Текст книги "Живые и взрослые. По ту сторону"

7.

– Они отправили Гошу туда? – повторяет Ника, словно не может поверить. – Одного? Без оружия? Какие все-таки сволочи!

– Если честно, я ничего наверняка не знаю, – говорит Марина. – Там у меня все время было ощущение, что мне врут.

Они сидят на заснеженной скамейке в сквере, где столько раз сидели вчетвером. Как всегда зимой скамейка занесена снегом, поэтому они сели на спинку, а ноги поставили в сугроб на сиденье.

Лева мнет ком снега, будто собирается сделать снежок и бросить – но в кого тут бросишь? Похоже, времена снежных битв прошли.

– И что будем теперь делать? – спрашивает он.

– Надо спасать Гошу, – отвечает Ника, – что же еще?

Щеки ее раскраснелись – не то от мороза, не то от ярости.

– Конечно, – соглашается Марина, – только как? Они, там, предлагают нас тоже отправить в Заграничье… на выручку. Велели вас уговорить.

– Меня не надо уговаривать, – говорит Ника. – Я и так знаю: нам надо туда, спасать Гошу.

Лева вертит в руках запотевшие на морозе очки.

– Я не уверен, что надо соглашаться, – говорит он.

– Почему? – спрашивает Марина.

Лева молчит, глядя как младшеклассники бегут по заснеженной дорожке сквера. Без очков они превращаются в расплывчатые пятна.

– Ты же сама сказала: они все время врали, – объясняет он. – Ну, значит, и сейчас врут.

– А как же Гоша? – прерывает его Ника. – Пусть они врут, все равно – я знаю, он в беде, и мы должны его спасти.

– Нет, Ника, – говорит Марина. – Лева прав: не надо так легко соглашаться. Давайте хотя бы подумаем, что еще можно сделать…

Эх, если б у нас был интердвижок, думает Лева, мы бы попробовали выйти с Гошей на связь. Но после приключений на Белом море мертвый прибор безнадежно поломался.

Что-то поломалось у них всех тем летом, когда Гошина мама разрушила мечту об Открытом Мире.

– Что мы можем сделать? – говорит Ника. – Мы тут, а Гоша – там. Хреновые мы друзья оказались. Какому-то Вадику он доверился, а нам – нет.

Лева никогда бы так не сказал – но чувствует, что Ника права. Ведь Гоша был его друг с детского сада: Леву обижали и дразнили, Гоша его защищал – а теперь что?

Выходит, я ушел в другую школу и все забыл, думает Лева. Конечно, у меня теперь новые, умные друзья – вот и Гоша нашел себе нового друга. Друг, конечно, так себе, зато не учил жить и не занудствовал.

Зачем я с ним так говорил? Я же не учитель, не мама с папой. Пусть бы прогуливал школу, мне-то что? Главное, чтобы мы были вместе, чтобы верили друг другу. А я?

И что теперь делать? Соглашаться на предложение эмпэдэзэшников? Бросить Гошу одного в Заграничье? И так, и так – плохо.

Должен же быть какой-то выход, правда?

Или они наконец стали взрослыми и оказались в мире, где нет правильных решений, где нельзя выбрать лучший вариант, где все выборы – худшие?

Лева вздыхает и роняет в снег плотный хрусткий снежок. Там, куда он упал, только ямка чернеет – словно маленький тоннель в никуда.

И тут Марина говорит:

– Я знаю, что делать. Мы отправимся в Заграничье – но сами, без них.

– Нет, ребят, честно, Гошка мне больше ничего не говорил. – Вадик разводит руками, едва не опрокидывая полную чашку горячего чая. – Все, чё знал, рассказал, вот честное слово.

Вчетвером в комнате у Вадика тесно. Лева с интересом осматривается – книг, разумеется, нет, зато вся стена в мертвых фотографиях. Большинство – с полуголыми девушками. Леве неловко, что Марина и Ника смотрят на эти картинки, и сам он отворачивается, но все равно то и дело утыкается взглядом в какую-нибудь красотку в крохотном купальнике.

– А чего еще Гоша сказал, когда пистолеты оставил? – спрашивает Марина, глядя Вадику прямо в глаза.

Леве она напоминает героиню какого-то фильма… женщину-следователя, ведущую допрос. Ника сидит рядом, вполоборота, не смотрит ни на Вадика, ни на мертвые картинки. По старой привычке грызет заусенец на пальце – и молчит.

– Да больше ничего, я же сказал, – отвечает Вадик. – Пойду в Учреждение, скажу, что это я все сделал. Я его отговаривал, мол, не надо, – но Гошка – он такой, его не отговоришь…

Что – «все сделал»? думает Лева. Мы же всё делали вместе… хотя нет, они же спрашивали про Орлока.

– Я понял, – говорит Лева, – он пошел и сказал…

– Молчи, – шикает Ника, – потом расскажешь.

– Знаешь, Ника, – обижается Вадик, – ты всегда была задавака. А Гошка мне, между прочим, доверял. Пистолеты свои не тебе принес, а мне, вот так-то. Понимал, что я – друг на всю жизнь, не предам, не продам, ничего такого. У меня и журналы его остались…

– Какие журналы? – спрашивает Лева.

– Мертвые журналы, научные, – говорит Вадик и лезет куда-то под стол.

Я и не знал, что у Гоши были какие-то мертвые журналы, думает Лева, но Вадик уже выкладывает на стол пачку потрепанных изданий, без картинок, но напечатанных на непривычно белой бумаге.

– Франкский, – говорит Марина, бросив всего один взгляд на страницу. – Дашь почитать?

– Забирай, конечно, – отвечает Вадик, – я и так не знаю, куда их деть. Гошка вернется – ему отдашь.

– Сам он не вернется, – говорит Лева, – но мы его вернем.

Ника бросает на него возмущенный взгляд: трепло!

Ну и ладно, думает Лева, Ника тоже… слишком уж секретничает.

– Вернете? – переспрашивает Вадик. – Из Заграничья?

– Почему из Заграничья? – быстро говорит Марина.

– Вы чё, за дурачка меня держите? – возмущается Вадик. – Я чё, не понимаю, о чем речь? Если бы Гошка, я не знаю, в деревню к бабке уехал, стал бы он мне пистолеты отдавать! Дураку понятно – он через Границу пошел, как Димкины друганы.

– Какие друганы? – спрашивает Лева.

– Братана моего, Димки, – объясняет Вадик, – которые мертвое барахло сюда возят. Знают секретные места, где легче перейти.

Точки бифуркации, вспоминает Лева, они же – места силы.

– А можно с ними? – спрашивает Марина.

– Не-а, ты чё? – Вадик смеется – словно ухает какая-то ночная птица. – Разве они кого с собой возьмут? Туда же стремно идти. Пограничники повсюду… примут за шпиона или невозвращенца – и все, кирдык. А вдруг вы облажаетесь, и все из-за вас засыплются?

– Мы одни можем пойти, – говорит Марина. – Что для этого нужно, ну, кроме места?

– Чё нужно? – переспрашивает Вадик. – Нужен этот… тонератор…

– Что?

– Чё «что»? Тонератор – он и есть тонератор. Какой-то тон делает… нет, не делает, а как это…

– Генерирует, – догадывается Лева.

– Ну да. Потому и тонератор.

– А где его берут? – спрашивает Марина.

– За бабки покупают, – отвечает Вадик, – ну, или воруют.

– У кого?

– А я почем знаю? Даже Димка, небось, не знает, хотя я спрошу, конечно. Может, и знает. Про полнолунье он же мне говорил.

– Что говорил? – спрашивает Марина.

– Ну, что полнолунье – лучшее время для Перехода.

– Почему? – спрашивает Лева.

– Слушай, рыжий, это ты такой умный и знаешь все «почему», – огрызается Вадик, – а мы обычные пацаны, знаем только «как», «чё» и «почем».

– Ну, как тонератор добыть, ты тоже не знаешь, – буркает Лева, а Марина задумчиво говорит:

– Полнолунье… значит, у нас еще две недели. Успеем подготовиться.

– Трепло ты, Лева, – недовольно говорит Ника. – Ты зачем при этом Вадике все выболтал?

– Чего я выболтал? – обижается Лева. – Я вообще ничего…

На улице уже стемнело. Редкие снежинки планируют на землю в тусклом свете вечерних фонарей. Друзья идут к метро – провожают Марину.

– Без тебя он бы про Заграничье ни в жизнь не догадался, – говорит Ника. – Хорошо еще, ты про Орлока сказать не успел…

– Ты, Ника, все-таки зря его так, – говорит Лева. – Он же хочет как лучше. И к Гоше нормально относится, сразу видно.

– Тебе легко говорить, – отвечает Ника, – а я с ним целый год училась. Знаешь какая он сволочь?

– Знаю, знаю, – отвечает Лева, – но, может, он изменился?

– Такие не меняются, – говорит Ника.

– Почему? – говорит Марина. – Мы же меняемся? Почему Вадику не измениться?

– Да я вообще считаю, – отвечает Ника, – что трепаться надо меньше. Мало ли кто нас услышит?

«Нас услышит», думает Лева. А месяц назад казалось: нет уже больше «нас», все разбежались. Но как пришла беда – они снова вместе.

Эх, еще бы Гоша был здесь – совсем было бы хорошо!

– Кому надо нас слушать? – говорит Марина. – Я, кстати, дядю Колю спросила про телефон – правда ли, что всех слушают.

– И что? – спрашивает Лева.

– Они специально такие слухи распространяют, чтобы народ лишнего не болтал. Нет, мол, у них столько людей, чтобы всех прослушивать.

Ника пожимает плечами:

– Я бы на его месте так же ответила. Кто ж сознается?

– Может, есть какая-нибудь мертвая техника, – говорит Лева, – чтобы компутер слушал и какие-нибудь слова выделял…

– Тссс, – Марина прижимает палец к губам, – никому не говори, а то в самом деле такое придумают!

Они подходят к метро, Марина ищет в кармане пять копеек, Лева смотрит на нее и думает: у нас все должно получиться. Теперь, когда мы снова вместе, мы справимся. И Марина снова будет наш проводник, как в старые дни, как в фильме из киноклуба: опасное путешествие и неведомые края, маленький отряд и смелая девушка во главе.

– Ну, пока, – говорит Марина, – завтра созвонимся.

– Пока, – кивает Лева.

– Пока, – говорит Ника, но когда Марина начинает спускаться, кричит ей вслед: – Марина!

– Чего случилось?

Марина останавливается, и Ника сбегает по лестнице.

– Слушай, – говорит она, – хотела извиниться… ну, за то, что тебе наговорила… я была не права про тебя… и вообще… мы просто с Гошей поругались, ну, и я…

– Да ладно, – машет рукой Марина, – я забыла уже все.

Но Лева-то помнит бледное Маринино лицо и растерянный голос: это ведь неправда? я ведь никогда никого не предавала? – и не верит, что она могла забыть.

Такая уж она, Марина: если ради дружбы надо соврать – соврет запросто.

Интермедия. Снег скрипит под ногами

Вечерами здесь очень тихо. Лишь где-то лают собаки, да скрипит под ногами снег. Старики по аллеям гуляют, опираясь на палки, в одиночку, иногда парами. Желтые пятна фонарей, серебристые капельки звезд, черное небо над головой, пустота на душе.

Вот я и стал совсем старым, думает Павел Васильевич. В зимнем Доме Отдыха, по путевке от общества ветеранов войны, среди таких же стариков, туда-сюда по аллее, туда-сюда. Желтый дом с колоннами в одном конце, черные кованые ворота – в другом… вот границы наших вечерних путешествий.

Над Границей тучи ходят хмуро… была такая песня когда-то.

Зимой рано темнеет. Тяжелое черное пальто давит на плечи, прижимает к земле. Протекающие подошвы ботинок оставляют на снегу следы, но неохота на них оглядываться: за двумя стариками, идущими впереди, тянутся четыре пунктирных линии, за тобой – две.

В сыром вечернем воздухе голоса приглушенные, как сквозь вату:

– … в пятницу приедут навестить… сказали, что наверняка…

– … вам, Михаил Николаевич, просто завидую…

– … и Машенька…

Машенька – это внучка, Михаил Николаевич всегда о ней рассказывает. И умница, и красавица, и отличница. Павел Васильевич только вздыхает: бывшие учителя не любят таких рассказов, слишком хорошо они представляют, какой на самом деле может оказаться этакая Машенька.

Какой? Да какой угодно. Скучной зубрилой. Заносчивой злюкой. Очаровательной бездельницей.

Может, впрочем, оказаться умницей и красавицей. Чего только на свете не бывает.

Павел Васильевич улыбается. Почти тридцать лет проработал в школе. Как с войны вернулся, доучился в пединституте – и в школу. Каждый год три класса выпускали, иногда четыре. Это ж сколько у него было учеников? Выходит, несколько тысяч. Никогда раньше не приходило в голову считать.

Да и как сосчитаешь? Они же все разные, друг на друга не похожие. Не палочки для счета, не яблоки из задачек для первоклашек.

– … привез из Заграничья…

– … не одобряю этих…

– … зато прочные и яркие…

Нехорошо подслушивать, сам себе улыбается Павел Васильевич. Надо отстать или, наоборот, обогнать Михаила Николаевича и Бориса Григорьевича. Они ведь постарше меня, думает Павел Васильевич и прибавляет шаг.

Двое стариков идут не спеша, опираются на палки, останавливаются то и дело. Павел Васильевич проходит мимо, слышит, как Борис Григорьевич наставительно говорит: для того-то Границу и провели! – и поднимает указательный палец к желтому фонарю, тускло бликующему в широких линзах его очков.

Кто поглупей да понеопытней, принял бы Бориса Григорьевича за сановника в отставке, чиновника на пенсии – а тот всю жизнь проработал где-нибудь на заводе, выше начальника цеха не поднялся, да еще и отсидел года два в «минус пятом». Теперь говорит, конечно, что по ошибке.

Именно такие и любят рассуждать, для чего провели Границу.

А вот Павел Васильевич не знает, для чего. Когда-то думал, пытался понять, а теперь – не важно. Скоро уже уходить, туда, на ту сторону этой самой Границы. Не как в войну – в огне и крови, с оружием в руках, – а как снег из черного неба под подошвы ботинок: тихо, бесшумно, не спеша.

Навсегда.

Может, по ту сторону Границы и узнает, зачем ее провели.

Десять лет назад, вспоминает Павел Васильевич, была в школе молодая учительница, Катерина Витальевна. Все ее звали, конечно, просто Катя. И вот как-то после урока вбегает она в учительскую. Руки трясутся, лицо красное, чуть не плачет. Павел Васильевич ее, разумеется, спросил: Катя, что случилось? – а она рассказала, как восьмиклассники пристали на уроке – зачем было проводить Границу, если у мертвых самые лучшие вещи и самое интересное кино? Она им в ответ, что до Проведения Границ мертвые эксплуатировали живых и вот тогда-то и накопили все эти богатства, а ребята ее на смех подняли: мол, как же можно было на столько лет накопить? Понятно, что мертвые это все сами делают. Да и живые им совсем не нужны, отлично и так справляются.

Павел Васильевич, конечно, не знает точно, что они Кате наговорили, – больно уж она сбивчиво рассказывала. Ну, налил воды, погладил по головке, сказал: успокойся, деточка! – а тут как раз Валентина Владимировна заходит. Что такое? Что за слезы? В чем дело? Кончай реветь! Выпей воды! Прекрати истерику!

Школьники звали Валентину Владимировну Рыбой. Наверное, из-за глаз, пустых и холодных, а может, в шутку: рыбы молчаливы, а Валентина – ого-го какая громогласная. Вот и в тот раз орала на Катю так, что стекла дрожали: а ты им сразу – ах, не знаете? Идите читать учебник! Кто больше всех смеялся? Вот этот? А ну к доске! А вот тебе двойка за невыученный урок! А вот тебе в дневник замечание! И чтобы пришел с родителями завтра! Вот как с ними надо, а вы, Катя, рыдаете, как дура!

Понятно, что дети Валентину не любили, хотя педагог она неплохой, предмет свой знает хорошо. А когда завучем стала, сама в район ездила вместо директора, на все совещания и проработки. Добилась, чтобы отремонтировали физкультурный зал. Выбила компутеры для класса информатики. Поездки на базу отдыха организовала. Вообще, много хорошего сделала.

На этой базе отдыха они и разговорились – единственный раз за все пятнадцать лет. Дети уже улеглись, Валентина сама проверила, по коридорам прошла, в каждую комнату заглянула – все ли спят? – ну, вот учителя и решили посидеть. Откуда-то появилась бутылка, потом другая… Павел Васильевич еще удивился, как Валентина ловко опрокидывает стопку за стопкой. Сказал ей:

– Я и не знал, Валентина Владимировна, что вы так водку уважаете! — а она ответила:

– Ну, это я на войне научилась.

– Как на войне? – удивился Павел Васильевич. – Вы же меня на десять лет моложе, какая война, вы еще девочкой были, кто же вас воевать пустил? – а она стала рассказывать, и когда закончила, он увидел, что все уже разошлись, они вдвоем в комнате, только луна за окном в черном небе надкусанным желтым блином.

Мертвые появились еще до рассвета. Они были высокие и красивые, в черной форме, затянутые в кожаные ремни, в блестящих фуражках с высокой тульей. Их начищенные сапоги скрипели по свежему снегу – и с тех пор Валентина не могла слушать, как скрипит снег, сразу внутри все сжималось, точно стиснутое мертвой рукой в черной кожаной перчатке. Они выгоняли жителей из домов, вытаскивали из постелей, сонных, не успевших одеться. Гнали по улице, как пастухи гонят коров, торопили криками и ударами прикладов. Маленькая Валя бежала вместе со всеми, сестра Люда держала ее за руку, и она навсегда запомнила тепло Людиной руки.

Когда рассвело, их согнали к большому амбару, где до войны хранили зерно. Сейчас амбар пустовал. Один мертвый сбил замок с двери и что-то пролаял на своем мертвом языке. К амбару подъехала машина, из нее вынесли катушку с проводами, подсоединили к большой темной коробке, которая тут же откликнулась тихим жужжанием. Потом мертвые стали загонять всех внутрь, там было темно, и от этого Вале наконец стало страшно, потому что она всегда боялась темноты, хотя была уже взрослая девочка, десять лет. А что маленькая и худенькая – ну, так это неважно, все равно считала себя взрослой, хотя, конечно, младше Людки. Было стыдно бояться темноты, и она только тихонько всхлипнула, но Люда все поняла, потащила ее куда-то в дальний угол. Взрослые кругом кричали, кто-то плакал, баба Маша из крайнего дома выла чужим и незнакомым голосом. Вот, сказала Люда, смотри сюда – и отодвинула доску в стене. Слабый лучик света упал ей на лицо. Видишь, сказала Люда, совсем не страшно. Светло же, правда? А потом нагнулась к Вале и зашептала на ухо: лезь туда и беги в лес. Беги и не оглядывайся, поняла? И добавила: а то я тебе все уши оборву.

Она тогда была маленькая и худенькая, Валентина Владимировна. Она одна сумела протиснуться в щель и выбраться из амбара. Те, кто старше, не пролезли бы. Те, кто младше, не убежали бы далеко.

Валя все сделала, как велела Люда, – и только на опушке леса не выдержала, обернулась. Наверное, захотела узнать, почему на снегу пляшут красные отблески, словно вдруг посреди деревни взошло яркое летнее солнце.

Обернулась – но не замерла, не превратилась ни в снежный столп, ни в соляную статую. Закрыв рот ладошкой, Валя бросилась в лес и бежала до тех пор, пока не перестала слышать крики и треск горящих домов. Может, она убежала далеко, а может, уже некому было кричать, и нечему было гореть.

Весь день она брела по лесу, и когда начало смеркаться, ее нашли двое партизан. На них были оборванные тулупы, подвязанные веревкой, сбитые валенки и дырявые рукавицы, серебряная звезда сияла на замызганной шапке-ушанке.

С тех пор Валентина запомнила: все мертвое – прочное и красивое, все живое – рваное и ветхое.

С тех пор Валентина не любила мертвые вещи и тех, кто не понимает, зачем провели Границу.

На крыльце Павел Васильевич оглядывается – фигуры двух стариков едва виднеются в темноте, размытыми темными силуэтами на тускло белеющей дорожке. Он открывает дверь и входит в дом – как и все загородные дома, построенные до Проведения Границ, этот напоминает не то храм, не то усыпальницу: колонны, треугольный фронтон, выбитые при входе слова на мертвом языке. Для многих ветеранов этот дом – последняя остановка перед уходом.

Ночью Павел Васильевич лежит в кровати, трое соседей сопят, храпят и присвистывают во сне. Как в больнице, думает Павел Васильевич. Даром, что комнаты называются «номера», а не «палаты».

Он вспоминает, как после инфаркта лежал в больнице. К нему еще пришла Марина Петрова из седьмого класса и рассказала об атаке зомби, о гибели Арда Алурина, о будущем походе на Белое море. Они попрощались, словно не думали больше увидеться: он мог не выйти из больницы, она – не вернуться с Севера.

В тот раз они остались живы, погибла только Зиночка. На похоронах Павел Васильевич украдкой смотрел на Марину и трех ее друзей. Они стояли плечом к плечу, серьезные, повзрослевшие, словно бойцы поредевшего отряда, который вернулся с передовой. Они уже не дети, подумал Павел Васильевич и понял, что никогда не спросит Марину, что на самом деле случилось на Белом море.

Несколько тысяч учеников. Все разные. Никого не перепутаешь. Но эти четверо так и стоят перед глазами: Марина, Ника, Гоша и Лева. Что с ними сегодня? Где они? О чем думают, к чему готовятся? Почему он этой ночью вдруг вспомнил о них?

За окном – желтый фонарь, а дальше – занесенные снегом аллеи, черный узор ворот, треугольные силуэты елей в лесу. А надо всем – черное небо с серебряными точками звезд. Хрипят и посвистывают во сне соседи. Павел Васильевич закрывает глаза и вспоминает своих четырех учеников.

Если бы я только мог их увидеть снова, думает он. Если бы я только мог их увидеть и помочь им…

Если бы я мог…

8.

Кирилл снимает с полки толстый том в жестком переплете без суперобложки.

– Это история нашего мира с Мая и до войны.

– Ну, мы же это два года назад проходили, – пожимает плечами Ника, – зачем на инглском читать?

Кирилл смеется:

– Проходили? Да в школе сплошное вранье! Их послушать – у нас тут отлично, а в Заграничье – ужас да и только. Поверь мне, все совсем наоборот.

– В каком смысле – наоборот?

– Наоборот в том смысле, что у них – клево, а у нас – хреново.

Он говорит это так небрежно, что Нике становится не по себе. Конечно, она для того и пришла сюда, чтобы еще поговорить с Кириллом о Заграничье, но когда он так небрежно говорит это свое «у них клево», в Нике поднимается злость. Ну да, она сама, когда ругалась с Мариной, говорила примерно то же – но это же она и Марина! В конце концов, вместе сражались с зомби, вместе спасли Гошину маму и вместе похоронили Зиночку. Марина знает: Ника может сколько угодно ругать наш мир – но если завтра начнется война, они плечом к плечу встретят армию мертвых врагов.

А Кирилл? Пожил пару лет в Заграничье – и у нас ему, видите ли, хреново!

Поэтому Ника говорит, словно отвечает на уроке у доски:

– Не так уж у них и клево. Там ведь и безработица, и инфляция, и много еще чего…

– Это тебе в школе рассказали? – спрашивает Кирилл.

Нет, не в школе, хочет ответить Ника, мне Майк говорил! Но, конечно, молчит – они ведь договорились никому ни слова ни о Майке, ни о том, что случилось на Белом море, – особенно теперь, когда Учреждение отправило Гошу в Заграничье, до полнолуния меньше недели, а они так и не поняли, как перейти Границу.

Ника считает: если ничего не придумают, надо идти в Учреждение, пусть их отправляют вслед за Гошей. А если Лева не захочет – ну что ж, она все равно пойдет. Все-таки она одна оставалась рядом с Гошей, когда Лева и Марина ушли в другие школы, она одна могла ему помочь.

И вообще, Ника уверена: это ради нее Гоша назвался убийцей Орлока. Эх, если бы тогда у Марины она не кричала: «Наверное, эмпэдэзэшники меня ищут, чтобы наградить!» – может, все бы и обошлось, а так, выходит, из-за нее Гоша и пошел в Учреждение.

Значит, мне Гошу и спасать, думает Ника. Только мне – что бы там ни решили Лева с Мариной.

На самом деле она знает, что Лева и Марина его не бросят. Теперь они снова вместе: исчезнув, Гоша снова их объединил.

Вот только как перейти Границу?

Потому она и пришла к Кириллу: может, удастся что-то узнать? А как пришла – отвлеклась, больно уж классно было у Кирилла дома. Марина бы обзавидовалась.

Ладно, три комнаты – но какие! Потолки – высоченные, три метра с половиной, не меньше; на полу – такой ковер, что нога проваливается, как в мох на Белом море, на стенах диковинные маски, то с рогами, то с клыками… нестрашные, на самом деле. В Заграничье такие всюду продаются, объяснил Кирилл, – из отсталых областей привозят на продажу.

Но главное – два огромных книжных шкафа, а там за стеклянными дверцами блестят разноцветными корешками книжки – почти все на мертвых языках. Ника в жизни столько не видела разом – даже задохнулась от изумления, а потом выдохнула ух ты! – точь-в-точь как Гоша.

А что, если в одной из этих книг – ответ на вопрос о том, как перейти Границу?

Что, если взять и спросить Кирилла? Вон Лева разболтал все Вадику, почему мне нельзя спросить Кирилла? Он же был в Заграничье, может, знает, как переходят? А она вместо этого как дура спорит с ним.

Какой-то глупый спор. Недовольная Ника садится на диван, обхватив колени руками.

– Да ладно тебе, – Кирилл садится рядом, – я же там жил. Там нормально. Ну да, безработица есть, но это только бездельники не могут найти работу. А что – лучше, когда все ни фига не делают, а уволить никого нельзя?

Ника вспоминает Гошину маму и вздыхает.

– Тебе видней, – говорит она, – ты вон какой умный, – и она кивает на книжный шкаф.

– Знаешь, Ника, – говорит Кирилл, и его рука как бы невзначай опускается ей на плечо, – на самом деле, чем больше читаешь – тем больше вопросов. Вот у нас почти не говорят о «минус пятом годе» – и никаких вопросов нет. Ну, то есть, вот случилась такая незадача, многие люди по ошибке были арестованы и даже ушли. А когда почитаешь мертвые книги, узнаешь, как над людьми издевались, как их пытали, мучили… и не абы кого, а тех самых людей, которые проводили Границу всего за двадцать лет до этого! – так вот, когда это прочтешь, спрашиваешь себя: а зачем это было?

– То есть как «зачем»? – не понимает Ника. – Разве все на свете происходит зачем-то?

– Не знаю, – говорит Кирилл, – может быть, и не все. Но ты сама подумай: он же не случайно «минус пятый год», пятый год до начала войны. Все те, кто погибли в Учреждении, стали мертвыми и, наверное, они-то войну и готовили.

Ника знает, конечно, отчего на самом деле случилась война, Ард Алурин рассказывал в заброшенном доме. Но – ни слова.

– Или вот еще, – продолжает Кирилл, – Проведение Границ. Пока мы живем здесь, нам говорят, что Границу провели для того, чтобы защитить живых от мертвых. А когда поживешь в Заграничье, видишь, что это ерунда. Мертвые-то живут лучше нас! И пока Границы не было, мы, выходит, так же хорошо жили!

– Но мы же – не мертвые, – отвечает Ника. – Мы не можем жить как мертвые.

– Ерунда, – говорит Кирилл, – нет никакой разницы, живые или мертвые. Ты думаешь, будь я мертвый – ты бы догадалась?

Ника вспоминает Майка – да, в самом деле, на первый взгляд не отличишь. Вот только Майк говорил, у них нет времени – и, значит, ему сейчас столько же лет, сколько было. А Ника повзрослела.

– Выходит, живым Проведение Границ не нужно, – продолжает Кирилл. – Мертвым тоже. Но ведь зачем-то это сделали? Кто-то на этом выиграл? Но кто? И как? Вот и получается: чем больше узнаешь, тем больше непонятного.

Ника переводит взгляд на стену напротив окна, где висит картинка: двое, обнявшись, идут под дождем, блестит булыжная мостовая, сквозь туман виднеются островерхие здания…

– Это вы из Заграничья привезли? – спрашивает она.

– Да, – кивает Кирилл, – купили на набережной. Там стоят художники, продают свои картины. Очень клево. Опять же – непонятно, почему у нас такого нет. Я по этим художникам скучаю. Вообще много по чему скучаю.

– По чему еще? – спрашивает Ника, и Кирилл начинает рассказывать, как на улицах продают каштаны, такие горячие, что обжигают пальцы, как по ночам светятся огни реклам и вращаются неоновые лопасти мельниц, как в маленьких кафе мертвые пьют кофе с рогаликами (кофе – из маленьких чашек, а рогалики называются коркасоны), как солнечным днем сидят прямо на траве, играют на гитаре и пьют вино (и при этом нигде нет пьяных), как переливается свет в разноцветных стеклах витражей…

– А на набережной, – продолжает Кирилл, – парочки обнимаются и целуются… вот так, – и он обхватывает Нику, разворачивая лицом к себе. Его губы уже почти касаются Никиных, и тут она отталкивает его и вскакивает:

– Ты чего?

– Да я только хотел показать, – отвечает Кирилл, и она видит, как краска заливает его лицо, и он сразу становится похож на Леву, который всегда так забавно краснеет.

– Нечего мне показывать, – говорит Ника. – Отлично знаю, как это делается.

И сразу вспоминает Гошу – их первый поцелуй на раскачивающейся под ветром вышке, истошный крик Марины, стук собственного сердца – и, не успев одернуть себя, спрашивает:

– А как попадают в нужную область, когда уже Границу перешел?

– На мандельброте, – отвечает Кирилл. – Садишься в специальное кресло, а потом как будто засыпаешь… ну, или проваливаешься куда-то. На самом деле – очень неприятно, даже страшно. И в Заграничье так же попадают. А ты почему спросила?

– Любопытно просто, – пожимает плечами Ника, стараясь казаться равнодушной. – Интересно, как оно устроено. Но у тебя, небось, нет никаких серьезных книг на эту тему?

– А вот и есть! – обижается Кирилл и выуживает с полки толстый том в цветной суперобложке.

Ника листает непривычно белые страницы, вглядывается в незнакомые инглские слова.

– Про то, как попадают в нужную область Заграничья?

– Не совсем, – качает головой Кирилл, – просто про Переход и так далее… только ты с ней поосторожней… не свети никому… ну, понимаешь? Мертвая и все такое.

– Понимаю, – кивает Ника, а затем, подумав, добавляет: – Спасибо.