Текст книги "Дягилев. С Дягилевым"

Если фактически мне и пришлось быть организатором этих выставок, то я должен совершенно откровенно сознаться, что, не будь влияния Бенуа на всю ту среду, из которой появились Сомов, Лансере, Бакст, Браз, Малявин и даже Серов, – не будь, повторяю я, этого влияния, все эти художники никогда не сплотились бы и брели бы каждый своей дорогой.

Этот образованный и чуткий человек всегда обладал, кроме того, одним качеством – страстью к „педагогической“ деятельности. Он, будучи еще совсем молодым человеком, невольно и беспрерывно „воспитывал“ в своих верных собеседниках ту настоящую любовь к искусству, которою он непрестанно живет и до сих пор. Мы все бесконечно обязаны ему нашими, хотя, может быть, и относительными, знаниями и нашей абсолютной верой в дело».

Нет ничего удивительного в том, что высококультурный петербуржец А. Н. Бенуа, вышедший при этом из профессиональной художественной семьи, мог помочь найти себя молодому пермяку, принадлежавшему к культурно дилетантской семье, одаренному богатейшей природой, созданному для апостольского служения искусству, но не «заеденному» никакими вопросами искусства и вообще никакими философствованиями (между тем как Бенуа и его друзья, в особенности Нувель, уже в 90-х годах могли причислять себя к «blasés»[13]13
  «Пресыщенным» (фр.).


[Закрыть]), – удивительно то, что этот краснощекий и как будто ни над чем не задумывающийся «провинциал» и самый младший во всех отношениях член дружеского кружка и в этой области так скоро стал их «класть на обе лопатки», удивительно, что он так скоро стал во главе не только кружка, но и всей художественной жизни России.

Гораздо более независимым – даже на самых первых порах – был Дягилев в области музыки: когда он приехал в Петербург, он не только уже пел и прекрасно играл на рояле, но мог считать себя и серьезным музыкантом-композитором, так как в его портфеле лежало несколько собственных произведений. На почве общего увлечения музыкой он и сблизился больше всего из всех членов дружеского общества «невских пиквикианцев» с Вальтером Федоровичем Нувелем, с «Валечкой», как его называли и в «обществе», и в редакции «Мира искусства» и… в Русском балете Дягилева.

«Валечку» Нувеля знали все сколько-нибудь причастные к искусству: он был близок со всеми выдающимися деятелями искусства – может быть, ближе всего с Дягилевым, Сомовым, Кузминым, Судейкиным, Стравинским…; он всю жизнь прожил «при искусстве» и при художниках, не будучи сам ни деятелем искусства, ни художником, а всего-навсего просвещенным и преданным любителем-дилетантом. С мнением этого «дилетанта», однако, очень и очень считались, особенно в эпоху «Мира искусства»…

Верный портрет Нувеля в эту пору дает Остроумова-Лебедева в своих «Автобиографических записках»: «Молодой, необыкновенно живой и веселый человек. Страшный непоседа. Он напоминал собой шампанское, которое искрится и играет. Когда он приходил, то всем становилось веселее. Он был очень умен, по-настоящему умен. Он над всеми смеялся, подтрунивал, подшучивал, но особенно он привязывался к бедному Нуроку (нам еще придется говорить о Нуроке, одном из деятельнейших участников „Мира искусства“. – С. Л.). Как овод, он все летал вокруг него и жалил. Сначала Нурок отбивался от него, парировал его насмешки, часто ядовито и колко, но Нувель был неутомим. Он так изводил Нурока, что тот в отчаянии начинал уже вопить. Но до ссоры не доходило. Когда отчаяние Нурока достигало апогея, Нувель, довольный, начинал весело хохотать, и они мирились. Они были большие друзья. Нувель был отличный музыкант. Они оба впоследствии основали общество „Вечера современной музыки“. И оба отличались необыкновенной любовью к внутренней свободе и полным отсутствием честолюбия».

Это отсутствие честолюбия (а также и недостаточный размах) сделало то, что большая публика не знала имени Нувеля, несмотря на то, что он был одним из влиятельнейших членов редакции «Мира искусства» и одним из учредителей «Вечеров современной музыки». Но этот адогматический скептический эстет – чувство изящного было в нем развито в сто раз больше, чем в Философове, как и во сто раз он был легче тяжелого Димы – довольствовался своей ролью чиновника особых поручений при искусстве, как и в своей служебной карьере – он служил в Министерстве двора – он довольствовался тем же положением «чиновника особых поручений». Судьба посмеялась над двумя друзьями Дягилева, сделав одного, Философова, чиновника по природе, человеком свободной профессии, писателем, а другого, Нувеля, человека абсолютно свободной профессии и беспечной лени – чиновником.

Я несколько подробно и в то же время недостаточно подробно – но нам не раз еще придется возвращаться к нему – остановился на «Валечке» Нувеле – и потому, что он был другом Дягилева и притом другом-конфидентом, которому Сергей Павлович поверял свою душу и исповедовался в своих грехах, и потому, в особенности, что свободный эстетизм Нувеля был противоядием узкому догматизму Димы Философова.

Сближение Дягилева с В. Ф. Нувелем произошло на почве общего увлечения музыкой – они играли в четыре руки, вместе посещали концерты и много говорили о музыке и об их общем боге – Чайковском. В 1893 году Чайковский умер. Нувель рассказывал, как Дягилев, который жил недалеко от «дяди Пети», по нескольку раз в день заходил на квартиру умиравшего композитора и тотчас же сообщал Нувелю получаемые им сведения о состоянии здоровья Чайковского; Дягилев был первым у смертного ложа Чайковского и первый принес венок…

В эти годы – до 1895 года – Дягилев больше всего увлекался и больше всего занимался музыкой. Относительно занятий пением нет никаких разногласий в показаниях друзей и родных Дягилева – он занимался своим голосом с Котоньи. Более противоречивы свидетельства о его занятиях теорией музыки. Бенуа говорит, что «по теории музыки он пользовался наставлениями Римского-Корсакова»; слова Бенуа подтверждает и Игорь Грабарь; о том, что он занимался композицией с Римским-Корсаковым и был его учеником, рассказывал мне и сам Дягилев.

Между тем в памяти друзей Дягилева (П. Г. Корибут-Кубитовича, В. Ф. Нувеля и др.) сохранилась сцена, о которой им мог в свое время рассказывать только сам же Сергей Павлович и которая исключает всякую возможность занятий его с Римским-Корсаковым. Так, П. Г. Корибут-Кубитович пишет в своих воспоминаниях: «Насколько я припоминаю, Сергей занимался теорией музыки и композицией не у Н. А. Римского-Корсакова, а у профессора Петербургской консерватории Соколова. Но Сергей – он был очень высокого мнения о своем музыкальном таланте – хотел знать мнение Римского-Корсакова о своих произведениях и с этой целью отправился к нему. Сергей ожидал похвал и поощрения, – вместо этого он услышал не совсем лестный отзыв и совет еще многому поучиться. Обиженный и раздраженный, он ушел от знаменитого композитора со словами: „Я уверен, что вы еще услышите обо мне много самых лучших отзывов, когда я буду знаменит“ – и довольно шумно захлопнул дверь». В памяти Нувеля эти слова сохранились в еще более резкой (и весьма малоправдоподобной) форме: «Будущее покажет, кого из нас двоих история будет считать более великим».

Какая именно сцена и когда произошла между Римским-Корсаковым и Дягилевым, сказать невозможно (ибо ни одного свидетеля при этом не было), – но, во всяком случае, что-то произошло, какой-то холодный душ от Римского-Корсакова Дягилеву пришлось принять, такой холодный душ, который умерил его музыкальный пыл. Для того чтобы примирить противоречия рассказов друзей Сергея Павловича и его самого, нужно предположить, что эта сцена имела место не при знакомстве Дягилева с Корсаковым, а уже после того, как Дягилев начал заниматься с ним, и была причиною того, что Дягилев перешел от Н. А. Римского-Корсакова к профессору Соколову. Другой душ – в 1894 году – Дягилев принял от своих друзей. Сергей Павлович собрал у себя большое общество и выступил в качестве певца и композитора в сцене у фонтана из «Бориса Годунова», написанной под явным влиянием Мусоргского, но с большим преобладанием «широкой мелодии»: он пел партию Дмитрия Самозванца, его тетка А. В. Панаева-Карцева – партию Марины. «Сцена у фонтана» жестоко провалилась, и после этого Дягилев окончательно отказался от композиторства. Он пробовал стать музыкальным деятелем, записался в члены Императорского музыкального общества, хотел влиять на его деятельность, на обновление программ его концертов и пополнение новыми музыкальными силами, – из этих попыток ничего не вышло.

Потерпев ряд неудач в музыке, Дягилев стал все больше и больше обращаться к живописи…

Дягилев в Богдановском Философовых. – Вторая поездка за границу

Лето Дягилев проводил всегда – до 1895 года – неразлучно с Димой Философовым – или в их псковском имении Богдановском, или за границей. Имение Философовых находилось в Новоржевском уезде, в «пушкинских местах», в нескольких верстах от пушкинских Михайловского, Тригорского, Голубова, Врева, Святых Гор. Как и все пушкинские места – сердце России, Богдановское было не по-северному живописно и красочно, с «тургеневскими» прудами, с прекрасным, старинным садом, изрезанным широкими аллеями и тропинками, с вековыми липами, с полосатыми холмами и нивами. Все в Богдановском и в соседних имениях было насыщено воспоминаниями о Пушкине – в Тригорском еще жила знакомая Пушкина Марья Ивановна Осипова и дочь его Зизи – баронесса С. Б. Вревская. В пушкинских местах, в обстановке, в которой Пушкин прожил «отшельником два года незаметных» и в которой он создал столько своих произведений, Пушкин интимнее, ближе, непосредственнее воспринимается и переживается: Дягилев всегда любил Пушкина, – после Богдановского эта любовь превращается в настоящий культ Пушкина.

В Богдановском происходило столкновение и других двух культур, двух миросозерцаний и мироощущений, взаимно отрицавших, хотя и примирявшихся на Пушкине, в котором они разное видели, разное понимали, разное ценили, – старого поколения 60-х годов с его культом служения массам и антиэстетического по самой своей природе, требующего от искусства пользы и того же служения массам, и нового поколения 90-х годов с его культом личности и самоценного, самодовлеющего искусства. На знамени одного поколения, которое высоко и честно несла всю жизнь Анна Павловна Философова, было написано имя Чернышевского, на знамени другого, знамени, которое хотели водрузить ее сын и любимый племянник, стояло имя Ницше.

Каково было А. П. Философовой, создавшей свою народническо-передвижническую «эстетику» на Чернышевском, сперва слушать, а потом и читать такие дерзкие речи Дягилева об ее кумире и учителе: «Эта нездоровая фигура еще не переварена, и наши художественные судьи в глубине своих мыслей еще лелеют этот варварский образ, который с неумытыми руками прикасался к искусству и думал уничтожить его или по крайней мере замарать его».

Больно чувствовала эту рознь А. П. Философова, писавшая о «курицах и утятах»: «Дети мои все прекрасны, и я их люблю, но я похожа на курицу, которая высидела утят. Они утки, а не курицы. Может быть, они лучше меня, но не я. Мне иногда тяжело с ними, – так они со мной расходятся во взглядах. Начиная с их споров. Когда вся моя молодежь в сборе (не одни дети), я прислушиваюсь к их спорам и разговорам и меня мутит. Те же разговоры, что в гостиных, музыка, живопись, стихи на первом плане… и вспоминаются наши споры в 60-х годах о пользе, которую могли приносить народу. Где эта польза? Где эта деятельность? Как помочь ближнему и проч.? Бывало, чуть за волосы не хватаешься, сколько задора, и все это так живо, так молодо… наша молодежь – это старики… Кто знает, может быть, они и правы. Но мне от этого не легче».

«Кто знает, может быть, они и правы!» – Анна Павловна пробовала бороться с «ними», защищать свои взгляды, спорить… На словах, в спорах «они» оказывались сильнее с их выработанным мировоззрением – у Философовой были стойкие, выработанные взгляды на общественную деятельность, но ее «эстетика» была тем неубедительнее и слабее, что она и сама была рожденная «Дягилева» и обладала художественным инстинктом, который старалась подавить в себе, чтобы он не мешал «более важному». «Они» побеждали ее только на словах, побеждали, но не убеждали, но такова была сила убедительности «Сережи» Дягилева, что она должна была сдаться перед новой силой духа в искусстве и признать ее: «Русское декадентство, – писала она, – родилось у нас в Богдановском, потому что главными заправилами были мой сын Дмитрий Владимирович и мой племянник С. П. Дягилев. „Мир искусства“ зачался у нас. Для меня, женщины 60-х годов, все это было так дико, что я с трудом сдерживала мое негодование. Они надо мной смеялись. Все поймут, какие тяжкие минуты я переживала при рождении декадентства у меня в доме! Как всякое новое движение, оно было полно тогда экстравагантности и эксцессов. Тем не менее, когда прошла острота отношений, я заинтересовалась их мировоззрением и должна сказать откровенно, что многое меня захватило. Ложная атмосфера очистилась, многое сдано в архив, а осталась несомненно одна великая идея, которая искала и рождала красоту. Если бы Сережа ничего другого не создал, как „Мир искусства“, и тогда за ним осталась бы на веки историческая заслуга».

Если бы знала эта умная и чуткая женщина, «побежденная», что и она в какой-то мере побеждала и что ее сын, как это показало будущее, совсем не был таким «утенком», как ей это казалось…

В конце 1893 года Дягилев с «Димой» Философовым поехал второй раз за границу. Любопытные подробности об этой поездке сообщает П. Г. Корибут-Кубитович[14]14
  П. Г. Корибут-Кубитович попал в Ниццу во время карнавала; здесь, в веселой карнавальной толпе, на него напали и изрядно исколотили. Каково было его изумление, когда нападавшие на него сняли маски и он увидел перед собою… С. П. Дягилева и Д. В. Философова!


[Закрыть]: «В 1894 году в феврале я встретился в Ницце с Сережей и Димой, который после серьезной болезни был послан на юг Франции и жил в знаменитой вилле Château[15]15
  Шато (фр.) – богатый загородный дом.


[Закрыть]Valrose, принадлежавшей тогда П. фон Дервизу, другу и однокашнику брата Димы по корпусу и кавалерийскому училищу. Сергей до приезда в Ниццу в Берлине посетил знаменитого портретиста Ленбаха и приобрел у него этюд к известному портрету Бисмарка в кирасирской форме, а в Мюнхене – картину Либермана – и был необыкновенно горд этим. Мне кажется, это было началом его увлечения картинами и мечты об устройстве музея. В конце марта мы с Сергеем поехали в Италию и посетили много городов, в том числе Геную, Милан, Венецию, Болонью и Флоренцию. В Венеции и Флоренции Сергей начал покупать столы и [другую] мебель XV и XVI веков. Мы бегали по старьевщикам, и нам удалось найти чудесные вещи. Особенно хороши были кресла, покрытые кожей, и низкие кресла „Савонарола“, затем замечательный длинный стол с ящиками и несколько стульев; в Неаполе и в Риме мы приобрели несколько чудесных бронзовых ваз и статуэток. Со студенческих времен я был коллекционером и потому мог быть хорошим советчиком Сергею. Когда все купленное нами прибыло в Петербург и было расставлено в новой квартире в Замятином переулке, то все друзья Сергея, в том числе и А. Н. Бенуа, пришли в восторг, и Сергей был необыкновенно горд своей обстановкой. Если не ошибаюсь, эти вещи, столь дорогие Сереже, были потом, во время большевиков, спасены Александром Бенуа, который их нашел в каком-то складе конфискованной старинной мебели, и ему удалось перевезти их и устроить в Эрмитаже».

1895 год. – Путешествие за границу; приобретение картин; мечты о своем музее и журнале

Наступил 1895 год – переломный год в молодости Дягилева, очень важный для всей последующей апостольской художественной его деятельности. Дягилев начинает пробовать свои крылья, и уже в этих первых пробах, пока еще только пробах, чувствуется, какими будут могучими его крылья и какие полеты им суждены.

Летом 1895 года он опять отправляется в заграничное путешествие, на этот раз один, без Димы Философова, и 15 июня пишет из Антверпена А. Н. Бенуа и его жене:

«Многоуважаемая Анна Карловна и милый друг Шура! Давно собираюсь написать Вам два слова, чтобы напомнить о себе, но так и не мог собраться написать что-либо толковое, во-первых оттого, что времени мало, ибо осмотрев 24 музея и побывав в atelier[16]16
  Мастерской живописца (фр.).


[Закрыть] у 14 художников, нелегко высказать всю квинтэссенцию собранных впечатлений. А потому я и оставляю до нашего свидания и обильных бесед некоторые, быть может, интересные вопросы в области искусства, на которые мне пришлось натолкнуться в течение столь категоричной практики за последний месяц.

Заявляю, что в будущую зиму отдаюсь в руки Шуры и торжественно делаю его смотрителем и заведующим музеем Serge Diaguileff. Дело кажется пойдет не на шутку, и, быть может, в несколько лет мы и смастерим что-нибудь порядочное, так как фундамент заложен солидный, впрочем… остальное молчание. Храню все свои приобретения в тайне, чтобы не умалять эффекта.

Надеюсь, что Шура откликнется на мой зов и возьмет направление музея в свои руки, так как я убедился, что не задаваясь колоссальными задачами, на 3–4 тысячи в год кое-что можно сделать. Вот практическая сторона моего путешествия… Простите за бестолковую записку.

Ваш друг Сережа Дягилев»

Дягилев вернулся из-за границы с массою приобретенных им картин – тут был и Бартельс, и Даньян-Бувре, и Израельс, и Либерман, и Менцель, и кумир «мирискусников» Пюви де Шаванн, – и с проектом создания музея, а главное – с окрыленным энтузиазмом к искусству, с какой-то «сверхчеловеческою» энергией и горячим желанием большого, великого «дела» в искусстве, – страсть к искусству и энергия не покидают теперь Дягилева и не только с каждым годом, но и с каждым днем разгораются все больше и больше. И чем больше на пути Дягилева будет возникать препятствий, тем крепче будет становиться его энергия и его воля.

Из первого художественного «дела» Дягилева – из музея – ничего не вышло, «но, – говорит А. Н. Бенуа, – с этого момента Сережа становится со всеми нами вполне на равную ногу, а его „салон“ вступает даже в известное соревнование с „моим“». Эти слова Бенуа нуждаются не столько в исправлении, сколько в дополнении: с каждым годом Дягилев – не художник – все более и более опережает художников и заставляет их в себя «верить». Одним из первых в гениальность Дягилева поверил признанный глава новой русской школы В. А. Серов, отдавший свой талант на служение дягилевскому «делу». Да и как было не поверить в гениальность Дягилева, у которого откуда-то – откуда? – вдруг брались необычайное чутье и знание искусства, то знание, которое, гораздо позже, так поразило Игоря Грабаря!

Правда, Игорь Грабарь приводит пример из более позднего времени, но в той или в иной мере он может характеризовать вообще Дягилева, который, как говорит тот же Грабарь, «сразу» схватывал «смысл художественного произведения»: «В живописи Дягилев разбирался на редкость хорошо, гораздо лучше иных художников. Он имел исключительную зрительную память и иконографический нюх, поразившие нас всех, несколько лет спустя, во время работ над устройством выставки русских исторических портретов в Таврическом дворце, им затеянной и им единолично проведенной.

Бывало, никто не может расшифровать загадочного „неизвестного“ из числа свезенных из забытых усадеб всей России: неизвестно, кто писал, неизвестно, кто изображен. Дягилев являлся на полчаса, оторвавшись от другого, срочного дела, и с очаровательной улыбкой ласково говорил:

– Чудаки, ну как не видите: конечно, Людерс, конечно, князь Александр Михайлович в юности.

Он умел в портрете мальчика анненской эпохи узнавать будущего сенатора павловских времен и обратно – угадывать в адмирале севастопольских дней человека, известного по единственному екатерининскому портрету детских лет. Быстрый, безапелляционный в суждениях, он, конечно, также ошибался, но ошибался гораздо реже других и не столь безнадежно».

В том же 1895 году Дягилев поместил две статьи в «Новостях» с целью, как он говорил, «хоть немножко открыть глаза нашей публике и… художникам…»

Постепенно начинает развертываться общественно-художественная деятельность Дягилева – и как раз тогда, когда художественные столпы кружка Бенуа – сам Бенуа, Сомов… – жили в Париже: таким образом, и инициатива и проведение новых художественных «дел» принадлежит исключительно самому Дягилеву.

Выставка английских и немецких акварелистов 1897 года. – Выставка русских и финляндских художников 1898 года. – Хлопоты и неприятности с журналом «Мир искусства»

Первым – и удачным – «делом» Дягилева была открытая им в начале 1897 года Выставка английских и немецких акварелистов. «Теперь может показаться странным, – писал А. Н. Бенуа в 1924 году, – что Дягилев начал с англичан, немцев и скандинавов, да вдобавок уделил столько внимания специалистам по акварели, иначе говоря, мастерам скорее второстепенным и склонным к манерности. Но это объясняется целым рядом причин и главным образом нашей общей незрелостью. Нас инстинктивно тянуло уйти от отсталости российской художественной жизни, избавиться от нашего провинциализма и приблизиться к культурному Западу, к чисто художественным исканиям иностранных школ, подальше от литературщины, от тенденциозности передвижников, подальше от беспомощного дилетантизма квазиноваторов, подальше от нашего упадочного академизма. Но мы не были достаточно подготовлены, чтобы за рубежом сразу найти то, что там было особенно ценного, и сосредоточить наше внимание на этом только».

Приоткрыв русской публике кусочек современной жизни западного искусства, проведя блестяще первую, сравнительно скромную выставку, Дягилев начинает мечтать о гораздо более грандиозном, о том, что ему, и ему одному, удалось совершить и что он выразил тогда же вещими словами: «Я хочу выхолить русскую живопись, вычистить ее и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе, а если это еще рано, так пусть процветают крыловские лебедь, щука и рак».

Дягилев весь полон проектами – «один грандиознее другого»: он мечтает устроить грандиозную Выставку русских и финляндских художников, мечтает об учреждении «своего нового передового общества», мечтает об основании своего художественного журнала.

Ему кажется, «что теперь настал наилучший момент для того, чтобы объединиться и как сплоченное целое занять место в жизни европейского искусства», и он пишет своему другу «Шуре» Бенуа: «…я учреждаю свое новое передовое общество. Первый год по постановлению бывшего у меня собрания молодых художников выставка будет устроена от моего личного имени, причем не только каждый художник, но каждая картина будет отобрана мною. Затем будет образовано общество, которое будет работать дальше. Выставка предполагается у Штиглица от 15 января до 15 февраля 1898 года. Ты, конечно, понимаешь, кто входит в состав общества: петербургская молодежь, москвичи, которые страшно ухватились за мою мысль, финляндцы (они ведь тоже русские), а затем кое-кто из русских за границей: Александр Бенуа, Якунчикова, Федор Боткин».

Тому же Бенуа Дягилев писал о журнале (8 октября 1897 года): «Мне крайне некогда и потому не могу собраться написать тебе на твое милое письмо. Ты уже знаешь от Кости (К. А. Сомова. – С. Л.), что я весь в проектах, один грандиознее другого. Теперь проектирую этот журнал, в котором думаю объединить всю нашу художественную жизнь, то есть в иллюстрациях помещать истинную живопись, в статьях говорить откровенно, что думаю, затем от имени журнала устраивать серию ежегодных выставок, наконец, примкнуть к журналу новую развившуюся в Москве и Финляндии отрасль художественной промышленности; словом, я вижу будущее через увеличительное стекло. Но для этого мне надо помощь и конечно, к кому мне обратиться, как не к тебе. Впрочем, в тебе я уверен, как в себе, не правда ли? Я жду от тебя по крайней мере пять статей в год, хороших и интересных, все равно о чем. Костя уже оказал помощь обещанием обложки и афиши. Кстати, Костя, какой огромный талант, он меня бесконечно радует и интересует. Он говорит, что я увлекаюсь, хваля его. Друзья мои, не все ли равно? так прекрасно – увлекаться. Ты не поверишь, какие он успехи сделал, его летние вещи – очарование. От тебя жду того же. Финляндцы удивительны, два-три молодых великолепные по изяществу и оттенкам. Бойтесь конкуренции с ними и старайтесь затмить их. Жду твоих посылок с нетерпением. Княгиня (княгиня М. К. Тенишева – первая издательница „Мира искусства“. – С. Л.) в Петербурге и я с ней в большой дружбе. Она полна энергии и кажется – денег. На скандинавской выставке хочет покупать и просит ей делать указания. Я ей, конечно, дряни не подсуну. На днях жду к себе Zorn’a, Thaulow и Edelfeld. Представь себе, первые два остановятся у меня. Княгиня заказала Zorn’y портрет. Я в Финляндии княгине все уши прожужжал про Костю и на днях ей повезу все его вещи и заставлю ее купить кое-что. Что ты скажешь про Врубеля? Вообще напиши скорее, что ты думаешь обо всем этом. Название журнала еще не знаю. Что Обер? Нельзя ли его на выставку (вещи среднего размера)».

Дягилеву удалось осуществить свои «грандиозные проекты», но сколько препятствий ему пришлось преодолеть и сколько пережить тяжелых минут! Прежде всего, провалилась лелеянная им мысль о своем «новом передовом обществе», и провалилась по вине «друзей».

«Когда я сказал года 2 назад, – писал он А. Н. Бенуа, – что я с русскими художниками дела никакого не могу иметь, кроме того, чтобы мстить им за их непроходимую площадную пошлость, я был прав. Я имел дело с французскими, немецкими, английскими, шотландскими, голландскими, скандинавскими художниками и никогда не встречал таких затруднений, как с нашими доморощенными. В этот раз ты и Бакст не избежали участи того, что называется насолить мне. Бакст со свойственным ему… расчетом настоял на том, что (как ты узришь из официального письма) на первый год общество не основывается и я собственной персоной, собственными деньгами и собственным потом устраиваю выставку русской молодежи. Бакста очень поддержал Серов, но с другой точки зрения, Серову до смерти надоела канцелярщина и он в принципе ненавидит всякие общества. Надо сказать, что инициатива всего дела принадлежит Баксту. Я чувствую, что ты ничего не понимаешь, но я право не в состоянии, сидя в болоте, писать о болоте. Словом, меня все и всё злят. Чувства ширины и благородства ни у кого нет. Каждый путает свой карман со своими художественными принципами. Все трусы и руготня».

Еще больше муки пришлось принять Дягилеву при основании журнала…

В январе 1898 года в зале музея Штиглица в Петербурге открылась вторая дягилевская Выставка русских и финляндских художников. Выставка была устроена великолепно и блестяще, но потребовала от ее устроителя громадной энергии, хлопот, разъездов, переговоров, улаживания недоразумений и проч. и проч.

Выставка русских и финляндских художников была настоящим большим событием в русской художественной жизни и многое собой предопределила.

В русском обществе выставка вызывала самую разнообразную оценку и отношение, но всегда горячее, или восторженно-горячее, или негодующе-горячее. А. П. Остроумова-Лебедева, которую менее всего можно заподозрить в личном благожелательном отношении к Дягилеву, писала в своих «Записках»: «Очень бодрое и яркое впечатление в те дни дала мне Финляндская выставка, в которой участвовали и русские художники… Серов – удивителен! Его портрет великого князя с черной лошадью прямо chef-d’oeuvre[17]17
  Образцовое произведение (фр.).


[Закрыть]. Потом Пурвит, Коровин, Аполлинарий Васнецов и Левитан. Все какие имена и какие работы! Какой подъем духа испытываешь, глядя на такие работы, потом знаменитая тройка: Александр Бенуа, Бакст и Сомов. Репин про Сомова сказал: „Идиотство, нарочито!..“»

На выставке раздавалось много восторгов, но еще чаще, гораздо чаще, повторялись репинские слова «идиотство, нарочито» и – модное крылатое слово, которым, не понимая по-настоящему его смысла, окрестили все новое, все свежее, все, выходившее из рамок мертвой, действительно «декадентской», упадочной Академии, «декадентство». Уже с этой выставки начался поход против «Мира искусства», и какие только ушаты грязи не выливались на голову Дягилева и его друзей, какие только не слышались ругательства! Застоявшееся болото зашевелилось, и со всех сторон поднялось квакание лягушек на тех, кто посмел быть… просто талантливым, оригинальным и индивидуальным. Этот поход, вернее, эта недостойная травля определила боевую линию будущего журнала: основатель его меньше всего думал о войне, но тут поневоле пришлось принять боевой тон – защищаться и нападать. Выставка русских и финляндских художников имела множество самых разнородных последствий – между прочим, и то большое внимание, которое стало уделяться в «Мире искусства» финляндским художникам. Недаром в первых же номерах Дягилев поместил репродукции с Эдельфельта, Бломстеда, Галлена, Энкеля, Ярнефельта, Халонена и писал о финляндских художниках: «Несмотря на заметную разность, существующую между ними, несмотря на два самостоятельных течения финнов-народников и художников с направлением западно-аристократическим, они все же представляют один дух, пропитанный сознанием своей общей силы. И она есть в их искусстве, эта сила: она заключается в их врожденной любви к своему суровому народному типу, в трогательном отношении к своей бескрасочной природе и, наконец, в восторженном культе финских сказаний. Тот же народнический элемент, который так долго тормозил нашу живопись, помог им окрепнуть и встать на ноги. Это случилось только потому, что они вникли в дух своего народа, а не грубо фотографически относились к его неприглядным сторонам. Они подметили и передали поэзию народа, как в иллюстрациях Эдельфельта (умеющего подчас быть истинно национальным), так и в декорациях Галлена или в интимных сценах Халонена. И что особенно подкупает в их вещах – это их огромное умение и оригинальность техники, стоящей, вместе с тем, вполне на высоте Запада. Они все учились в Париже, и рисунок для них не составляет того камня преткновения, об который ломают себе голову так много способных художников». Еще более выразил свое отношение к финляндцам Дягилев в статье, помещенной в «Мире искусства» в 1903 году. В этой статье интересна, между прочим, и постоянная мысль Дягилева, которая пока только еще намечается, но которая получит свое полное развитие в эпоху Русского балета – мысль о «завтра»: «Вот страна, у которой совершенно нет художественного прошлого, какой бы то ни было истории искусств; у нее все в настоящем и даже скорее в будущем, очень близком и многообещающем будущем.

…Маленькую выставку финнов оживляет пахучая свежесть бьющейся и расцветающей молодежи. Несмотря ни на какие бытовые условия, художники-финляндцы живут той интенсивной здоровой художественной жизнью, которую ведут лишь народы с огромным запасом еще не развившихся художественных сил.