Текст книги "Дягилев. С Дягилевым"

Историко-художественная выставка русских портретов открылась в Таврическом дворце в самый разгар первой русской революции, в феврале 1905 года, когда казалось, что русское общество не было в состоянии ни о чем другом думать, кроме как о политике. Перед открытием выставки у Дягилева было подавленное, тревожное состояние, – недаром А. П. Философова писала, что «Мальчики очень повесили носы. Сережа на себя не похож!» Но дягилевское чудо не могло не поразить всех, – и каждый день восторженные толпы выходили из Таврического дворца. Очень показательным является письмо А. П. Философовой к мачехе Дягилева: «Дорогая Леля, ты конечно чувствуешь и переживаешь то же, что и мы, тяжелое, жуткое настроение… Трудно писать в такие минуты общей скорби, вот почему я не пишу, но часто мысленно с тобой, и вот в настоящую минуту села тебе писать под впечатлением метаморфозы духа, которая меня, конечно временно, подняла на небеса, высоко-высоко от земли… Я была на выставке в Таврическом дворце. Ты не можешь себе представить, нет, ты не можешь себе вообразить, что это такое?! грандиозное, не поддающееся описанию! Я была вся в этом мире, который мне ближе настоящего». Через месяц она пишет той же Е. В. Дягилевой: «Хожу я на Сережину выставку, и там душа отдыхает, что-то поразительное». Таково было громадное большинство посетителей выставки: все приходили от нее в восторг, и все в течение месяца, двух месяцев, ходили каждый день, чтобы все увидеть и все принять в свою душу. А принимать в себя было что – такое богатство представляла выставка. Дягилев в своей заметке подчеркивал историко-культурную сторону выставки, наиболее доступную для большой публики, и действительно большая публика смотрела портреты сквозь эту историческую призму, но она видела подлинно художественные сокровища, а потому вместе с культурно-историческим невольно получала в Таврическом дворце и художественное, эстетическое образование. Мне рассказывали многие ежедневные посетители дягилевской выставки, что некоторые залы, например – Екатерины II или Павла I (может быть, особенно Павла I из-за жуткой болезненной индивидуальности его лица) – до такой степени воскрешали эпоху, до такой степени позволяли прикасаться к ней и не исторически ретроспективно, а живо-жизненно переживать ее, точно сегодняшний день, что они начинали галлюцинировать и теряли чувство сегодняшнего дня; проведя несколько часов в одной зале и уходя домой, не заходя в другие залы, чтобы не разбивать впечатления, решали больше не заглядывать в нее, чтобы успеть увидеть все залы, всю выставку, – и на следующий день точно каким-то магнитом снова притягивались к ней и не могли оторваться от портретов, так поразивших накануне их воображение… Выставка была так обширна и богата – в ней было свыше шести тысяч портретов, – что для настоящего знакомства с нею и изучения ее нужны были долгие месяцы…

Историко-художественная выставка русских портретов имела и другое значение, то значение, которое Игорь Грабарь так определяет: «Заслуги Дягилева в области истории русского искусства поистине огромны. Созданная им портретная выставка была событием всемирно-исторического значения, ибо выявляла множество художников и скульпторов, дотоле неизвестных, притом столько же русских, сколько и западноевропейских, среди которых был не один десяток мастеров первоклассного значения. С дягилевской выставки начинается новая эра изучения русского и европейского искусства XVIII и первой половины XIX века: вместо смутных сведений и непроверенных данных здесь впервые на гигантском материале, собранном со всех концов России, удалось установить новые факты, новые истоки, новые взаимоотношения и взаимовлияния в истории искусства. Все это привело к решительным и частью неожиданным переоценкам, объяснявшим многое до тех пор непонятное и открывавшим новые заманчивые перспективы для дальнейшего углубленного изучения».

Надо было как-то сохранить дягилевское дело – его первую по своему значению выставку в России. Как это можно было сделать?

Дягилев стал усиленно хлопотать о передаче Таврического дворца в особую комиссию по устройству постоянных выставок; в Таврическом же дворце должны были, по его мысли, сохраняться портреты, доставленные из помещичьих усадеб, – само собой разумеется, с разрешения их владельцев. При том неспокойном времени, которое переживала Россия 1905 года, конечно, многие, если не большинство владельцев согласились бы оставить на хранение в Таврическом дворце принадлежавшие им портреты. Хлопоты Дягилева не увенчались успехом, – пришлось возвращать портреты в усадьбы для того, чтобы… почти все они погибли в «иллюминациях» 1905 года (а почти все без исключения, уцелевшие в 1905 году, погибли в революцию 1917 года).

Таким образом, единственная выставка-чудо, устроенная Дягилевым в 1905 году, более никогда в истории России не повторится, не воскреснет. Старшие поколения видели ее и сохранили в своей памяти, мое поколение, родившееся в это время (я лично родился как раз в первые дни выставки) принуждены только завидовать видевшим и из книг убеждаться в громадной значительности этого события.

Дягилев 90-х годов и первых годов XX века политикой мало интересовался и скорее всего был консервативным скептиком; это уничтожение дорогих ему предметов искусства и культуры должно было его настроить еще более недоброжелательно к революции. Тем страннее – но таково было порывное настроение русского общества осенью 1905 года, – что волна либерализма как-то коснулась и Дягилева. Поздравляя свою дочь с манифестом 17 октября, А. П. Философова писала: «Ликуем! Вчера даже пили шампанское. Привез… Сережа! Чудеса!» Многоточие перед «Сережей» и слово «чудеса» после «Сережи» все объясняют без всяких комментариев.

Личные неприятности. – Выставка 1906 года и отъезд Дягилева за границу

Поступая на службу в дирекцию императорских театров, Дягилев мечтал о реформе русского балета и оперы, – мечты его оставались недолгими мечтами.

Из проекта Дягилева устроить грандиозный национальный русский музей ничего не вышло. «Мир искусства» прекратил свое существование. Проект устроить из Таврического дворца место для постоянных выставок и сохранить портреты, присланные на художественно-историческую выставку русских портретов, провалился, и на его глазах гибли портреты, собранные им для этой выставки. Дягилеву становится тесно в России, – ему нужны новые страны для завоевания, новые берега…

Ко всему этому прибавились и личные неприятности, неприятности личных отношений. После пятнадцатилетней крепкой, неразрывной и интимной дружбы, в феврале 1905 года он поссорился с «Димой» Философовым. Личные отношения Дягилева, Димы Философова и Валечки Нувеля в это время так перепутались, что вряд ли они и сами хорошо понимали их… Как бы то ни было, но Валечка Нувель «выдал» Диму Философова, сказав Дягилеву, что тот «отбивает» у него его друга Вики, поляка-студента. Узнав об этом «предательстве» Димы, Дягилев тотчас же отправился в ресторан Донона, где, он знал, должен был быть Д. В. Философов. Д. В. Философов действительно сидел у Донона с З. Н. Гиппиус-Мережковской, ужинал и вел с нею религиозно-философские разговоры. Дягилев влетел в отдельный кабинет и нарушил их tête-a-tête[60]60
  С глазу на глаз (фр.).


[Закрыть] такой ужасающей сценой, что лакеи повыскакивали отовсюду, произошел грандиозный скандал, – и Дягилев с Философовым не только перестали дружить, но и не кланялись друг другу.

Весною 1906 года Дягилев с секретарем Мавриным уехал в заграничное путешествие – в Грецию, Италию, Францию и Германию, но перед отъездом он решил устроить еще одну выставку «Мира искусства», свою, диктаторскую, и ею проститься с петербургской публикой. Что эта выставка блестяще удалась, мы имеем множество свидетельств, и в том числе Александра Бенуа, мало склонного к преувеличениям личных заслуг Дягилева.

По словам А. Бенуа, «это произошло в тяжелую зиму 1906 года, когда даже энергия заправил „Союза“ ослабела. Деморализация преемников (преемников выставочного общества „Мира искусства“. – С. Л.) подстрекнула Дягилева, и он напоследок блестяще доказал преимущества единоличного начала, и то, что для него трудностей не существует, что он все может, если захочет…»

Тотчас после этой выставки Дягилев и уехал за границу – завоевывать Европу.

Сергей Павлович любил говорить, что в его жилах течет «петровская» кровь, любил все делать «по-петровски» и любил, когда говорили, что он похож на Петра Великого. В них и было общее – и в размерах, и в горячей любви к России. Но Петр Великий производил свои государственные реформы в России, пересаживая западноевропейскую культуру на русскую почву, Дягилев хотел произвести реформы в мировом искусстве, перевезя русское искусство в Западную Европу.

Начинается совершенно новая глава жизни и деятельности Дягилева – сперва апостола русского искусства в Европе, потом реформатора в одной области искусства – в мировом балете.

Часть третья
Русский балет

Парижская выставка 1906 года. – Знакомство с comtesse de Greffulhe[61]61
  Графиней де Греффюль (фр.).


[Закрыть]. – Выставка в Берлине и в Венеции

В1906 году состоялось первое выступление Дягилева в Западной Европе – первый Русский сезон Дягилева. После большого путешествия по всей Европе Сергей Павлович приехал в Париж и стал работать над русской выставкой в Осеннем салоне. В Париже в это время жила его тетка Анна Павловна Философова – Сергей Павлович встретился у нее с «Димой»: свидание произошло холодное, натянутое, бывшие друзья поздоровались, но не помирились. Впрочем, Сергею Павловичу и некогда было останавливаться на таких «пустяках» – слишком много у него было работы, настоящей работы. Задуманная им русская выставка должна была охватить русскую живопись и скульптуру за два столетия, – к ней еще Дягилев прибавил собрание русских икон Н. П. Лихачева. Таким образом она имела целью познакомить Париж со всей историей русского изобразительного искусства во все века его существования; но особенное внимание Дягилев уделил группе своих художников, художникам «Мира искусства», творчество которых, несмотря на широкие задачи выставки, было представлено полно – Анисфельду, Баксту, Александру Бенуа, Борисову-Мусатову, Врубелю, Игорю Грабарю, Добужинскому, К. Коровину, Павлу Кузнецову, М. Ларионову, Малютину, Малявину, Милиоти, Рериху, Сомову, Серову, Судьбинину, Судейкину, Стеллецкому, Тархову, князю Трубецкому и Якунчиковой. Из старых художников большое внимание было уделено Боровиковскому, Брюллову, Венецианову, Кипренскому, Левицкому и Шубину.

Выставка открылась под председательством великого князя Владимира Александровича (почетными председателями были русский посланник в Париже Нелидов, соmtesse de Greffulhe и Dujardin-Beaumetz [Дюжарден-Боме]); имя «генерального комиссара», С. Дягилева, фигурировало в самом конце длинного списка выставочного комитета, возглавлявшегося графом И. Толстым.

Как и во всех случаях, Дягилев позаботился о том, чтобы его выставка была более понятна, и выпустил каталог Русской художественной выставки в Париже со множеством иллюстраций, со вступительной статьей Александра Бенуа о русском искусстве и с кратким своим введением, в котором он писал: «Цель настоящей выставки не заключается в том, чтобы полным и методически добросовестным образом представить все русское искусство в различные эпохи его развития. Выполнение подобной задачи представило бы непреодолимые трудности и сомнительную пользу. Многие имена, некогда знаменитые, потеряли в настоящее время свою славу – одни временно, другие навсегда. Очень многие артисты, которым их современники придавали преувеличенное значение, кажутся теперь лишенными всякой ценности, так как они не оказали никакого влияния на современное нам искусство. Этим-то и объясняется сознательное отсутствие произведений многих художников, которых слишком долго рассматривали на Западе как единственных представителей художественной России и которые слишком долго искажали в глазах европейской публики истинный характер и настоящее значение национального русского искусства. Настоящая выставка представляет собою обзор развития нашего искусства, как его видит новый глаз. Все, что только оказывало непосредственное влияние на современное мировоззрение нашей страны, представлено на ней. Это верный образ художественной России наших дней с ее искренним порывом, с ее почтительным восхищением перед прошлым и с ее пламенной верой в будущее».

Русская художественная выставка в Париже в Осеннем салоне имела неслыханный успех – такой успех, что Дягилев тогда же начал подумывать о других Русских сезонах, которые могли бы знакомить Париж вообще со всем русским искусством, а не только с одною живописью. Выставка живописи блестяще удалась, русские художники были поняты и оценены, многие бывшие сотрудники «Мира искусства» были приглашены в члены Осеннего салона, Дягилеву хотели дать Почетный легион, но он отказался от него в пользу Бакста, – не может ли так же удасться манифестация и другого неведомого Парижу русского искусства – русской музыки? И Дягилев устраивает пробный русский концерт в palais[62]62
  Дворце (фр.).


[Закрыть] des Champs Elysées, на который приглашает французских художников и музыкантов, – концерт удался так же, как и выставка, и решил судьбу Русского сезона в следующем, 1907 году.

В 1906 году Дягилеву удалось завязать многие важные отношения, раздобыть многие связи во влиятельных кругах избраннейшего французского общества. Исключительно важным для всех последующих дягилевских сезонов было покровительство comtesse de Greffulhe, которым он тогда же заручился. Madame de Pourtalés[63]63
  Госпожа Пурталес (фр.).


[Закрыть] представила его comtesse de Greffulhe, и Дягилев попросил у нее разрешения навестить ее, чтобы поговорить с ней о «деле». Об этом визите Дягилева comtesse de Greffulhe совсем недавно рассказывала мне интересные подробности. Когда я пришел в ее великолепный особняк и был введен в громадный салон, украшенный статуями и картинами, вышла comtesse de Greffulhe и с каким-то почти священным благоговением стала говорить о Сергее Павловиче: «Вот в этом кресле сидел Дягилев… Вот на эту статую много смотрел Дягилев… Вот на этом рояле Дягилев играл…» Я спросил графиню, какое первое впечатление произвел на нее Дягилев и правда ли, что Дягилев был так красив в молодости? Comtesse de Greffulhe ответила, что Дягилев нисколько не поразил ее и показался ей сперва не то каким-то молодым снобом, не то каким-то проходимцем-авантюристом, который все знает и обо всем может говорить: «Я не понимала, зачем он пришел и что ему собственно нужно. Сидит, долго смотрит вот на эту статую, потом вдруг вскочит, начинает смотреть на картины и говорить о них – правда, вещи очень замечательные… Скоро я убедилась, что он действительно все знает и что он человек исключительно большой художественной культуры, и это меня примирило с ним. Но когда он сел за рояль, открыл ноты и заиграл вещи русских композиторов, которых я до того совершенно не знала, – тогда только я поняла, зачем он пришел, и поняла его. Играл он прекрасно, и то, что он играл, было так ново и так изумительно чудесно, что когда он стал говорить о том, что хочет на следующий год устроить фестиваль русской музыки, я тотчас же, без всяких колебаний и сомнений, обещала ему сделать все, что только в моих силах, чтобы задуманное им прекрасное его дело удалось в Париже».

После этого визита к comtesse de Greffulhe Дягилев мог считать обеспеченным свой сезон 1907 года. С этих пор, с 1906 года и до самой войны, больше не проходило в Париже ни одного года без Русского, дягилевского сезона. Нужно сказать, что время – 1906–1914 годы и место – Париж, в то время неоспоримая мировая столица, – были выбраны удивительно удачно: эта поздняя весна русско-французской дружбы была ознаменована повышенным горячим интересом французов ко всему русскому, и усилия обоих правительств – русского и французского – были направлены к тому, чтобы закрепить эту дружбу и способствовать взаимному сплочению обоих народов, – ничто так не сближало Россию и Францию, как самая могущественная сфера – искусство, говорящее непосредственно всем понятным языком. Задуманное Дягилевым «петровско-дягилевское» дело вполне отвечало интересам русского царского правительства – отсюда проистекали и все субсидии, которые так охотно давал императорский двор Дягилеву, и содействие русского посольства в Париже, и предоставление Дягилеву лучших артистических сил по его выбору – даже тогда, когда у него произошла ссора с императорским двором и когда у него была отнята субсидия, а от высочайшего покровительства он отказался сам… Если бы не Дягилев, то кто-нибудь другой делал бы его дело в Париже, но какое счастье для русского искусства, что оно находилось в руках именно Дягилева, а не кого-либо другого, не в руках каких-нибудь чиновников русского искусства, которые стали бы знакомить Париж с «ложными Берендеями и Стеньками Разиными».

Дягилев избрал центром своих Русских сезонов Париж, но ни Парижем, ни Францией он не хотел суживать арену своей деятельности – ему нужна была вся Европа и весь мир. И уже в 1906 году после парижского Осеннего салона Дягилев повез свою выставку в Берлин, а в апреле 1907 года, в сильно сокращенном виде, и в Венецию. В Берлине выставка была устроена в салоне Шульте и имела большой успех – все же не такой горячий и энтузиастический, как в Париже. «Перед открытием, – рассказывает Игорь Грабарь, – явился Вильгельм II со своей семьей, и мне, свободно владевшему немецким языком, приходилось главным образом давать объяснения. Дягилев говорил по-немецки неважно и разговаривал с Вильгельмом по-французски. Кайзер вел себя прегнусно и преглупо, все время становясь в позы и изрекая сомнительные истины. Остановившись перед портретами Левицкого, он произнес:

– Какое благородство поз и жестов!

– Но ведь и люди были благородны, ваше величество, – вставил Дягилев.

– И сейчас есть благородные, – отрезал кайзер, явно обидевшись и имея в виду благородство собственной персоны».

Эта обида не помешала, однако, императору Вильгельму быть дальше очень милым с Дягилевым (бывшим редактором «Мира искусства», в котором довольно-таки жестоко нападали на Вильгельма. – С. Л.), и он долго простоял перед бакстовским портретом Дягилева с няней, расспрашивая подробно Дягилева о его няне Дуне…

Исторические русские концерты в Париже в 1907 году. – Постановка в Париже «Бориса Годунова» с Шаляпиным (1908). – Дружба с m-me Серт

Дягилев вернулся в Петербург триумфатором и стал готовить второй Русский сезон в Париже – сезон русской музыки, свои знаменитые Исторические русские концерты. Для устройства концертов был образован комитет под председательством А. С. Танеева, камергера высочайшего двора и небезызвестного композитора. В этот комитет кроме самого Дягилева вошли А. Хитров, de Reineke [де Райнеке], A. von Gilse von der Pals [А. фон Жильс фон дер Пальс], Gailhard [Гайяр], Messager [Мессаже], Broussan [Бруссан], Chevillard [Шевийяр], Артур Никиш, Феликс Блуменфельд, Н. А. Римский-Корсаков, А. К. Глазунов и С. В. Рахманинов. Почетными председателями комитета были избраны русский посол в Париже А. Нелидов, comtesse de Greffulhe, уже с этих пор, с 1907 года, постоянная патронесса дягилевского дела в Париже, и Аристид Бриан, в то время министр народного просвещения. Как и при устройстве исторической выставки русских художественных портретов в Таврическом дворце, так и при организации Исторических русских концертов в «Grand-Opéra»[64]64
  «Большая опера» (фр.) – название Парижского оперно-балетного театра.


[Закрыть] в Париже, имя Дягилева терялось где-то среди других членов комитета, – Сергей Павлович прекрасно понимал, что дело и успех дела выше всего и выше имени (так и на афишах Русского балета в 1909 году стояло «Saison Russe avec le concours des artistes, l’orchestre et les choeurs des théâtres de Saint-Petersbourg et de Moscou»[65]65
  «Русский сезон при участии артистов, оркестра и хора театров Санкт-Петербурга и Москвы» (фр.).


[Закрыть] и имя Дягилева не было даже названо).

К русским концертам были привлечены самые лучшие и самые крупные музыкальные силы: дирижировали Артур Никиш, лучший и ни с кем не сравнимый интерпретатор Чайковского, Римский-Корсаков, Феликс Блуменфельд, Рахманинов, К. Шевийяр, Глазунов; солистами были приглашены пианист Иосиф Гофман и такие певцы и певицы, как Фелия Литвин, Федор Шаляпин – с этих концертов и началась мировая слава Шаляпина, – Черкасская, Збруева, Петренко, Смирнов, Касторский, Матвеев, Филиппов… Программа была тщательно проработана и составлена действительно из шедевров русской музыки; в нее вошли Глинка (увертюра и первое действие «Руслана и Людмилы» и «Камаринская»), Римский-Корсаков (симфонические картины из «Ночи под Рождество», вступление к первому действию и две песни Леля из «Снегурочки», третья картина – «Ночь на горе Триглав» – из оперы-балета «Млада», сюита из «Царя Салтана» и подводное царство из «Садко»), Чайковский (Вторая и Четвертая симфонии и ариозо из «Чародейки»), Бородин (множество отрывков из «Князя Игоря»), Мусоргский («Трепак», «Песня о блохе», второе действие «Бориса Годунова» и отдельные отрывки из этой оперы, а также отрывки из его «Хованщины»), А. Танеев (Вторая симфония), А. Лядов (Восемь народных песен и «Баба-Яга»), Скрябин (Фортепианный концерт и кантата «Весна»), Балакирев («Тамара»), Ляпунов (Фортепианный концерт) и Цезарь Кюи (представленный одним романсом из оперы «Вильям Ратклиф»).

Конечно, в пять концертов невозможно было вместить всю русскую музыку XIX и начала XX веков, но и то, что исполнялось, давало такое представление о русской музыке, какого никогда до тех пор не было на Западе, и явилось настоящим, значительнейшим и плодотворнейшим откровением для Парижа.

Дягилев позаботился и о печатной программе Исторических русских концертов, и эта программа облегчала знакомство с русской музыкой и приближала к ней: в ней давались прекрасно составленные сведения об отце русской музыки М. И. Глинке, о Бородине, о Кюи, о Балакиреве, о Мусоргском, о Чайковском, о Римском-Корсакове, об А. С. Танееве (С. И. Танеев, более талантливый композитор, чем его дядя[66]66
  Троюродный дядя. – Ред.


[Закрыть], вообще не вошел в программу), о Лядове, о Ляпунове, о Глазунове, о Скрябине, о Рахманинове, давались их портреты, писанные Репиным, Бакстом, Н. Кузнецовым, Серовым и Е. Заком, их факсимиле, давались объяснения к исполнявшимся произведениям, портреты артистов в их главных ролях (особенно много было помещено портретов Шаляпина), декорации русских оперных постановок и проч. и проч.

Теперь, через тридцать лет после этих Исторических русских концертов, когда без перечисленных нами в программе русских музыкальных мастеров не обходится ни один европейский концерт и они вошли в постоянный обиход общеевропейской музыкальной жизни, эти концерты не кажутся нам ничем особенным, кроме прекрасно, интересно составленной программы и блеска исполнения – Никиш, Иосиф Гофман, Шаляпин, Литвин, Збруева, Черкасская! Но в том-то и заключается их неизмеримо громадное значение, что они кажутся теперь чем-то будничным, обыкновенным, а тогда, больше тридцати лет тому назад были чем-то совершенно необыкновенным, Новым Светом, Америкой, открытой Дягилевым Европе, почти вовсе не знавшей великого мирового явления – русской музыки.

Особенно большое впечатление – и на парижскую публику, и на музыкантов – произвели Римский-Корсаков, Бородин и Мусоргский (Чайковский и Рахманинов, начинавший в это время становиться в России кумиром, прошли мимо, скользнув и не задев никаких ответных струн), а из этой группы – Мусоргский, вошедший в плоть и кровь всей современной французской музыки и повлиявший не только на такого индивидуалиста, как Равель, но и на такого уже сложившегося большого мастера с резко выраженной музыкальной личностью, как Дебюсси; молодое поколение французских композиторов, извлекшее для себя много полезных уроков по красочной инструментовке у Римского-Корсакова, стало бредить, в буквальном смысле слова бредить Мусоргским – и по силе и продолжительности воздействия (оно продолжается и сейчас, более чем через тридцать лет) влияние Мусоргского можно сравнить с влиянием одного разве что Вагнера; но и тут еще остается вопрос, кому из них – Вагнеру или Мусоргскому – принадлежит большая творчески-образующая роль и значение в современной французской музыке.

Мусоргский и Шаляпин имели в Париже наибольший успех – не потому ли на следующий год Дягилев повез в Париж «Бориса Годунова» Мусоргского? К этой постановке Дягилев долго готовился: ему хотелось представить Парижу подлинную Русь конца XVI – начала XVII века, и для этого он изъездил всю крестьянскую Россию, собирая настоящие русские сарафаны, настоящий старинный русский бисер и старинные русские вышивки (всю свою постановку[67]67
  Видимо, речь идет про костюмы и декорации. – Ред.


[Закрыть] «Бориса Годунова» Дягилев впоследствии передал французской «Opéra»).

Сергей Павлович часто вспоминал о своем первом оперном сезоне – в 1908 году – и много рассказывал мне о нем. По его словам, генеральная репетиция «Бориса Годунова» прошла блестяще – на следующий день должен был состояться первый спектакль – премьера шаляпинского «Бориса Годунова» в Европе, и Дягилев, после генеральной репетиции, был спокоен за судьбу этого спектакля – откровения русского искусства миру. Вечером неожиданно пришел в отель к Дягилеву Шаляпин – громадный, бледный, взволнованный Шаляпин:

– Я завтра не могу петь… У меня трак[68]68
  Trac (фр.) – страх [перед выступлением].


[Закрыть]… Боюсь… Не звучит.

И действительно, голос у Шаляпина, когда он произносил эти отрывистые фразы (Шаляпин часто говорил отрывистыми фразами), не звучал. Бессильно садится он – его трясет лихорадка творческого волнения и скрытого ожидания творческого мига, который будет завтра.

Дягилев всеми силами старался успокоить, разговорить, развеселить Шаляпина, прогнать девичий страх большого человека – все напрасно: и тело и душа, «мускулы» души, у Шаляпина ослабели… Весь вечер они провели вместе в отеле, и только под конец Шаляпин стал спокойнее, увереннее… Пора уходить. Шаляпин подымается, прощается с Дягилевым, – и тут снова беспокойство, страх и бессилие овладевают им, – он не может уйти, боится остаться один без поддержки и ограды Дягилева:

– Я останусь у тебя, Сережа, я переночую здесь где-нибудь на стуле у тебя.

И Шаляпин проводит неспокойную, неудобную, тревожно-лихорадочную ночь в салоне Дягилева, примостившись на маленьком диванчике, который был по крайней мере в два раза короче громадного Федора Ивановича.

На следующий день состоялась премьера «Бориса Годунова» – Парижу, а через Париж – столицу мира и всему миру, – было открыто новое русское чудо – чудо шаляпинского «Бориса Годунова», которое до тех пор было известно только одной России. Но и Россия не видела еще такой постановки оперы Мусоргского, а Шаляпин пел и воплощал «Бориса Годунова» на этой памятной парижской премьере так, как, может быть, никогда до того…

Спектакль, по словам Дягилева, невозможно было описать. Париж был потрясен. Публика в холодно-нарядной «Opéra» переродилась: люди взбирались на кресла, в исступлении кричали, стучали, махали платками, плакали в несдержанно-азиатском (а не в сдержанно-европейском) восторге. Русский гений завоевал столицу мира и весь мир. Европа приняла в себя, впитала Мусоргского, его «Бориса Годунова» (который и по настоящий день не сходит со всех европейских и американских сцен) и приняла, впитала в себя Шаляпина, его громадное чудо, его громадный гений. Артисты всего мира – и не одни оперные артисты, и не в одном «Борисе Годунове» – стали подражать Шаляпину, стали учиться у Шаляпина: после «Бориса Годунова» во всем мире стали петь и играть иначе, не так, как до Шаляпина… Большой успех имели также и декорации Головина и Юона и особенно четвертая картина – Александра Бенуа.

С «Борисом Годуновым» у Дягилева было связано и другое, очень важное событие – одно из самых важных событий всей жизни Дягилева – знакомство с Мисей Серт (в то время madame Edwards [Эдвардс]), которую он перед смертью назвал своим самым большим и верным другом жизни. Эта дружба, выдержавшая двадцатилетнее испытание, началась в 1908 году на «Борисе Годунове», когда Мися, покоренная великим делом Дягилева, снимала для себя одной целый ярус лож и не пропускала ни одного представления «Бориса Годунова».

Princesse de Polingnac[69]69
  Княгиня де Полиньяк (фр.).


[Закрыть], с которой тогда же познакомился Дягилев, и Мися Эдвардс-Серт играли исключительно большую роль в творческой деятельности Сергея Павловича (особенно в период Русского балета): princesse de Polingnac посвящалось большинство балетов, у нее происходили часто первые репетиции, у Миси Эдвардс-Серт обыкновенно разбирались и обсуждались вещи еще до их постановки. Мися постоянно поддерживала и материально и морально Сергея Павловича и создала себе настоящий культ Дягилева, культ, обеспечивавший в большой степени успех его сезонов благодаря тому положению, которое она занимала в Париже (она происходила из очень музыкальной семьи, в детстве знала Листа; в это время она была женой редактора «Le Matin»; вторым браком она была за испанским художником Сертом).

Princesse de Polingnac была могущественным другом художественного дела Дягилева, Мися была другом и дела, и самого Сергея Павловича Дягилева, и недаром в нашей труппе слегка подсмеивались над тем, что наш «женоненавистник» кончит тем, что женится на madame Серт. Как только Дягилев приезжал в Париж, он тотчас же садился в кресло у телефона, брал трубку, вызывал Мисю Серт, начинал благодушно и долго беседовать с ней, затем вешал трубку и отправлялся сам к ней. Разговоры Дягилева с madame Серт обыкновенно кончались взаимными упреками и ссорами: madame Серт упрекала Дягилева в том, что он обращается к ней только тогда, когда ему нужно что-нибудь выхлопотать через нее, а в остальное время не желает ее знать, Дягилеву же, с его подозрительным, мнительным и ревнивым характером (ему всегда нужно было, чтобы его друзья принадлежали ему всецело, всеми своими помыслами), казалось, что его Мися мало интересуется им и его делом, что она индифферентно относится ко всему. Происходил постоянный поединок двух сильных натур – и каждой стороне казалось, что другая ее обижает и недостаточно ценит – и, как это ни странно, более женственной, более уступчивой, более ревнивой и попрекающей стороной оказывался Сергей Павлович. Задетая тем, что Дягилев обратился к ней только по делу, только с просьбой о паспортах, Мися Серт пишет ему, что она любит не его, а только его дело, – Сергей Павлович отвечает ей: «Ты говоришь, что любишь не меня, а мое дело, я же могу сказать обратное – я люблю тебя со всеми твоими недостатками; у меня к тебе такое же чувство, какое было бы к сестре, если бы таковая у меня была – к сожалению, у меня ее нет, и поэтому все это мое чувство сосредоточивается на тебе – не так давно мы решили и весьма серьезно, что ты единственная женщина на земле, которую мы любим. А потому – поднимать шумиху из-за неполучения в течение некоторого времени писем совершенно недостойно сестры. Когда я пишу письмо – а ты знаешь, как это бывает редко – то, чтобы сказать что-то, и я хотел тебе писать тогда, когда смог бы тебе говорить не о моем „успехе“ в Лондоне, о котором ты знаешь от многих, но о моих планах, проектах, надеждах…» Каждый раз, когда Мися Серт пропускает спектакль или не приходит на ужин, когда он ее ждал, отговариваясь тем, что дела заставили ее спешно уехать, Дягилев устраивает ей своеобразные сцены «ревности»: ему кажется, что Мися только придумывает всевозможные предлоги, в действительности же охладела к нему и перестала им интересоваться. «Это вероятно смешно, – пишет он ей 23 апреля 1917 года, – но судьбе угодно, чтобы ты появлялась всегда и всюду в момент моего отъезда, и чтобы ты оказывалась „занята“ в момент моего приезда, или в момент, когда я особенно хочу, чтобы ты осталась несколько часов. Я говорю „хочу“ – лучше было бы сказать „хотел“, потому что действительно в последнее время ты была так безразлична ко всему, что меня интересовало и увлекало, что лучше это сказать прямо. Я отлично понимаю, что дружба не тянется веками – но единственно, о чем я тебя прошу, это не говорить, что тебя „спешно вызывали“, потому что я предвижу заранее эти „спешные вызовы“ – они вызывают только смех у друзей, которым я предсказывал их накануне. Я хорошо понимаю, что José [Хосе] (второй муж madame Серт. – С. Л.) может быть вызван по своим делам, но что ты поступаешь со мной таким образом – это не любезно и не заслужено мною. Я думаю, что лучше иногда говорить правду».