефону говорить с военными о всех ваших требованиях. Временно советую назначить своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты»[75]75
  там же, т.5, с.165


[Закрыть]