Текст книги "Живые и взрослые. По ту сторону"

13.

Черная воронка выплевывает Марину у полуразрушенного павильона. Ржавый железный каркас, гнутые рамы с облупившейся краской, почти ни одного целого стекла. Куда-то под землю ведет лестница, бетон на ступенях искрошился, тут и там торчат куски арматуры. Марина ежится от холода, кутается в легкую куртку. К ногам падает красно-жухлый лист.

Марина поднимает голову. Она стоит у высокой покосившейся металлической мачты, скрипящей на ветру. На самой верхушке раскачивается покореженная конструкция из осколков стекла и железных прутьев. Хмурые тучи плывут по небу.

Засыпанная листьями дорога карабкается от павильона в гору. Вдоль дороги – полуголые осенние деревья. Марина проходит несколько метров и оглядывается. Теперь хорошо видно: на верхушке мачты поскрипывает гнутая буква «М».

Это ее остановка метро. Конечная станция, названная в честь нового микрорайона.

Что случилось? думает Марина, почти бегом поднимаясь в гору. Неужели война? Мертвые применили какое-то новое оружие?

На обычно оживленной улице никого нет. Как и раньше, где-то вдали виднеются панельные дома, но их силуэты изменились. Идеальные прямоугольные очертания сменились скосами, ступенями, тупыми углами.

Сухие бесцветные листья медленно падают с деревьев. Сколько же лет прошло? думает Марина. Помню, с ребятами обсуждали – деревья будут расти еще лет тридцать.

Конечно, я же была в Заграничье – а там нет времени, и не знаешь, когда вернешься. Выходит, здесь прошло тридцать лет. Или сорок.

Я была в Заграничье? А почему я ничего не помню?

Теперь, поднявшись на холм, Марина лучше видит знакомые дома. Сразу видно: в них давно никто не живет. Стекла выбиты, балконы обвалились, кое-где обрушились целые секции, и пустота зияет посреди прямоугольного силуэта – словно улыбка человека, лишенного переднего зуба.

Дорога направо ведет к дому, и Марина поворачивает в другую сторону. Она не хочет видеть, что сталось с квартирой, куда она с родителями въехала всего несколько месяцев назад, – достаточно с нее развалин. Она опускает глаза: асфальт изъеден трещинами, сквозь них пробивается ядовито-желтая трава.

За спиною тявканье и вой. Марина оглядывается: следом трусит несколько бродячих псов. Ввалившиеся бока покрыты струпьями, уши разорваны в драках, языки высунуты. Псы приближаются ровным шагом, Марина думает: мне нужна палка, а еще лучше – спички или зажигалка. Сделаю факел, и собаки убегут.

Марина озирается: на холодной, покрытой жухлыми листьями земле ни одной палки. Марина бежит к лесу. Собаки чуть отстали, но все равно следуют за ней.

Чувствуют мою готовность драться, думает Марина. Уважают и боятся.

Она улыбается – впервые с тех пор, как оказалась здесь.

Куда исчезли люди? думает Марина. Ни живых, ни мертвых, никого.

Впрочем, мертвых только еще не хватало. Марина нервно смеется.

От леса тянет сыростью, запах гнилостного тумана ударяет в ноздри. Неужели и лес тоже… думает Марина, но не успевает решить, что «тоже», уже видит: там, где был лес, простирается болото. Деревья повалены или стоят лишенные листьев, и даже поздней осенью ясно: они никогда не зазеленеют снова. Пузыри газа лопаются на поверхности ржавой воды, Марина выхватывает из грязи длинную заостренную палку – наверно, кто-то срубил молодое деревце, чтобы перебраться через трясину, да и бросил на берегу.

Вот и хорошо, думает Марина. По крайней мере, у меня есть оружие.

Собаки почти догнали, полукругом медленно надвигаются на Марину. С нарастающей тревогой она понимает, что бежать некуда: болото закрывает путь к отступлению. Она выставляет вперед свое копье и, поводя заточенным концом туда-сюда, наступает на собак.

При схватке со стаей, вспоминает Марина, первым делом нужно атаковать вожака. Если удастся его убить, вы победили.

Вожака определить нетрудно: крупный рыжеватый пес с разорванным левым ухом и проплешиной на спине. По тому, как он движется, понятно, что, несмотря на раны, он все еще самый главный в стае.

Полукруг голодных собак сжимается. Марина тычет палкой, словно раззадоривая. Она знает, что будет делать, если пес бросится, – но как быть, если он останется равнодушен к палке, отойдет и атакует позже? Не успевает решить – вожак прыгает, и Марина отскакивает, выставив палку перед собой. Рык переходит в вой, рыжий пес хрипит среди подгнивающих листьев, Марина выдергивает палку из раны и еще раз оглядывается: ну, кто следующий? Псы рычат, медленно отступая, а потом кругом смыкаются вокруг умирающего вождя – не то добить, не то отдать последние почести.

Марина обходит стаю и заросшей асфальтовой дорожкой идет к школе, оставив за спиной рык и истошный визг.

Это ее новая языковая спецшкола, но стандартное школьное здание растрескалось до неузнаваемости. И где доска, на которой написаны имена тех, кто был на Войне? Где лозунг над входом «Кто не учит язык своего врага, обречен выучить его как язык хозяина»?

Марина распахивает дверь. Скрип ржавых петель пронзительно отдается в прохладном осеннем воздухе, битое стекло хрустит при каждом шаге. Все покрыто белесой пылью, густой и глубокой, точно свежевыпавший снег. Облупившаяся краска на стенах свисает лохмами, вход в гардероб перегорожен перевернутыми скамейками. Обычные скамейки, в каждой школе есть такие. Сидя на них, переобуваются по утрам младшеклассники, а ребята постарше только ставят ногу, чтобы завязать шнурки. В старой школе Рыба всегда ругалась, что они пачкают сиденья, – видела бы она эту школу!

Выставив перед собой палку, Марина идет мимо гардероба. Некоторые вешалки выломаны с корнем, но вот на крючке висит одинокий мешок со сменкой, раскачиваясь, хотя нет ни сквозняка, ни ветра.

В конце коридора – кабинет директора, над ним на стене – часы, как обычно – серебряная звезда в круге, но стрелок нет, да и висят часы неправильно: шестерка наверху, а 12 внизу. Звезда, в детстве напоминавшая Марине человека, раскинувшего ноги-руки, висит вниз головой.

Марина поднимается по лестнице. Перила, отполированные задами сотен школьников, теперь тоже покрыты белесым налетом, Марина старается к ним не притрагиваться.

В коридоре второго этажа свалены парты и стулья. В дальнем конце засохшее дерево в кадке, длинные сухие листья свисают седой бородой. Все покрыто той же пылью, но почему-то на стене хорошо виден яркий рисунок: пограничник поднимает ребенка навстречу счастливому летнему солнцу.

На полу Марина замечает тетрадку. Подцепляет ее палкой (взлетают хлопья пыли) и читает на обложке: «Тетрадь ученицы 3 „А“ класса…» – но тут слышит за спиной какой-то шум. Отбросив тетрадку, оборачивается, выставив копье, – и вовремя: на площадке стоят трое псов.

– Пошли вон! – говорит Марина, и самый крупный кидается к ней. Она успевает воткнуть острие в живот, шкура лопается с каким-то бульканьем, пес, скуля, отползает, оставляя за собой след из крови, слизи и внутренностей. – Ну, кто еще хочет? – кричит Марина и бросается в атаку. Собаки боятся, если их преследовать, думает она. Она и сама боится, тем более, что эти псы не собираются убегать: скалят желтые клыки и хрипло рычат. Марина ударяет копьем того, что слева. Острие насквозь пробивает ему горло. Пес подпрыгивает, разбрызгивая кровь. От неожиданности Марина выпускает палку и с ужасом видит, как умирающий зверь в три прыжка достигает лестницы и скатывается по ступенькам, унося с собой ее оружие.

Теперь она один на один с последним псом. Он задумчиво смотрит на Марину, чешет лапой за ухом, а затем прыгает.

Марина успевает отскочить, но когти цепляют плечо. Куртка на плече разъезжается, словно ее вспороли ножом. Марина прячется за поваленной партой, а когда пес снова атакует, бьет его тяжелым металлическим стулом. Зверь падает у ее ног, и Марина еще несколько раз обрушивает стул ему на голову. Пахнет гноем и кровью, как во время фульчи-атаки.

Вот только тогда их было пятеро, а сейчас она одна.

Пес дергается последний раз и затихает. Марина оглядывается: дверь одного из классов приоткрыта. Она идет туда, таща за собой окровавленный стул.

Марина сразу узнает класс: в нем она училась первые три года. Даже не удивляется, почему ее старая школа вдруг оказалась в этом районе, роняет стул и оглядывает комнату, где провела несколько лет.

Да, никаких сомнений, тот самый класс. Над стене – карта столицы, звездочками отмечены места экскурсий. Вот только бумага выцвела и расползлась, а штукатурка облупилась, обнажая кирпичную кладку. В проходах валяются учебники, на учительском столе – пустая бутылка из-под кефира с засохшим одиноким цветком. Марина переводит взгляд на школьную доску – прилежным почерком отличницы, выдерживающей правильный наклон, там написано: «Прощай, Марина! Мы больше никогда не увидимся!»

И тогда Марина подходит к своей парте – вторая в среднем ряду, – смахивает пыль со стула, садится, неудобно подняв колени.

Мне же было здесь хорошо, думает Марина, почему оно все разрушилось? Это был уютный класс, меня здесь никто не обижал, Татьяна Михайловна на меня даже никогда не кричала – почему все так вышло? Я любила свою школу, счастливая бежала сюда каждое утро, думала, что даже когда вырасту, другие девочки станут приходить сюда, им будет светло и радостно, как было мне, – почему всего этого больше нет? У нас был такой красивый район, я надеялась, когда деревья вырастут, он станет еще лучше – почему все испортилось навсегда? Я не Ника, думает Марина, я никогда не хотела, чтобы этот мир разрушился. Мне нравилось мое детство – почему его больше не будет? Ни у меня, ни у кого? Почему все должно было случиться именно так?

Что сталось с мечтами всех, с кем Марина ходила по улицам нового микрорайона, ездила в метро, сидела за соседней партой, покупала мороженое после уроков и играла в снежки, что сталось с мечтами и надеждами всех, кто верил, что счастье неизбежно и вечно, а будущее – светло и радостно? Их мечты и надежды… они истлели, превратились в густую белесую пыль.

И Марина плачет – закрыв лицо руками, одна в пустом полуразрушенном классе.

14.

Черная воронка выплевывает Нику в длинный пустой коридор – коридор словно из того сна, где она бесконечно идет, чтобы снять трубку, а телефон все звонит и звонит, и Ника заранее знает, что́ услышит в ответ на свое обреченное аллё. Но на этот раз – никакого телефона, просто коридор, и Ника идет, а потом открывает дверь и входит в комнату.

Наверное, это моя комната, думает Ника. Наверное, я выросла и теперь живу здесь – потому что всю жизнь я хотела жить в таком доме. На полу яркий узорчатый ковер, на подоконнике горшки с цветами, одна стена вся в стеллажах, книги на самых разных языках, ну, ничего удивительного, Ника, наверное, успела их все выучить. К окну развернуто глубокое кресло, и даже со спинки видно, какое оно уютное, – сядешь и не захочешь встать. В центре круглый столик, в вазе – свежесрезанная роза, а вокруг стола – старинные стулья с гнутыми ножками и резными спинками. На стене напротив стеллажа висят картины и большая фотография черноволосой девочки, смеющейся и счастливой.

Как я сюда попала? думает Ника. Неужели я выросла и сама не заметила? Интересно, что со мной теперь? Кем я работаю? Кто мой муж? Девочка на фото, наверное, моя дочь – даже похожа на меня, если присмотреться.

Ника смеется – и когда смех затихает, слышит тихий вздох, будто слабое эхо. Ника оглядывается – кажется, в комнате никого, но она ясно различает чье-то дыхание, может, даже всхлип. Она подходит к окну и заглядывает в кресло: поджав под себя ноги, там сидит женщина.

– Вы кто? – спрашивает Ника.

– Я здесь живу, – говорит женщина. – А ты кто, девочка?

Ника пожимает плечами.

– Меня зовут Ника, – говорит она.

Женщина кивает. На вид ей лет тридцать пять, она в темной рубашке и черных джинсах, короткие волосы растрепаны, глаза красные и опухшие.

– У вас очень хорошая квартира, – говорит Ника, чтобы не молчать.

– Наверное, – пожимает плечами женщина.

Ника присаживается на корточки рядом с креслом. Так сидеть неудобно, можно принести стул, но почему-то не хочется.

– У вас что-то случилось? – спрашивает Ника. – Я могу вам чем-то помочь?

Она и сама знает, что говорит не то. При одном взгляде на женщину понятно: у нее в самом деле что-то случилось. И помочь ей Ника не сможет.

Женщина качает головой.

– Все, что случилось, – уже случилось, – говорит она, – больше ничего не случится.

Ника вспоминает, как далекой ночью на Белом море говорила у костра с Зиночкой, утешая ее и еще не зная, что Зиночке скоро уходить навсегда. Вот уж в самом деле больше ничего не случится! Тогда Ника в первый раз утешала взрослого человека – и поэтому сейчас накрывает ладонью руку женщины (никакого маникюра, ногти обкусаны почти до корней) и тихо говорит:

– Расскажите.

– Зачем? – отвечает женщина, но руки не отдергивает.

– Я не знаю, зачем, – говорит Ника, – просто расскажите.

Женщина вздыхает и закрывает глаза. Она сидит неподвижно – может быть, спит? – но затем вздыхает снова и спрашивает:

– Видишь фотографию на стене?

– Да, – говорит Ника. – Красивая.

– Это моя дочь, – говорит женщина. – Ее звали Наташа. – Тонкие губы начинают дрожать, и после паузы она добавляет: – Ее больше нет.

– Она… ушла?

Женщина кивает.

– Она же совсем маленькая, – говорит Ника. – Как же так? Несчастный случай? Авария?

Она и сама не заметила, как у нее вырвались эти слова. Несчастный случай. Авария. Мама и папа.

– Нет, – качает головой женщина, – болезнь. Менингит. Врачи думали – грипп, а когда поняли – уже поздно было.

Ника молчит и только кончиками пальцев гладит руку женщины. Что тут сказать? Ника и сама сто раз слышала пустые слова утешения. Как ужасно! И как же вы теперь? Но жизнь на этом не заканчивается! Держитесь! – нет, ничего подобного Ника говорить не собирается. И про маму и папу тоже не скажет: что же они, будут меряться горем? Выяснять, что хуже – потерять ребенка или родителей?

– Наташа была такая красивая, – говорит женщина, – такая добрая. Такая заботливая. Хотела себе котенка или щенка, чтобы за ним ухаживать. А я ей не разрешала, говорила: подрасти еще немного. Если бы я знала! Господи, если бы я знала! Я бы все ее желания выполняла, я бы ее баловала круглые сутки, я бы от нее ни на шаг не отходила! А я дура была, все хотела, чтобы девочка хорошо училась, школу выбирала посильней, репетиторов домой приглашала! Не тем я занималась… не хорошую школу надо было искать, а заранее про больницу подумать! Лучше бы я с хорошими врачами заранее познакомилась, чтобы они Наташеньке диагноз вовремя поставили. Она бы со мной сейчас была, если бы не я…

По щекам женщины текут слезы, тонкие бескровные губы вздрагивают.

– Но вы же не знали… – говорит Ника. – Вы же хотели как лучше для нее, вы же ее любили…

– Мало я ее любила, – всхлипывает женщина, – мало! Я думала, у нас еще целая жизнь, а вышло… так оно и вышло – целая жизнь, только очень короткая. Была – и кончилась. Теперь уж ничего не поделаешь: ни для Наташи, ни для меня.

Какая я дура, думает Ника. Мне казалось, в этой квартире живут счастливые люди, сама хотела так жить. А тут вот что…

– А ваш муж? – спрашивает она. – Наташин папа? Где он?

Женщина смотрит на Нику, словно не понимая.

– Леша? Он там остался, где ж еще?

– Где – там?

– Ну, там, с живыми, – говорит Наташина мама. – Он там, а я тут.

– Так вы…

– Я мертвая, да, – говорит женщина. – А ты разве нет?

– Я – нет, – отвечает Ника. – То есть я думаю, что нет.

– А как ты сюда попала? – И впервые женщина смотрит на Нику с интересом.

– Неважно, – отвечает Ника. – Так получилось… мне надо было…

– Деточка, – говорит женщина, – сюда живые не попадают. Мне тоже сюда надо было. Я Наташеньку здесь хотела встретить – вот и ушла через неделю после нее. Дура была. Не встретила я ее тут – и не встречу. Все у меня не как у людей: ни дочку нормально вырастить, ни уйти по-нормальному.

– Это как – по-нормальному? – спрашивает Ника.

– Ну, когда срок придет… от болезни или от старости… не так, как я. Я думала: либо Наташу встречу – либо все забуду. Забуду, что у меня была дочка и что ее больше нет. Но когда человек сам уходит – он не забывает, но и помнит только то, что было с ним, когда он уходил. Помнит смутно, как сквозь туман. Я знаю, у меня был муж, – но не помню, как я его любила. У меня были друзья, родители – я знаю это, но не могу вспомнить ни одного радостного дня, ни одной счастливой минуты. Все, что мне осталось, – то, что было со мной, когда я уходила, то, что было в сердце. Вся вот эта тоска… навеки. Навсегда. Знала бы я – ушла бы, когда Наташенька была со мной. Я, наверное, была тогда счастливая, мне же наверняка с ней было хорошо. А теперь я даже вспомнить не могу. Я – дура, я ушла, когда уже все потеряла. И вот сижу здесь, в этом кресле… всегда буду здесь сидеть… тут ведь нет времени.

Значит, вот что такое – вечность, думает Ника. Самый страшный, самый безнадежный момент жизни, застывший в неизменности, в постоянстве, навсегда. Как в кошмарном сне, когда она идет по коридору… как в первый день после похорон родителей…

– Зачем, зачем вы это сделали? – кричит Ника. – Вы же могли дальше жить! У вас же могли быть еще дети! Вы же не родителей потеряли, как я! Жизнь на этом не заканчивается! Как вы могли!

Ника плачет. Ей кажется, что теперь она навсегда останется в этой комнате, в мире, где остановилось время, где она обречена вечно смотреть в лицо Наташиной маме, смотреть и видеть в ее глазах отражение своего отчаяния, своей бесконечной, безграничной тоски. Никогда ничего не изменится, никогда ничего не будет. Она, Ника, останется здесь навсегда – и забудет все хорошее, что случилось с ней: забудет тетю Свету, забудет Марину и Леву, забудет Гошу. Останется только бесконечный путь по коридору, звонящий телефон, черная яма крематория. Может быть, еще Зиночкина мама, причитающая над гробом дочери «деточка моя, маленькая, зачем ты ушла от нас, на кого ты нас оставила, как же мы будем без тебя, что же мы делать-то будем?».

Что мы будем делать, если не сможем даже вспомнить тех, кого любили? Если у нас отнимут последнее утешение?

Ты хотела изменить мир, говорит себе Ника, вот ты и получила мир, где никогда ничего не меняется. Мир, где нет ничего, кроме вины, отчаяния и тоски.

Вечный мир бессилия, скорби, боли.

Мир, где женщина, потерявшая дочь, и девочка, потерявшая родителей, ничем не могут помочь друг другу.

15.

Черная воронка выплевывает Леву, и сначала он не может даже пошевелиться. Все тело затекло, не двинуть ни рукой, ни ногой. Кругом темнота, из нее доносятся голоса. Сначала сбивчивый мужской голос, перескакивает с фразы на фразу, почти ничего не разобрать («… как требуют интересы науки…»), потом вступает женский. Лева почему-то представляет себе молодую худощавую брюнетку.

– Главное, чтобы у нас хватило биоматериала, – говорит она.

– Решается вопрос финансирования, – другой голос, опять мужской, но неспешный и рассудительный, – мы не можем позволить себе ошибку.

– … в результате симбиоза, который можно использовать для записи человеческих эмоций, – продолжает первый мужчина.

Это ученые, думает Лева. Я попал в какую-то лабораторию. Это хорошо. Я люблю ученых. Ученые – мудрые люди, наверняка смогут объяснить, что происходит. И, наверно, даже помогут найти Гошу.

– Объект номер пять очнулся, – говорит женщина.

Лева чувствует на щеке холодные пальцы, потом – резкий свет в глаза: с него сняли повязку. С непривычки Лева щурится, ничего не может разглядеть.

– … в прекрасном состоянии, – говорит Торопливый.

– Оставьте его на потом, – распоряжается Неспешный.

Привыкнув к свету, Лева видит, что лежит в большой просторной комнате. Кровать чуть наклонена, а у него под мышки продеты петли, на которых он полувисит. Руки примотаны к телу, ноги обездвижены: хорошо еще, можно шевелить головой. Справа трое в белых халатах: полный немолодой мужчина – это, очевидно, Неспешный, второй, высокий, взъерошенный, в больших круглых очках – Торопливый. Девушка, вопреки Левиным предположениям, оказалась блондинкой. Впрочем, в самом деле – молодой, стройной и худощавой. Когда она приближается, Лева слышит, как постукивают каблуки.

– Очнулся? – спрашивает она, нагибаясь к кровати.

– Да, – кивает Лева. – А как я сюда попал?

– Авария, – говорит девушка, – у тебя поврежден позвоночник. Но не переживай – мы быстро поставим тебя на ноги.

– Вы ученые? – спрашивает Лева. Ему очень важно знать ответ на этот вопрос – Лева и сам хочет быть ученым, для того и пошел в математическую школу. Математика – основа всех наук.

– Скорее, врачи, – говорит девушка.

– Но и ученые, конечно, тоже, – добавляет Торопливый. – Занимаемся биоинформатикой.

– Не болтайте лишнего, доктор Кронен, – строго говорит Неспешный. – Пойдемте, пусть Клара сделает ему укол, чтобы не переутомился.

Двое мужчин выходят из комнаты, девушка (Клара?) чем-то позвякивает за спиной у Левы. Потом он слышит стук каблучков, красивое лицо склоняется над ним, ласковый голос говорит:

– Ну, теперь тебе нужно отдохнуть, – короткая острая боль в плече, и Лева снова проваливается в пустоту.

Придя в себя, он понимает, что в комнате кто-то есть. Тонкий голос монотонно бубнит «бум, бух, бух, бух» где-то слева. Лева пытается повернуть голову, но видит только край кровати.

– Эй, – говорит он, – ты кто?

– Привет, – отвечает мальчишеский голос, – я Дэвид. Я попал в аварию и теперь здесь лежу.

– Я тоже, – говорит Лева, и сам удивляется: какая еще авария? Он же осуществлял Переход. Как он попал в эту больницу? Наверное, какой-то провал в памяти, вот что. Может, при Переходе случилось. Надо спросить у Клары и у этих двух… биоинформатиков.

– Мне сказали, меня сегодня прооперируют, – говорит Дэвид, – и, если все будет хорошо, я смогу снова ходить.

– А так не можешь? – спрашивает Лева.

– Ну да. Мне сказали, у меня поврежден позвоночник, но я им не верю.

– Почему?

– Да я не помню, чтобы я откуда-то падал, – говорит Дэвид. – Они, конечно, говорят, у меня шок. А мне кажется, я заснул, а потом проснулся вот здесь. Наверно, меня украли во сне. Как в кино, знаешь?

Леве интересно посмотреть на соседа, и он вертится изо всех сил, но две петли тянут вверх, не давая лечь на бок. Руки и ноги по-прежнему связаны.

– У них какая-то дурацкая больница, – говорит Дэвид. – По-моему, они шарлатаны. Сегодня утром напустили мне в голову жучков…

– Каких жучков? – Лева даже дернулся.

– Маленьких таких. Я разглядеть не мог, зеркала-то нет, и руками не потрогаешь. Но они там ползали и щекотали.

– Ненавижу насекомых, – признается Лева. – А ты не спрашивал, зачем это?

– Чего их спрашивать-то? – отвечает Дэвид. – Они же шарлатаны. Совсем ку-ку. Сказали – подготовка к операции. Валить отсюда надо, вот что я думаю.

Как тут свалишь, думает Лева, когда связан по рукам и ногам? Может, лучше довериться? Вроде нормальная больница – чистая, светлая. Да и врачи… Лева привык доверять врачам. И тем более – ученым.

Раскрывается дверь и Лева видит, как Клара и Торопливый проходят мимо, направляясь к Дэвиду. Торопливый говорит: «… Симбиоз создает бионы…» – а Клара цыкает на него.

– Ну-с, больной Берг, – говорит она Дэвиду, – как самочувствие?

– Нормальное, – отвечает Дэвид.

– Вот и славно, – говорит Клара. – Значит, поедем в операционную.

– Настало время послужить науке, сынок, – добавляет Торопливый.

– … то есть наука послужит твоему выздоровлению, – поясняет Клара.

– Да-да, как же, – бурчит Дэвид.

Лева слышит, как соседа перекладывают на каталку. Когда Дэвида провозят мимо, Лева успевает увидеть его лицо: гладкая розовая кожа, светлые волосы, большие голубые глаза.

– Удачи! – говорит он.

– Тебе тоже, – отвечает Дэвид и исчезает за дверьми палаты.

Вечером Лева никак не может уснуть: все ждет, не вернется ли Дэвид. После операции его все равно должны отвезти в палату, ведь так? Чтобы не скучать, Лева думает о Марине. Представляет, как они вместе спасают Гошу, отбивают его у целой армии зомби. Марина почему-то вооружена помповым ружьем, как у Сулако из фильма. Лева успевает удивиться, а потом понимает, что уже спит и все это – только сон.

Под утро Леве снится, будто он снова маленький, летом на даче с бабушкой Розой. Где-то неподалеку пруд, светит солнышко, жужжат мухи… противные мухи, ну их! Бабушка прогоняет мух сложенной вдвое газетой, но они все равно возвращаются… жжжжжж…. жжжжж… жжж…

Лева просыпается. Теплое солнце светит в широкие окна. Вот откуда взялся сон, улыбается Лева, и тут в самом деле слышит… жжжжжж…. жжжжж… жжж… Звук идет откуда-то слева, с той кровати, где вчера лежал Дэвид.

– Эй, – говорит Лева, – ты тут?

В ответ – только жужжание. Лева что есть сил выгибается, пытаясь заглянуть на соседнюю кровать, но не пускают ремни под мышками. Ничего, говорит себе Лева, сейчас чуть передохну и попробую еще разок. Он вспоминает, как Гоша учил концентрироваться перед дракой, задерживает дыхание, мысленно сосредотачивается на движении, которое должен сделать, и резко поворачивается влево. Ремень впивается в правую руку, в шее что-то хрустит (неужели в самом деле позвоночник?), но из последних сил Лева все-таки переносит тяжесть тела на другую сторону кровати. Конечно, он не лег на бок, но хотя бы сдвинулся на четверть оборота. Он поворачивает голову, старается осторожно, чтобы привязанный к петлям противовес не утащил назад.

Теперь ему видно кровать Дэвида: да, там кто-то лежит. Лева узнает розовую щеку, прядь светлых волос… но лицо вытянулось, вместо губ – ороговевшая щель, а глаза… нет, это не голубые глаза Дэвида. Вместо них над тем, что еще недавно было человеческим лицом, выступают две большие ячеистые полусферы.

Не человеческие глаза – глаза гигантской мухи.

– Дэвид, – шепчет Лева, – Дэвид, это ты?

– Жжжжж, – отвечает Дэвид, – жжжжж.

От ужаса волосы шевелятся у Левы на голове. А может, это не волосы? Может, это мелкие жучки? Те самые, которые подготовка к операции? Теперь понятно, что за операции они здесь делают: биоинформатика… симбиоз создает бионов… пора послужить науке, сынок…

Ну нет. Не так Лева хочет служить науке, не подопытным кроликом в лапах безумных вивисекторов. Он еще вырастет, решит кучу задач, докажет десяток ключевых теорем… станет великим ученым… у Левы еще все впереди.

Если сегодня вечером он не превратится в гигантскую муху.

Через час Лева понимает, что освободиться не может. Хитрая система креплений пусть и позволяет с большим трудом повернуться на бок, но о том, чтобы освободить руки или встать с постели, нет и речи. Что же остается? Лежать и ждать, пока придут Клара с Торопливым и увезут в операционную?

Ну нет. Если не можешь двигаться, остается только думать.

Лева вспоминает все, что случилось в больнице, начиная с момента, когда в темноте он услышал голоса. Что они говорили? Биоматериал, финансирование, симбиоз… теперь-то понятно, о чем они. Но все равно, что-то не дает Леве покоя, что-то здесь не так. Однажды у него было такое же чувство: когда на Белом море охотник Федор – а на самом деле Орлок Алурин – вел их к месту силы. Тогда Леве тоже казалось, что какая-то деталь выбивается из общей картины, – и только в последний миг он понял: временами Федор забывался и переставал пользоваться своим северным народным говором. Его выдал язык.

Язык! Точно! На каком же языке все разговаривают в этой больнице? Конечно, на мертвом языке – Лева даже вспоминает отдельные инглские слова. Тогда почему он сам так легко все понимает, будто смотрит мертвый фильм с переводом? Почему сам так легко говорит?

Фильм с переводом? А может быть – сон? Тот самый рукотворный сон, о котором рассказывал Саша Бульчин? Когда-то совсем недавно Лева уже вспоминал этот разговор… совсем недавно…

– Жжжжж, – говорит со своей кровати Дэвид, – жжжж…

Рукотворный сон, совсем недавно, что же это было? Леве кажется: если он вспомнит этот разговор, он спасен.

Он слышит стук каблуков по коридору, потом голос Торопливого… они идут, времени совсем не осталось, что же делать?

И тут воспоминание всплывает в Левином мозгу, словно изображение на телеэкране. Ну конечно же! Старик в сто четвертой квартире, его напутствие: осуществить Переход очень просто. Главное в промежуточных мирах не забывать: всё, что вы увидите, услышите, почувствуете, – все это нереально. И вы сами там тоже нереальны. Вас нет. Есть только ваше сознание.

Стук каблуков в коридоре становится тише, женщина (может, вовсе и не Клара?) удаляется. Значит, у Левы еще есть время. Он закрывает глаза.

Надо отсюда сваливать, говорит он себе. Сосредоточиться. Вызвать Марину и Нику. Удерживать их образы. Сконцентрироваться.

Но нет, ничего не выходит. Жужжание Дэвида сбивает с мыслей. Марина превращается в Сулако, Ника отворачивается, закрыв лицо руками. Гоша? Но Гоша совсем далеко, подернут сверкающей рябью, не дотянуться, не вытащить. Нужен какой-то другой образ, который помог бы выбраться отсюда.

– Жжжжж, – жужжат летние мухи, – жжжж… – и бабушка хлопает их газетой. Они сидят на берегу, а на другой стороне пруда вдруг распускается огромное сияющее дерево, прекрасное дерево с белыми цветами, что источают чистый, ясный свет. Этот свет манит Леву, бабушка легонько подталкивает его в спину, он поднимается в воздух, гигантской мухой перелетает пруд и растворяется в сиянии цветущего кизила.

Из сверкающей кроны Лева видит своих друзей. Вот Марина плачет в занесенной пылью родной школе, оплакивает разрушение, которое придет на смену всем мечтам и надеждам. Вот Ника держит за руку незнакомую женщину, ловя в ее глазах отсвет своего отчаяния. Вот Гоша на узкой железной койке, связанный по рукам и ногам, как сам Лева пять минут назад.

Лева видит их всех – и тогда протягивает две сияющие ветви Марине и Нике, оплетает их сверкающим коконом и выдергивает из кошмара, словно рыболов, бережно вытягивающий драгоценную золотую рыбку из самых темных глубин бескрайнего океана.