Текст книги "Мощь Великая"

Всё это бесконечно интересно и продолжать можно сколь угодно долго, однако к предмету моей профессиональной деятельности напрямую всё-таки не относится, поэтому, осуществив некий теоретический экскурс, я перескакиваю к главному – описанию результатов практических изысканий. Я долгое время лелеял надежду найти подтверждение тому, что в настоящее время существуют секты сатанинского толка, практикующие жертвоприношения. И вот мне удалось заполучить информацию, что в России существует некий Сатанинский Орден Молнии Тьмы, члены которого занимаются как раз интересующими меня практиками. Без ложной скромности признаюсь, что мне пришлось приложить просто титанические усилия и проявить невероятную профессиональную изворотливость, чтобы обнаружить следы этой серьёзно законспирированной организации. Но не стану обременять страницы моих дневников подробностями моих изысканий, сразу скажу, что в итоге мне удалось выйти на главу Сатанинского Ордена Молнии Тьмы Вурлора. Наладить контакт с Великим Повелителем Сатанинского Ордена Молнии Тьмы оказалось ещё сложнее, чем обнаружить следы Ордена, но, в итоге, мне удалось заполучить его расположение. Постепенно, в ходе долгих бесед, Вурлор раскрывал мне завесу тайны своего Ордена. Только через год общения, наконец, он рассказал мне, что членами Сатанинского Ордена Молнии Тьмы практикуются Чёрные Мессы и, в частности, с использованием ритуальных жертвоприношений. По его словам, смыслом всех ритуалов, проводимых Сатанинским Орденом Молнии Тьмы, является накопление сатанинской энергии Орденом вообще, и каждым его членом в частности. Добытая энергия заключается в Магический кристалл Сатанинского Ордена Молнии Тьмы и, соответственно, в Магические кристаллы членов Сатанинского Ордена Молнии Тьмы. Он даже показал мне эти кристаллы. Правда, я мог видеть их только издалека, потому получил довольно приблизительное представление о них. Магический кристалл Ордена являл собой рубиновый восьмиугольник правильной формы величиной с женский кулак, а Магический кристалл члена Ордена также был восьмиугольником, только изумрудным и размером не больше сливы. Из какого материала были кристаллы – мне установить не удалось. Конечно, я жаждал стать очевидцем Чёрной Мессы, однако все мои просьбы долгое время оставались без удовлетворения и с неизменной ссылкой на то, что это – исключительно для членов Ордена и не предназначено для чужих глаз. Тогда я, повременив некоторое время с просьбами, сообщил Вурлору, что имею огромное желание вступить в члены Сатанинского Ордена Молнии Тьмы, на что он рассмеялся и сообщил мне, что понимает моё жгучее желание подглядеть ритуал, но такой мотивации явно недостаточно для вступления в Орден, поэтому он вынужден отказать мне. Тем не менее мы не переставали часто общаться. Я знакомил Вурлора со своими трудами и мыслями, он в свою очередь рассказывал мне про свой Орден. И вот однажды, видимо, доверившись мне окончательно, Вурлор не устоял! Наконец, Великий Повелитель Сатанинского Ордена Молнии Тьмы позволил мне наблюдать за Чёрной Мессой.

К месту совершения таинства я ехал с завязанными глазами в кузове «ГАЗели» в сопровождении незнакомого мне молчаливого человека. Путь занял довольно много времени. По моим ощущениям – никак не меньше трёх часов. По приезду мой сопроводитель помог мне вылезти из кузова и куда-то повёл невидимой для меня тропой, крепко держа за локоть. Через несколько минут пути мы начали спускаться куда-то вниз, чувствовалось, что по земляным ступенькам. Только окончательно завершив спуск, сопровождавший, перед тем как бесследно исчезнуть, снял с моих глаз повязку, что нисколько не добавило мне возможности воспринимать визуальные образы – вокруг была кромешная тьма. И тишина. И сырость. Ощущения были крайне неприятными и они всё больше обострялись, пока не сформировались в чёткое понимание того, что Вурлор, видя, что я не отстану от него со своими назойливыми намерениями, решил от меня попросту избавиться. Ну, конечно, он совсем не собирался раскрывать мне тайны своего Ордена! Чтобы покончить с этим, он решил просто похоронить меня тут заживо. Меня захватило злобное отчаяние, а потом я запаниковал, да так, что подкосились ноги, закружилась голова и подкатило горлу.

Не знаю уж – сколько времени прошло, но вдруг, как по волшебству, перед глазами вспыхнул бело-голубой свет. Постепенно глаза привыкли к свету, и я различил, что свет исходит из прямоугольного отверстия, находящегося прямо передо мной. Я осторожно приблизился и посмотрел в него. Мне открылся вид на поляну, залитую ярким бело-голубым светом. В центре композиции стоял постамент в виде пентаграммы. Располагался он под наклоном, таким образом, что верхний луч был ниже, а два нижних – выше. Но это всё я рассмотрел потом, в первый же момент мне бросилась в глаза то, что было на этой пентаграмме. Вернее, кто.

На постаменте была распята обнажённая белокожая, черноволосая, очень худая девушка. Её голова находилась на нижнем луче пентаграммы, руки раскинуты по боковым, а ноги – по нижним. На её шее, запястьях и щиколотках блестели крепежи, сохранявшие её тело абсолютно недвижимым и, если бы не живой блеск глаз, можно было подумать, что это кукла. Ногти у девушки, – как на руках, так и на ногах, – были необычно длинными, но не загибались, что было бы естественно, а оставались совершенно прямыми и увенчивались острыми заточенными концами. Волосы на её лобке были аккуратно выстрижены в форме пентаграммы и выкрашены в ярко-алый цвет. Глаза девушки были полуоткрыты, широкие зрачки медленно хаотично вращались, при этом собственно взгляда как бы и не было вообще. Было похоже, что сознание еле теплится в этом бледном теле. С правой стороны постамента-пентаграммы стояли в ряд семеро мужчин в чёрных, длинных, – до пола, – балахонах с капюшонами, скрывающими лицо полностью. Мужчина, стоящий в центре, был значительно выше остальных, примерно на полголовы, и у него у единственного на груди была изображена пурпурная перевёрнутая пентаграмма. По-видимому, это был сам Великий Повелитель Сатанинского Ордена Молнии Тьмы Вурлор. С левой стороны постамента-пентаграммы стояли в ряд семь обнажённых белокожих черноволосых женщин в бесформенных масках на лицах, их интимные стрижки были исполнены в виде алых молний. Вурлор вышел из ряда, подошёл к распятой девушке и встал между её, раскинутых по лучам пентаграммы, ног. Внезапно в левой руке Великого Повелителя вспыхнул факел, а в правой возник рубиновый кристалл. Вурлор раскинул руки в стороны, запрокинул голову назад и глухим басом произнёс несколько воззваний в небо, после чего опустился перед девушкой на правое колено. Руку с факелом он резко выбросил вертикально вверх, а кристалл сначала поднёс к губам и, прошептав ему что-то, поместил девушке в пупочную впадину. Совершив все эти манипуляции, Вурлор резко встал, развернулся к девушке спиной и снова опустился на правое колено. Тут же в его правой руке блеснул узкий, средней длины меч. Коротко взмахнув им над головой, Вурлор выставил меч на ладонях перед собой так, будто собирается кому-то передать его. Темнота, которая стояла сплошной стеной вокруг ярко освещённой поляны, задрожала перед Великим Повелителем. Движение материализовалось неясным подрагивающим грязным пятном, которое постепенно трансформировалось в неестественно худощавого и низенького, кривого, голого старикашку с поражённым жуткой гримасой лицом. Всё тело старикашки было покрыто клоками седых волос, грязные всклокоченные усы и борода свисали до пупа, а на неровном черепе сверкала сальная плешь. Примечательно, что на лобке у старикашки волосы были черны, прямы, густы и свисали ровным полотном до колен. Сперва я было подумал, что это что-то вроде набедренной повязки. Старикашка немного потоптался на месте, всё время подёргиваясь, почёсываясь, жмурясь и недовольно кряхтя, потом смачно высморкнулся, сделал шаг вперёд, небрежно взял правой рукой у Вурлора меч, подошёл к распятой девушке и как-то очень буднично разрезал мечом её плоть от пупка до лобка, так, что рубиновый кристалл, не шелохнувшись, остался покоиться в пупочной впадине. По белому телу вниз, к голове, тягуче потекла густая, почти чёрная, блестящая кровь, омывая по пути рубиновый кристалл, и далее устремляясь разнонаправленными потоками. Зрелище это, надо признать, завораживало. При этом лицо девушки выражало полную отрешённость, только побледнело, как казалось, ещё больше.

Все присутствующие наблюдали за происходящим безмолвно и бездвижно.

Старикашка тем временем исчез, Вурлор же снова занял место между ног распятой девушки. В его руках величественно сверкал геликон. Великий Повелитель преклонил колено, поднёс инструмент к губам и довольно искусно проиграл несколько коротких замысловатых музыкальных фраз. Потом он поднялся в полный рост, передал геликон одному из мужчин-сатанистов, раскинул руки вверх и в стороны и, задрав голову назад, прокричал звонким басом короткое заклинание, после чего почтительно склонился над истекавшим кровью телом, аккуратно взял рубиновый кристалл указательным и большим пальцем и поднял его на уровень глаз. Внимательно осмотрев кристалл, Вурлор снова преклонил колено, быстро, но плавно, не суетливо поместил его распятой девушке между ног и стал медленно обходить пентаграмму против часовой стрелки. Достигнув головы распятой девушки, он остановился. Две женщины-сатанистки понесли Великому Повелителю огромный тяжеленный топор с причудливой гротескно-готической формой лезвия и обуха, и длиннющим, метра в два, топорищем. Подойдя к Вурлору, они синхронно опустились на колени и, опустив головы, протянули ему топор. Взяв его, Великий Повелитель сделал несколько шагов назад, замахнулся топором так, что обух коснулся земли сзади него, натужно пробасил заклинание, и топор стремглав, исполнив полукруг, врезался в голову распятой девушки, расколов череп на две равные части. Потом Вурлор приставными шагами подошёл к трупу сбоку и таким же ударом отрубил голову от туловища. Тут же подбежали женщины-сатанистки, подхватили топор и уволокли его. Вурлор вернулся к ногам девушки, встал с широко расставленными ногами и руками, запрокинул голову и прокричал заклинание. Пентаграмма начала менять угол наклона, поднимая голову мёртвой девушки и опуская ноги. Кровь потекла по трупу в обратную сторону, стекая между ног, омывая рубиновый кристалл. Великий Повелитель опустился на колени и двумя указательными пальцами извлек рубиновый кристалл. Моментально подскочили две женщины-сатанистки, упали на колени и протянули Вурлору золотой кубок объёмом не меньше трёх литров. Вурлор торжественно, сосредоточенно шепча заклинания, погрузил рубиновый кристалл в кубок и занял своё место в строю мужчин-сатанистов. Женщины подставили кубок между ног трупа так, чтобы в него стекала кровь. Набрав довольно крови, женщины-сатанистки передали кубок Вурлору. Тот торжественно поднял кубок над головой, затем поднёс к губам и, сделав глоток, передал кубок соседу справа, тот сделал глоток и передал кубок дальше. Так, по очереди, из кубка испили все сатанисты-мужчины и он опять оказался у Вурлора, который передал его женщинам-сатанистам. Те тоже все по очереди испили из кубка, после чего поместили его на пентаграмму на место отрубленной головы. Вмиг всё погрузилось во тьму, но только на мгновенье. Полыхнула молния, разрезав зигзагом пространство между небом и землёй, пентограмма взорвалась фейерверком, и сатанисты, под демоническое улюлюканье, предались безудержным плотским утехам. Так магический кристалл был наделён особой инфернальной силой».

За окном ещё серел разбухший от влаги день, а Коврин уже чувствовал в себе крайнюю степень утомлённости.

Он затушил сигарету, допил последний глоток пива и на ватных, плохо слушающихся ногах отправился спать. Только он прилёг, его веки тяжело сомкнулись, показав черноту с синими, оранжевыми, розовыми, жёлтыми и белыми кругами, а потом начался сон.

Сон не был цветным, ярким, как обычно, не был он и чёрно-белым как кино, – о таких снах Коврин слышал, но сам никогда не видел, – а был он каким-то серо-зелёно-болотным вроде как… и то – не по цвету, а по эстетической вязкости, что ли.

Коврин медленно шёл по узкой, вертлявой улице, густо заваленной мусором. Причём улица эта была настолько узкой, что при недостаточной концентрации на поворотах плечи касались стен домов. Идти было тяжело, как будто бы телу приходилось рассекать не воздух, а, к примеру, мазут. Одет Коврин был странно, в несвойственной ему манере. На нём был длинный плащ и со средней ширины полями высокая шляпа, мятые, но со стрелками брюки низко свисали на толстоподошвые ботинки, а на левом локте висел длинный острый зонт. Кирпичные стены были покрыты влажным мхом, многие оконные стёкла были разбиты. В некоторых помещениях виднелось развешенное под потолком бельё. Умеренный ветер играл оборванными проводами, шлёпая ими о стены. Иногда прямо на дороге росли кривотонкостволые и длиннолистые, довольно высокие деревья. Их приходилось обходить бочком, извиваясь и окуная лицо в мокрую листву. С тучного неба моросил вечный дождь. Было довольно прохладно, и Коврин постоянно поёживался. Успев порядком надоесть, однообразный пейзаж вдруг прервался торчащей из окна четвёртого этажа железной лестницей. Коврин остановился осмотреть её. Ржавая, со следами чёрной краски, лестница была зацеплена за подоконник лишь одним концом, второй свободно болтался. Из-за подобного крепления лестница, поддаваясь ветру, медленно вертелась то в одну, то в другую сторону, и для своего прямого назначения выглядела неподходящей. Однако чувство самосохранения полностью заслонило собой неизвестного происхождения ощущение крайней необходимости немедленно лезть по этой лестнице, ведущей в тёмное безстекольное окно. Лестница довольно много не доставала до земли, и Коврину пришлось подпрыгнуть, чтобы зацепиться за нижнюю перекладину. Повиснув, он упёрся ногами в стену, подтянулся и перехватился рукой за вторую перекладину, потом за третью. Когда стопа правой ноги нащупала под собой нижнюю перекладину, зонт шумно упал на землю. Коврин посмотрел вниз, но зонта разглядеть не удалось – тот, видимо, скрылся под мусором. Стало смеркаться, и Коврин заспешил наверх, к влекущему его оконному проёму. Лестница под тяжестью тела вертелась, издавая жуткий скрежет, как бы грозя оторваться и рухнуть на землю. Страх сковывал мышцы, из-за чего передвигаться стало труднее. Несмотря на это, уже через минуту правая рука Коврина зацепилась за жесть подоконника. Он упёрся ногами в лестницу, хорошенько вцепился в подоконник обоими руками и рванул вверх. Лестница, не выдержав давления, оторвалась и тяжело, со скрежещим шумом полетела вниз. Коврин с трудом подтянулся и лёг животом на подоконник. Почувствовалась усталость, её гнёт нарастал ежемгновенно. Сконцентрировавшись изо всех сил, Коврин приподнялся на руках и перекинул ногу, оседлав подоконник. Отдышавшись, он медленно, держась за стены, поднялся на ноги. По одну сторону была знакомая узкая, заваленная мусором улица, а по другую – неизвестная тьма. Несколько помешкав, Коврин шагнул в замазанное непроглядной чернотой будущее.

Книга вторая

Глава 1

Жизнь как-то сама собой потекла размеренным ручейком. Журчала себе, наслаждаясь нежным шёпотом прибрежных ив. Иногда, бережно подхватив вдруг упавший узкий листик, радовалась ему, вдыхала в него новую жизнь – жизнь маленького отважного кораблика, отправившегося в большое плавание – и вела его, плавно, заботливо подталкивая в корму. Некогда бурлящие волны улеглись. Некогда чрезмерно извилистое русло стало ровным. Цикличность диалектики, знаменующая собой принципиальную недостижимость желаемых целей, больше не провоцировала необузданные омуты, а лишь мягкими волнами снисходительно омывала податливые песчаные берега, иногда только толкая в лоб несмышлёных мальков, старающихся сперва что есть сил против течения, но вскоре, урезонив тщетность попыток, и они смиряются с выбранным кем-то другим порядком и уже мерно плывут в унисон со всем организмом.

Как-то всё разом перестало спорить, безапелляционно расставилось по предлагаемым местам и там, в общем-то, довольно комфортно, обустроилось, особенно не вникая в суть. Не хватало только одного – радости, истинной радости, которая возникает из ощущения абсолютного наполнения соками жизни каждой веточки, каждого листика онтологического древа. Они, конечно, были – и листики, и веточки, был ствол, пусть местами без коры, несколько сухонький и кривоватый, корни были, не особенно глубокие и цепкие, но были – только полыми.

Нутро, некогда раздираемое взрывами, сжимавшееся от пыток огнём, жадно, бескомпромиссно рвущееся на свежий воздух, рискуя сгинуть, нынче уныло звенело пустотой. Если что-то и заскакивало туда по случаю и начинало вдруг претендовать на наполнитель, нутро мгновенно сжималось под давлением равнодушной тоски, а потом пустота хватала этакого наглеца, маленького, неспособного ещё к серьёзному противлению, за шиворот и волокла по самым глубоким и грязным закоулкам, топила в испражнениях, с размаху швыряла об стены, затем, обмякшее и безвольное, вышвыривала вон.

Радость. Если и возникала она, то только на мгновение, как в случае с листиком-корабликом. Это не была, собственно, радость – так, что-то яркое пробилось через вездесущую тоску, эмоционально вскрикнуло, широко разинув рот, и тут же, не успев толком оглядеться, растворилось в пустоте.

На первый взгляд ничего в этом особенно ужасного нет: ну, нет какой-то там радости – и нет… хорошо, что нужды нет, и руки ноги на месте, и прекрасно двигаются, ещё есть вполне здоровые внутренние органы, есть и голова с прекрасно функционирующим ртом, который при желании всегда можно заполнить вкусной и полезной едой… а тоска… ну, что тоска? С тоской как-нибудь сживёмся… А пустота? Ну, а что – пустота? Не в желудке же она, в самом деле, правда? Жить можно!

При всей внешней приемлемости такое состояние крайне опасно. Субъект находится во власти мнимой успокоенности, псевдокомфорта, становится мягкотелым, податливым обстоятельствам, неспособным сопротивляться. Происходит перманентная деструкция фундамента личности, незаметная для неё самой. Если не произойдёт чего-то, что сможет прервать такое состояние или хотя бы обратить внимание субъекта на деструктивные процессы, фундамент без поддержки конструкторов подастся и рухнет, а за ним и всё рыхлое, только с виду крепкое сооружение превратится в пыль.

Для личности гораздо надёжней ежедневно вести борьбу, провоцируемую нуждой обеспечивать жизнеспособность своей физической оболочки, тем самым постоянно поддерживая свой ментальный фундамент в порядке, мало того – укрепляя его, не давая сточить червям праздности. Ведь этот самый фундамент, при надлежащем за ним уходе, способен быть максимально крепким до самой смерти, и даже после исчезновения физической оболочки быть мощным диалектическим плацдармом.

Само собой как-то в жизни Коврина появились занятия йогой. Да, он откликнулся на предложение Дяди Игната. Не потому, что это заинтересовало его и не потому, что он ожидал от этого каких-то дивидендов, а чтобы заполнить пустоту хоть чем-нибудь. Конечно, была работа, но она превратилась только в способ зарабатывания денег, а заполнить собой внутренний мир не могла. Наступил тот момент, когда все былые занятия потеряли вкус, стали пресными. Причём, если бы в тот момент были бы предложения к другим занятиям, Коврин, скорее всего, согласился бы на любое первое попавшееся, включая вышивание и бальные танцы. В случае же, если не было бы никаких предложений, он и не делал бы ничего – специально искать себе занятие по вкусу не стал бы, потому что никакого вкуса не было.

Поскольку результат над ним не довлел, занимался он машинально, не особенно вникая в суть происходящего. Такое отношение к делу сказывалось на его успехах только положительно. То, что он никогда усиленно не напрягал мозг во время занятий, предоставляло его телу зачастую самостоятельно принимать решения, и оно, видимо, в благодарность за предоставленную свободу, всегда выполняло поставленную задачу наилучшим образом. Дядя Игнат был очень Ковриным доволен, неустанно отмечал его успехи и неоднократно выражал своё всяческое довольство тем, что взял такого способного ученика к себе в группу.

Вообще, стоит отметить, что дядя Игнат, человек достаточно добродушный и открытый, априори держащийся со всеми довольно ровно дружелюбно, оказывал Коврину особенное внимание. Он здоровался и прощался с ним всегда лично душевным рукопожатием и нередко участливо справлялся о ковринских ощущениях, успехах, настроениях, самочувствиях. Коврин, однако, не был теперь расположен к общению, отвечал односложными формальностями, чем, казалось, совершенно не обескураживал дядю Игната.

Занятия состояли в принятии и фиксации на некоторое время учащимися причудливых поз – асан. При этом важно было сохранять мерное дыхание.

Стартовой асаной неизменно была саламба ширшасана. Для её принятия требовалось встать на колени и на предплечья, сплести пальцы рук так, чтобы кисти образовывали чашу, и поместить туда голову. Затем следовало оторвать ноги от пола, выпрямиться в пояснице, поднять вертикально бёдра и, наконец, выпрямить ноги в коленях. В итоге получалось, что человек стоит на голове, вытянувшись в струнку. Опытные йогины легко находились в этой позе до получаса, основная же масса могла находиться в таком положении от одной до пяти минут. Находясь в этой асане, надо было ровно дышать и следить за равновесием.

Коврин не сразу освоил саламба ширшасану. Сначала он пробовал исполнить её в углу, где стены помогали держать равновесие, потом у стены. И только позже, когда тело привыкло, он легко поднимал ноги и удерживал себя в перевёрнутом положении без всякой помощи. Если верить дяде Игнату на слово, то саламба ширшасана в неких древних писаниях называлась царицей всех асан, поскольку непосредственным образом исключительно положительно влияет на мозг, омывая его кровью. Коврин не очень озадачивался – так оно или нет на самом деле, а только чувствовал, что голова после пребывания в саламбе ширшасане светлеет, ощущается приятная внутричерепная лёгкость. Вообще, когда Коврин в совершенстве освоил саламба ширшасану, она стала его самой любимой асаной, и не потому, что светлела голова, а потому, что ему очень нравилось ощущать, как такое увесистое, неуклюжее существо, весящее положительно за сто килограммов, как он, может легко взмывать над землёй ногами вверх и затем продолжительное время стоять на голове. Ах, как это было захватывающе! Ноги отрывались от пола, взвешивались на мгновение в скрюченном состоянии, а потом грациозно настолько, насколько это можно вообразить при данных условиях, выпрямлялись, и всё тело замирало в строго вертикальной монолитной колонне. Окружающий мир при этом переворачивался.

Далее следовали разновидности саламбы ширшасаны. Например, паршва ширшасана – та же стойка на голове с тем лишь исключением, что во время балансировки туловище и ноги выворачивались в правую, а затем в левую сторону; или эка пада ширшасана – то же, что и саламба ширшасана, только вертикально следовало держать лишь одну ногу, вторая в это время должна была покоиться на полу, затем ноги менялись. Если саламбу ширшасану делали все ученики без исключения – кто как мог – хоть в углу, хоть у стены, хоть при помощи партнёра – то её вариации исполняли только опытные йогины.

Следующая асана была тоже из разряда перевёрнутых – саламба сарвангасана. Здесь ученикам предлагалось из положения лёжа на спине подтянуть ноги к животу, замереть и сделать два дыхания, выдохнуть, поднять таз и поместить его на ладони для поддержки. Затем надо было сделать два дыхания, на втором выдохе поднять тело вертикально и вытянуть ноги вверх. В таком положении следовало находиться не менее пяти минут, следя за дыханием, которое должно было быть в меру глубоким и максимально ровным. Коврину не очень нравилось пребывать в саламбе сарвангасане – его не восхищала способность его организма принимать подобное положение, наоборот – это представлялось довольно лёгким, кроме того было скучно и утомительно пребывать в такой позе столь продолжительно, а ещё к исходу пятой минуты начинала ныть поясница.

Далее, как и в случае с саламбой ширшасаной, следовали разновидности саламба сарвангасаны.

Теперь, когда с первыми двумя асанами было покончено, предлагалось произвести акт дефекации тем ученикам, которые по разным причинам не смогли сделать это заблаговременно. Дело в том, что остальные асаны нельзя было выполнять с наполненным кишечником, поскольку в таком случае была большая вероятность причинить существенный вред здоровью. Саламба ширшасана и саламба сарвангасана стимулировали процесс очищения кишечника, потому те, кто до этого испытывал с этим известные трудности, теперь испражнялись с лёгкостью.

Позаботившиеся о чистоте своего кишечника заблаговременно, заполняли вынужденную паузу, пребывая в шавасане – то есть лёжа на спине, сохраняя пятки вместе, а руки на некотором расстоянии от туловища – «освободив ум» и размеренно дыша. «Освободить ум» означало совсем перестать думать. И вот эта, сначала показавшаяся элементарной задача, в итоге стала для Коврина самой сложной в йоге. Оказалось, что мысли с чрезвычайной настойчивостью лезут в голову независимо от желания хозяина этой самой головы. Требовались неимоверные усилия, чтобы прервать мысленный поток даже на мгновение.

Далее следовали асаны, принимаемые в стоячем положении. Основной стоячей позой была тадасана. Йогину надлежало встать прямо, держа стопы вместе, подтянув колени и сохраняя напряжение в мышцах бёдер и ягодицах. При этом живот втягивался внутрь, а грудь, наоборот, выпячивалась вперёд, руки же стремились вертикально вверх. Эта асана, исполняемая с опущенными руками, является базовой для всех других стоячих асан. Например, для того чтобы принять уттхиту триконасану, следует принять тадасану с опущенными руками, затем прыжком расставить ноги шире плеч, повернуться вправо и опустить руку к правой стопе. Потом то же самое следовало проделать в левую сторону. Комплекс стоячих асан состоял из дюжины поз, которые развивают йоги-на физически и подготавливают к наклонным асанам, таким, например, как уттанасана, которая представляет собой наклон туловища вперёд до упора головы в колени.

Затем шёл комплекс асан, которые выполнялись лёжа или сидя на полу. Это были самые важные асаны. Они призваны тонизировать работу внутренних органов. Занятия неизменно завершались пятнадцатиминутным нахождением в шавасане, максимально расслабив ум и тело – так снималась накопившаяся усталость…

Само собой как-то в жизни Коврина появилась женщина. Однажды хмурым усталым утром Коврина вдруг разбудило не чувство голода, как это обычно случалось, а запах кофе. Он прислушался – на кухне кто-то хозяйничал. Сердце замерло в испуге неопределённости, но уже через мгновенье вспомнился вчерашний вечер и всё стало ясно. Страх сменился раздражением. Ещё бы! Неслыханная наглость! Предерзостно вести себя – хозяйничать! – в ковринском доме не позволено никому, а уж тем более едва знакомой девке в своё первое утро нахождения здесь. Коврин резко поднялся с кровати, набросил халат и ринулся в кухню с твёрдым намерением выставить нахалку за дверь в самые сжатые сроки. Войдя, он увидел вчерашнюю девушку, одетую в джинсы и футболку. Она разливала кофе по чашкам, мурлыча что-то себе под нос и пританцовывая. Девушка выглядела свежей и лёгкой, её лохматая причёска серебрилась каплями воды и это очень шло ей.

Её вид чуть сбил Коврина с курса, и он на мгновение застыл в нерешительности. Гостья, воспользовавшись заминкой, ловко обвила его шею белыми, изящными, ухоженными руками, обдала цветочным ароматом, чмокнула в щёку и искренне улыбнулась, глядя ему прямо в глаза. Этот взгляд длился чуть больше секунды, а затем она по-кошачьи зарылась ему под ворот халата, горячо поцеловала в ключицу и замерла. Коврин был полностью обескуражен, воинственный запал исчез, как не бывало. Он стоял, не решаясь сдвинуться с места, только чуть водя ладонями по короткой футболке, облегавшей девичье тело, которое он только что хотел выставить за дверь. Девушка наконец вырыла своё лицо из халата, чуть отпрянула от Коврина и произнесла:

– Ничего, что я здесь похозяйничала, пока ты спал? Я подумала, раз уж мы вчера… и я осталась ночевать, то я могу тут… Кстати, ты вчера был великолепен!

Последние слова разлились по душе Коврина такой теплотой, такой сладостью, что он тут же отругал себя за то, что недавно хотел прогнать эту девушку.

Коврин сел на табуретку и отхлебнул горячего кофе.

– Сегодня ты очень красивая, – искренне любуясь жизненным моментом, произнёс он.

– …не то, что вчера, да? Так надо понимать? Ладно, можешь не оправдываться. Всё, мне пора, как раз успею на вторую пару…

Девушка шустро проследовала в прихожую и начала одеваться. Коврин, несколько минут назад собиравшийся выгнать её взашей и забыть навсегда, теперь чувствовал, что если она сейчас безвозвратно уйдёт, это будет одной из самых грандиозных потерь в его жизни. Но что делать, чтобы предотвратить беду, он не знал. Машинально он поплёлся на полусогнутых в прихожую, где застыл в нелепой позе крючковатого подпорщика стены. Коврин чувствовал, что надо бы сказать что-нибудь, но как назло не мог подобрать ни единого подходящего словечка. Он даже не мог просто окликнуть девушку по имени, как иногда это делают в мелодрамах, потому что как её зовут он не помнил.

Тем временем гостья уже шагнула за порог, обернувшись, окинула застывшую фигуру Коврина прощальным взглядом и, не обнаружив встречных посылов, скрылась за дверью. Только тут Коврин обнаружил способность к решительным действиям. Не имея плана, он подскочил к двери, распахнул её рывком, обдал подъезд хриплым срывающимся голосом: «Эй, подожди!» – и выбежал вон.

Девушка ждала его в лифте.

– Что!?

– Ты забыла…

– Что забыла?

– То есть, я забыл…

– Что?

– А может… может, сходим сегодня куда-нибудь?

Девушка задумалась на пол секунды.

– Пригласи.

– Ладно. Приглашаю тебя, – тут Коврин задумался, – приглашаю тебя… к себе в гости сегодня в семь ноль-ноль.

Девушка весело рассмеялась.

– Хорошо, буду.

Двери лифта с клокочущим грохотом сомкнулись.

Она сдержала обещание. Она явилась ровно в семь. На этот раз на ней было бежевое изящное пальто, под которым оказалось лёгкое коктейльное платье. Коврин нашёл её очень привлекательной. Откровенно, её нельзя было назвать красавицей. Её верхняя губа была слишком тонка, нос слишком вздёрнут, а ещё у неё были круглые «яблочные» щёки и оттопыренные уши. В общем, черты её лица не были идеальными. Однако было в этом лице что-то такое неуловимое, что создавало впечатление теплоты.