Текст книги "Мы будем на этой войне. Не родная кровь"

– У этого автомат был?

– Да. Он потом вырвал его, а добивать не стал…

Глаза парнишки светились страхом и вместе с этим во взгляде сквозил скрываемый стыд.

– Ладно, обошлось и слава Богу! В следующий раз решительнее будь, я не смогу за тобой постоянно смотреть. Что я матери-то скажу, если, не дай Бог, что случится? Как нам жить потом? И зачем ты только напросился со мной! Какой с тебя мужчина? Пацан ещё совсем!

– Не пацан я! Взрослый уже! – буркнул парень, искоса обидчиво глянув на отца.

– Ладно. Ленту белую с руки у него сорви и выбрось… Документы есть какие? Тоже выбрось. Вот так. Теперь его от нашей пехоты не отличить. Форма-то одна! Что за идиотская война! Свои своих стреляют и режут почём зря! Давай, оттащим его к батюшке. Расскажем всё как есть. Простит, думаю, нас за дела такие. Потом в госпиталь отправим. Башку-то ему крепко разбили, вряд ли быстро очухается. А то, глядишь, совсем дураком станет или инвалидом. Ладно, потащили…

* * *

Роман и Ксения всё это время жили у подруги девушки, занимая с её любезного разрешения одну из комнат небольшой квартиры, купленной родителями.

Поначалу молодым приходилось трудно, пока Роман не сходил в военкомат и не напомнил о своём так сказать существовании. Там ему очень обрадовались. На самом деле о парне вовсе не забыли: из-за повсеместного бардака до него и таких как он не всегда доходили руки.

Так Роман получил мобилизационное предписание, но не на службу, а пока на работу, где наравне с другими мужиками и парнями копал траншеи, возводил прочие укрепления. За это его поставили на талонное довольствие.

Ксения с подружкой спрятали свою красоту за обычной неброской одеждой, пошли санитарками в больницу, ставшую госпиталем, и тоже получили право на талоны как работающие граждане, а не просто иждивенцы.

Вопрос с питанием худо-бедно разрешился.

Ромка с девушками виделся теперь нечасто, поскольку они работали вместе посменно сутки через двое, но частенько задерживались гораздо дольше на сменах. При встречах подруги рассказывали парню, что работёнка у них та ещё. После артобстрелов в госпиталь свозили раненых, искалеченных людей – военных и гражданских. Часто женщин и детей. Так что насмотрелись всякого: и боли, и крови, и смертей…

Ксения за короткое время сильно изменилась. Повзрослела, стала серьёзнее, уже не щебетала часто и весело ни о чём, как это бывало прежде. Но самое главное – обида на мать так и не прошла: почему она увела женатого мужчину? Она не должна была так поступать. Не должна и всё, – упрямо считала девушка. Подростковый максимализм не растворился в непростом замесе самостоятельной жизни.

У Ромки причин обижаться на усыновителя имелось куда как больше. К тому же он сразу угодил Ксении под каблук, её слово было решающим и обсуждению не подлежало, поэтому вопрос о походе к «старикам» не поднимался вообще.

Наводнение из-за разрушенной ГЭС разом перечеркнуло и эту шаткую стабильность. Им всем очень повезло: девушки были на суточном дежурстве, а Роман сам остался на работе – не хотел идти в пустое жильё, а с самого утра вновь проделывать неблизкий обратный путь. Многие так поступали и ночевали в какой-нибудь брошенной хозяевами квартире, уже разграбленной мародёрами. Там мужики кое-как обустраивались, не претендуя на особые удобства – лишь бы перекантоваться и ладно.

Вода пришла ночью.

Спящие очумело подскакивали, бегали бестолково, хлюпая по ледяной воде, не понимая, что произошло, а она всё прибывала и прибывала. Мужики, суматошно похватав вещи, бросились на улицу, где стремительный поток доходил уже до колена.

Успевшие проснуться, тоже выскакивали из других домов.

Суматоха, страх, крики, плач женщин, рёв детей…

Все в темноте куда-то бежали едва одетые, в мокрой одежде, кто-то падал, вовсе промокая насквозь. Морозные клубы пара валили от прибывающей воды…

Роману и здесь повезло. Он успел убраться подальше, куда вода пока не доставала, но сильно промок, чувствуя, как стылая одежда на морозе быстро схватывается, становится колом, а тело пронизывает ужасный холод.

Народу кругом скопилось много. Появившиеся ещё в самом начале паники военные сумели кое-как сбить её накал и занялись размещением и обогревом людей.

Наступило серое морозное утро.

Промокшие, измученные люди прятались в спешно поставленных больших палатках с установленными газовыми горелками для обогрева. Их мощности не хватало и все мёрзли, стараясь поближе протиснуться к теплу, вызывая раздражение у других, обосновавшихся там.

Сообща бригадой решили – ну её нахрен, работу эту. Как вкалывать в сырой одежде на морозе? Начальство тоже люди, должны понять.

Несколько мужиков, позабыв о мокрой одежде и холоде, ещё ночью рванули к своим домам, моля Бога, чтобы родные успели выбраться до того как всё затопило…

Остальные молча сочувствовали, втихую славя того же Бога за то, что их квартиры находятся достаточно далеко и высоко от реки. Но всё равно все боялись, что гидроэлектростанцию прорвёт по-настоящему. Тогда никому не спастись…

Об этом только и говорили. Настроение у всех было подавленное, люди чувствовали свою слабость и незащищённость перед суровыми обстоятельствами. Раздражение на власти – всё равно какие, зашкаливало. Казалось, появись сейчас хоть кто-нибудь из власти предержащих – живого на куски разорвали бы…

Роман был как на иголках, не зная, что в госпитале происходит, как там Ксения. Само здание достаточно высоко от реки стоит, и это немного успокаивало. А вот квартиру на первом этаже, где они до сих пор жили, затопить должно точно, причём полностью, судя по уровню быстро поднявшегося Енисея. Мнимая, а не настоящая свобода от огромной бетонной запруды разгневала сибирского богатыря, он хлынул мощным ревущим потоком в пролом, неся сильные стремительные воды далеко на север.

«Ксюха, поди, испереживалась вся, – думал Роман, – Она-то уверена, что я в квартире ночевал. Интересно, она за меня вправду беспокоится или мне так хочется думать?»

Такие мысли пришли впервые. До сих пор Ромка не задавался вопросом, останется ли девушка с ним, случись что серьёзное. Это неприятно кольнуло душу, и Роман после некоторого раздумья решил не спешить с возвращением, а появиться, когда полностью высохнет одежда, и по глазам подруги понять всё.

Он чувствовал, что поступает очень эгоистично, но так уж решилось само собой и с этим уже ничего не поделать. Роману не нравилось быть подкаблучником, его ущемлённое самолюбие ждало случая избавиться от столь унизительного положения. И вот, кажется, возможность представилась.

Одежду удалось просушить быстро: для рабочих военные предоставили такие условия в первую очередь. День ушёл на просушку, ночь отсыпались в тепле в своё удовольствие, а с утра на их участке продолжилась вынужденно прерванная тяжёлая монотонная работа по укреплению обороноспособности города.

Вечером Ромка поспешил в госпиталь. Он уже жалел о своём недавнем решении, но мысленно оправдывался тем, что одежда всё равно мокрая была, а днём никак не уйти. И дело не в начальстве: мужики в бригаде не поняли бы. У всех семьи, всем надо. Но и работать тоже надо.

Роман не знал, где и как Ксения провела это время, что с ней? Потому нёсся, не жалея сил, чувствуя, как морозный воздух покалывает лёгкие и обжигает лицо.

Темнота улиц и неосвещённые коробки домов угнетали, людей почти не встречалось за исключением частых вооружённых патрулей. Всякий раз останавливали, проверяли документы, спрашивали подозрительно, куда так летит, досматривали тщательно и лишь потом отпускали. Так что до места он добрался к полуночи.

Ещё и в госпитале нервы мотать начали: мурыжили, кто такой, что надо, к кому, с какой целью…

Пока на КПП оформили пропуск, пока то, пока сё… Замордовали совсем.

За своё терпение Роман получил вознаграждение сполна: Ксения со слезами бросилась ему на грудь, плача и говоря сбивчиво:

– Ромочка, миленький… я ведь думала, ты утонул… мы после дежурства сразу побежали домой, а там воды до второго этажа… я так ревела тогда… а ты живой… живой… нас теперь здесь, при госпитале поселили…

Она покрывала лицо Ромки поцелуями, он отвечал ей, а сердце как сумасшедшее стучало и одновременно сладостно пело: «Любит! Любит! Любит!»

Вдруг девушка замерла, пристально посмотрела на Романа и очень серьёзно сказала:

– Рома, мы должны расписаться.

Он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Все невзгоды, проблемы и беды перестали существовать. Был только он и Ксюша. Его Ксюша, согласная выйти за него замуж.

– Что ты молчишь, Рома? – подозрительно спросила девушка.

– Ну, я подумаю, – картинно произнёс Роман.

– Ох, ничего себе! Подумает он! – шутливо возмутилась Ксения.

– Я люблю тебя, Ксюша. И буду любить всегда, – тихо произнёс Ромка.

– И я люблю тебя, Рома. Навсегда, – ответила девушка и тут же поинтересовалась: – Ты где сейчас живёшь?

– В палатке пока. Военные установили.

– Вот что, оставайся сегодня здесь, куда ты пойдёшь, ночь уже.

– А можно?

– Вообще-то нет. Но что-нибудь придумаем.

Утром Роман ушёл на работу.

Ксения разбудила его спозаранку. С ночного дежурства она выглядела уставшей. Перед расставанием договорились о новой встрече, чтобы уже пойти в ЗАГС.

Встретиться в назначенное время не получилось. Ромку мобилизовали. С огромным трудом он упросил командира роты дать пару часов, чтобы увидеться с девушкой, и примчался в госпиталь весь взмыленный.

В этот раз дальше КПП его не пропустили, но девушку вызвали. Она вышла, кутаясь зябко в шубку с виднеющимся из-под неё белым халатом.

Мороз немного отпустил, ему на смену пришёл холодный ветер, налетающий порывами, закручивающий маленькими смерчами колючую снежную пыль.

– Ты где был, Рома? – немного отчуждённо спросила девушка. – А почему ты в солдатской форме?

– Ксюша, прости, я не мог прийти, меня мобилизовали. Сегодня отправляют за город, в войсковую часть.

– Сегодня?.. – растерялась девушка.

– Да. У меня осталось не больше часа. Мы пойдём в ЗАГС?

– Подожди… Я быстро!

Девушка опрометью убежала и вернулась, неся в пакете какой-то свёрток.

– Что это? – спросил Роман.

– Платье свадебное, – смущённо улыбнулась Ксения. – Там надену.

– Ты думаешь, нас распишут прямо сейчас? – с сомнением спросил Ромка.

– Мы попросим, как следует. Тогда распишут, – ответила девушка.

ЗАГС был закрыт. Молодые в отчаянии посмотрели друг на друга. Роман забарабанил в дверь.

– Где ещё ближайший ЗАГС есть? – спросила Ксения.

– Не знаю точно. Мы всё равно не успеем. И там тоже может быть закрыто.

Девушка приникла к парню.

– Ромочка, ты пиши мне, адрес знаешь.

– Да, конечно, я буду писать.

Роман снова сильно постучал в дверь кулаком.

– Нет там никого, – вздохнула девушка. – Не до свадеб людям сейчас. Это мы с тобой сумасшедшие… Не провожай меня… Иди. И возвращайся обязательно, слышишь? Мы будем ждать тебя.

– Мы? – не понял Роман.

– Я беременна, Рома.

– Ромка обнял Ксению и закружил радостно, затем опустил аккуратно и спросил:

– Давно?

– Нет.

– Значит, ещё не ясно, кто будет?

– Конечно, не ясно, – улыбнулась девушка.

– Почему, почему я должен уходить именно сейчас?! – в отчаянии воскликнул Роман.

– Что делать… Иди, а то опоздаешь, получишь взыскание. И помни – мы будем ждать тебя!

– Если родится мальчик, назови его Георгием в честь Победоносца.

– Хорошо, – кивнула с улыбкой Ксения. – А если девочка?

– Не знаю. Назови сама.

– Надежда.

– Да, хорошее имя, – согласился Ромка.

– Кто бы ни родился, я дам ребёнку твою фамилию. – Ну, всё, иди. А то я сейчас зареву…

Роман пошёл, не оглядываясь, обернулся уже у самого угла дома и увидел, как Ксения идёт в противоположную сторону.

Неожиданно дверь ЗАГСа открылась, на улицу вышла женщина, закутанная по старинке в большую пуховую шаль, и в недоумении осмотрелась.

Ромка хотел окликнуть Ксению, но вдруг со всей ясностью понял, не нужно этого делать: неизвестно, как сложится его судьба. Пусть девушка будет свободной. А ребёнок не помеха. Она красивая и одна не останется, если что.

Тяжело вздохнув, Роман завернул за угол дома.

Мотострелковая бригада занимала позиции на подступах к городу.

Никакой муштры не было и в помине, всех призывников сразу направили в промёрзшие до каменного состояния окопы. Там коротко объяснили, с какой стороны у автомата вылетают пули. Вот и всё обучение.

От такого равнодушия Роману стало жутковато. Не хотелось думать, что его и остальных держат за пушечное мясо, но нехорошие мысли не давали покоя, и не только ему одному.

Никто не интересовался толком, как кого зовут и какого он роду-племени. Они все были просто салагами, не имеющими никакой ценности. На их жизни все плевать хотели. И от этого тоже становилось страшно.

Холод держался крепкий – за минус тридцать по Цельсию. Солдаты болели через одного да каждый. Почти ежедневно кого-то из обмороженных и слегших от высокой температуры отправляли в тыл.

Роман гнал от себя мыслишки, что тоже мог бы отморозить себе, скажем, пальцы на ногах или на руках и оказаться в госпитале, рядом с Ксенией… Но что значит отморозить? Ведь это ампутация! Как жить потом?

Можно ещё что-нибудь проглотить – гвоздь или ещё чего похуже, или прострелить якобы случайно руку или ногу, как поступали некоторые. Таких сильно били и только потом отправляли в госпиталь с передачей дела в суд.

Ходили упорные слухи, что вот-вот сформируют штрафные части и начнут расстреливать за дезертирство и прочие уклонения. Мол, хватит уже терпеть и цацкаться. Война всё-таки, а не пионерская «Зарница».

Однако ж ни Роман, ни сослуживцы не сказали бы, что с ними цацкаются. Всё предельно жёстко и прагматично: либо за короткое время стать солдатом, либо трупом. Выбирай…

Кормили плохо. В основном горохом и перловкой. Изредка бывали пшёнка или гречка. Жрать хотелось постоянно. Чувство голода не заглушал даже страх быть убитым или покалеченным.

Короткие стычки носили позиционный характер, но и новобранцам уже стало понятно: как только потеплеет и подсохнет распутица, начнётся совсем другая война. Пока же мороз и глубокие снега сдерживают обе стороны от масштабных действий.

После таких перестрелок раненых и убитых бывало немного, как считали командиры.

Но что значит – «немного»?! Жизнь каждого человека бесценна!

Похоже, командиры так не думали. Или специально делали равнодушный вид, чтобы не вселять в подчинённых ненужного и вредного уныния.

Убитых актировали – составляли акты, но пока не решили, куда девать, поэтому складывали в отдельной траншее, неподалёку от той, где отправляли естественные надобности.

Ромка порой испытывал странную противоестественную потребность сходить, посмотреть на убитых, и всякий раз тихо ужасался зрелищу: голые тела – а чего зря одежде и обуви пропадать! – лежали внавалку совсем заледеневшие. От всеобщего равнодушия даже к погибшим Ромке тоже становилось страшно.

Частые миномётные обстрелы держали всех почти в круглосуточном бодрствовании, спать приходилось урывками и только в тепле, чтобы не дай Бог, не замёрзнуть насмерть в окопе. Такое тоже случалось.

Красноярск обстреливали беспрестанно. Это очень беспокоило солдат: у всех остались там родственники. Толком никто не понимал, что это за война такая, зачем её развязали, от кого они защищают город? Кому всё это нужно?..

В ответ по федералам тоже стреляли пушки и реактивные установки.

Складывалось впечатление, что все кругом словно зомбированы. Выдумали себе врага и начали ненавидеть его.

Подобные разговоры старшими командирами пресекались на корню. Но было совершенно очевидно, им тоже непонятно нихрена. И они мечтают только об одном: скорее бы уже всё закончилось, вернуться к своим семьям и не вспоминать вообще об этой дурацкой войне.

На их участке очередную атаку командование затеяло ранним утром – ещё не было и намёка на рассвет.

Врагов разделяли километра три. Две мотострелковые роты при поддержке штатной бронетехники, после короткой и не сильной артподготовки по первой линии вражеских позиций, двинулись вперёд. Шли по пересечённой местности, заваленной снегом.

Валенки у Романа хорошо облегали утолщенные ватными штанами ноги, не пуская снег внутрь. Поверх бушлата с трудом удалось натянуть бронежилет, а по карманам кое-как рассовать снаряженные магазины. Каска, надетая на спортивную шапочку, прилично холодила голову и казалась тяжёлой, к тому же постоянно сползала на глаза. Автомат Ромка пристроил на правом боку. В такой амуниции было очень неудобно и тяжело. Глубокий снег затруднял продвижение.

Простуженные надрывно кашляли, многие солдаты чертыхались вперемешку с матюгами: какой прок от атаки, когда атакующие неповоротливы, словно сонные мухи, а случись рукопашная, то и вовсе никакого толку с них не будет.

Кому-то наверху нужно отчитаться за проведённое мероприятие? Почему всё так неорганизованно и бестолково? Ведь это не учения, а война! Скоро появятся новые убитые и раненые. Неужели штабным крысам на это наплевать?!

Это только в кино война выглядит лихо и жёстко: стрельба, грохот, ура, вперёд…

А на деле попробуй-ка, потаскайся в этакой сбруе по глубокому снегу. Какое тут к чёрту ура, вперёд? Дойти бы и не запариться вконец…

Когда кое-как одолели больше половины пути, миномётный обстрел накрыл наступающих разом. Осколки выкашивали пехоту как коса траву. Бронетехнику из засад – выдвинутых вперёд замаскированных окопчиков жгли гранатомётчики федеров.

Началась паника.

Взрывы ухали один за другим, раскидывая снег вперемешку с промороженной землёй и безжалостными осколками. Орали раненые, орали со страху ещё целые, орали командиры, пытаясь сдержать повальное отступление…

Молодой лейтенант, Ромкин командир взвода, срываясь на фальцет, орал своим подчинённым:

– Куда??? Куда … вашу мать! Вперёд!!!

Но его никто не слушал, страх оказался сильнее приказа и даже разума.

Роман поддался всеобщей панике и бездумно бежал назад, если можно тяжёлое передвижение по глубокому снегу назвать бегом. Каску он сбросил – мешала и сползала на лицо, но автомат держал крепко, даже не осознавая этого.

Грохнувший рядом взрыв оглушил Ромку и швырнул в черноту…

Сознание вернулось быстро – взрывы ещё продолжали грохотать, а солдаты разбегаться.

Роман осознал светлеющее над собою небо – далёкое и отстранённое от людских забот и бед… Что-то было не так… Где-то на подсознательном почти животном рефлексе билась отчаянная мысль: произошло непоправимое, очень плохое.

Постепенно Ромка понял, что не чувствует своего тела. Вообще. Его как бы нет, сознание существует отдельно.

«Что со мной? – думал он, вглядываясь через странный туман, застилающий глаза. – Я ранен? Но мне не больно, я вообще не чувствую тела…»

Ему захотелось поднять руки, но не получилось.

«Почему я не могу шевелиться?..»

Вдруг Роман осознал, что не может не только двигаться, но даже посмотреть влево или вправо и вообще закрыть глаза. От этого стало совсем страшно. Но закричать он тоже не смог.

«Убило меня, что ли?! Да ну, ерунда! Я же думаю! Я вижу и всё слышу! Значит, я живой! Но что с телом, почему я не чувствую его?! Я хочу закричать и не могу… Меня убило… Нет! Я живой! Я думаю! Я вижу! Я живой!»

Ромка почувствовал, как неведомая сила отрывает его от земли и несёт сквозь предутреннюю мглу. Он увидел маму. Она находилась в небольшой полутёмной комнатке, освещаемой сполохами огня, пробивающимися через приоткрытую заслонку печки-буржуйки, возле которой сидел незнакомый мужчина. Он усталым голосом что-то говорил о письмах и бросал их в печку.

Внезапно мама, сжавшись от острой боли, схватилась за сердце…

Роман отчётливо услышал, как мужчина тревожно спросил:

– Что с вами, Елена? Сердце?

– С сыном беда случилась… – через стиснутые зубы выговорила мама.

– С ним всё будет хорошо, Елена, верьте мне. Как и с вашим мужем. Я знаю.

– Нет, случилась беда с Ромочкой…

Роман почувствовал, как та самая неведомая сила вновь увлекает его через мглу, и вот он уже в госпитале, в комнатке, где ночевал. Он увидел Ксению. Девушка ревела навзрыд.

Её пыталась успокоить подруга, приговаривая:

– Ну что ты, Ксюша… Ну успокойся… Всем сейчас тяжело… Мне тоже тяжело… Я тоже устала… Ну давай, сейчас я ещё зареву… – девушка и вправду заплакала.

А Ксения сквозь слёзы произнесла:

– Не могу больше… Устала я от этой крови, от боли, от смертей, от грязного белья, испражнений и рвотных масс… Устала… Не могу больше… Пойду завтра к маме, попрошу прощения… Если письма будут о Ромы, дай знать, ладно?

Роман вновь осознал себя на поле боя.

Над ним склонился командир взвода. Он был немногим старше Романа, но имел за плечами военное училище и кое-какой боевой опыт, поэтому не потерял самообладания, но растерял своих необстрелянных подчинённых.

– Никитин! Ты как?!

«Я живой», – хотел сказать Ромка, но не смог.

– Товарищ лейтенант! Мёртвый он, не видите, что ли?! – крикнул истерично кто-то.

Роман не смог разглядеть неизвестного, не получалось ни повернуть головы, ни скосить глаза в сторону.

– Да вижу уже… – досадливо произнёс лейтенант, отстраняясь и пропадая из поля зрения.

«Я живой…», – упрямо подумал Ромка и почувствовал, как его снова отрывает от земли и затягивает в чёрную воронку с ярким светом где-то вдали…

* * *

Ксения шла к своей маме.

Она твёрдо решила повиниться перед ней. Кончились силы и упрямство. Хотелось доброты и защиты от самого близкого и родного человека.

Она открыла своим ключом дверь квартиры. Никого дома не было. Уставшая с ночной смены девушка походила по пустым, промороженным комнатам и решила лечь спать в самой маленькой, где, судя по всему, обосновались мама и дядя Ваня. Здесь было немного лучше – едва живая батарея отопления давала кое-какое тепло.

Не раздеваясь, укрывшись пледом, девушка легла на застеленную кровать и быстро уснула. Проснулась она, когда уже стемнело. Электричества, конечно, не было, как и свечей. В госпитале в этом плане куда как комфортней – военные смогли обеспечить необходимые условия.

Ксения, погружённая в нерадостные размышления, сидела у окна, глядя на тёмную пустую улицу.

Почему её жизнь сложилась именно так, а не иначе? Почему началась война?.. Почему страдает и умирает столько людей?.. Кто должен понести за это наказание и понесёт ли?.. Когда закончится этот кошмар?..

Вопросов много, ответов почти нет, а те, что есть – малоубедительны.

Замок во входной двери провернулся лишь поздним вечером.

Девушка стояла в коридоре. В темноте она увидела, как зашёл мужчина и закрыл за собою дверь.

– Дядя Ваня, это вы? – спросила она настороженно.

Мужчина, склонившийся снять обувь, распрямился.

– Ксения?

– А где мама?

– Ксения, ты разве в городе?

– Где мама?

– Ей кто-то сказал, что ты ушла из города. Я не знаю, от кого она это услышала. Но твоя мама на следующий день пошла тебя искать, потому что очень переживает за тебя. А где Ромка?

– Подождите… Куда она ушла? К федералам?

– Да. Разве ты не знаешь, что женщин и детей выпускают из города?

– Знаю.

– Ну вот. Твоя мама ушла за тобой. Ей кто-то сказал, что ты вышла из города.

– Я всё это время провела здесь. Работаю санитаркой при госпитале, живу там же с некоторых пор. А давно мама ушла?

– Четыре дня назад.

– Вот как… – с сожалением вздохнула девушка. – Да, вы спросили о Ромке. Его мобилизовали. Он сейчас на фронте, тоже где-то за городом.

– Мобилизовали, значит, – с тревогой произнёс Иван. – Как всё неожиданно… Ты давно вернулась?

– Утром ещё. Проспала весь день после ночного дежурства. Устаю сильно. Особенно сейчас, когда после потопа обмороженные стали поступать. Их очень много. Очень.

– Это правильно, что ты вернулась, Ксюша. Правильно. Твоя мама очень страдала без тебя… Постой! Ты, наверное, голодная? Я бы тоже перекусил чего-нибудь. Пойдём на кухню, хоть тушёнки поедим. Выдают по талонам. Этим и спасались с мамой твоей. Теперь вот один ем. Как в госпитале, кормят вас, нет?

– Персонал не кормят. Тоже все талоны получаем и отовариваем. Но всухомятку не едим. Есть возможность приготовить.

– Хорошо. А здесь такой возможности давно уже нет.

Они съели по банке не разогретой говяжьей тушёнки.

При этом Ксения думала о том, что тушёнка очень вкусная. А раньше она эту дрянь на дух не переносила. Как всё поменялось…

– Вот что, Ксюша, – сказал Иван после скудного ужина, – тебе тоже нужно выходить из города и искать маму. Она, скорее всего, в палаточном городке. Я слышал, федералы всех беженцев регистрируют, так что найдёте друг друга.

– А как же госпиталь?

Иван вздохнул:

– О себе надо думать, а не заигрываться в патриотов. Мать с ума сходит, а ты про госпиталь. Уходи и всё. Без тебя справятся.

– Я так и сделаю, дядя Ваня. Не могу я больше работать там. Сил моих нет видеть чужие страдания.

А про себя девушка подумала:

«Мне о ребёнке заботиться надо. Каким он родится, если я вся на нервах постоянно?»

– Вот и правильно, Ксюша. Вот и правильно. От Ромки моего слышно что-нибудь? Давно его мобилизовали?

– Десять дней назад. Писем ещё не было. Я знаю, с ним всё будет хорошо. Он вернётся целым и невредимым.

– Дай-то Бог! – вздохнул Иван.

– Дядя Ваня… А вы любите мою маму? – тихо спросила Ксения.

Иван ответил не сразу.

– Люблю, Ксюша. Очень.

– А жену свою, Ромкину мать?

Иван в который уже раз вздохнул тяжело.

– Елену я тоже люблю…

– Разве так бывает? Разве можно любить сразу двух женщин? – также тихо спросила девушка. – Ну, не в смысле секса там, плотских вожделений, а по-настоящему любить?

– Бывает, как видишь. Только тяжело от любви такой. Больше виноватым себя чувствую, чем счастливым. Определиться никак не получается. И с твоей мамой, и с Ромкиной меня связывают сильные чувства, но они разные, чувства эти. Я совсем запутался в них. Не знаю, что делать… К Елене вернуться уже не имею морального права, да и Ромка не простит, наверное… А ты против, чтобы я жил с твоей мамой?

– Не против, дядя Ваня. Знаете, я сильно пересмотрела свои взгляды на жизнь за это короткое время. Я стала другой. Только вам и вправду надо определиться уже и больше не менять решения.

– Ты права, Ксюша. Давай спать. Ложись в маленькой комнате, там немного теплее. А я уж тут устроюсь. Завтра мне с утра на работу опять. А ты тоже прямо с утра иди на фильтрационный пункт, выходи за город и ищи маму… Знаешь, я тебе не говорил никогда – не было возможности: ты очень похожа на мать в годы её молодости. Просто копия. Аж оторопь берёт.

Девушка грустно улыбнулась:

– Я знаю. Спокойной ночи, дядя Ваня.

– Спокойной ночи, Ксюша.

«Только где ж она спокойная-то, когда столько всего случилось?» – подумал Иван, укладываясь одетым, укрываясь с головой одеялом.

* * *

Камера в подвале городского УВД находилась всего на несколько метров выше русла Енисея, а само здание располагалось неподалёку от реки.

Хлынувшая ледяная вода быстро заполнила небольшое узилище наполовину. Восемь заключённых – все примерно возраста Трошина и такие же как он «первоходки», отчаянно столпились у дверей.

А вода всё прибывала…

Один изо всей силы барабанил дюралевой миской по двери и орал что есть мочи:

– Откройте, твари!!! Откройте!!!

Мужики вторили ему. Из других камер тревожным отзвуком доносились похожие вопли и стуки.

Когда уже все отчаялись, в двери заскрежетал ключ, раздался крик:

– Выходите наверх!

Дважды повторять не пришлось. Мужики рванули в приоткрытую дверь. А спаситель, преодолевая сопротивление воды, пошёл к другим камерам.

Все решётки на пути к воле оказались открытыми, никого из охраны не было, наверное, разбежались, увидев стремительно прибывающую воду.

Оставалось удивляться самоотверженности сотрудника, рискнувшего жизнью ради преступников.

Мужики бросились на улицу.

Фёдор выскочил вместе со всеми, сразу ощутив холод, но это было сущей ерундой.

Главное – жив!

И – свобода!!!

Он лишь мельком глянул на Енисей, изменившийся, вышедший из берегов и прибывающий буквально на глазах.

«ГЭС прорвало! – понял Трошин. – Хана всем! Смоет город как в унитазе! На Покровку бежать надо, там высоко, может, не достанет…»

Фёдор рванул вверх по улице в сторону центра, не обращая внимания на хлюпающую в обуви воду, на сырую одежду, сразу ставшую колом, и на приличный мороз.

Отовсюду тоже бежали люди.

Крики, плач, паника…

Все смешались и никто не обращал внимания на беглого.

Путь многочисленной толпе беглецов преградила вышедшая из берегов речка Кáча, соединяющаяся с великой сибирской рекой. Часть её русла мигом наполнил взбунтовавшийся Енисей.

Люди в животном страхе метались, давя друг друга. Вдруг сразу с нескольких сторон грохнули короткие автоматные очереди. Стреляли в воздух военные, пытаясь подавить панику гражданских. Им это удалось довольно быстро. Безумная толпа замерла, немного пришла в себя, опомнилась, ожидая от солдат спасения и какого-то понимания, что делать дальше.

Поначалу промокших, полураздетых и успевших обморозиться размещали по квартирам в приказном порядке. Если кто из жильцов пытался отказать, таким грубо советовали заткнуться и по-хорошему открыть двери, пока преграду не вышибли и не отбили несговорчивым хозяевам весь ливер.

Это действовало лучше любых убеждений и просьб.

Под утро появились первые большие армейские палатки с газовыми горелками для обогрева.

Енисей выше не поднимался, затопив на нижней набережной первые этажи зданий.

Люди немного успокоились. Но разговоры о возможном прорыве гидроэлектростанции не прекращались. И только выдержка военных, их слаженные, осмысленные действия и реальная помощь сдерживали гражданских от новой паники.

Трошин оказался в одной из таких квартир, где собралось около десяти человек. Хозяева попались понимающие и сердобольные.

Когда до Фёдора дошла очередь, он в ванной комнате отжал сырую одежду и вновь надел. В квартире было довольно холодно, Фёдор трясся, никак не в силах совладать с ознобом. Утром он перешёл в одну из палаток, где с горем пополам всё же подсушил одежду.

За время неволи Трошин о многом передумал, поэтому ещё в камере решил: если суждено выйти, вернётся в семью.

Дверь в квартиру никто не открывал.

«Куда же подевались мои? – думал Фёдор, прислонившись к холодной стене выстуженного подъезда, почти не замечая стылости. – Когда уходил, думал, ухожу насовсем, ключи не взял, а сейчас стою тут будто чужой… Как ещё Света отреагирует на моё появление? Прогонит или примет? Как они жили всё это время? Н-да! Сложная штука жизнь… Сколько я всего натворил, не искупить, не исправить… Ну где же они есть?»

В конце концов, Трошин решил поинтересоваться у соседки – одинокой пожилой женщины. Светлана поддерживала с ней добрые отношения. Глядишь, что-то да знает тётка.

Её дверь открылась не сразу. Сначала женщина долго выясняла, кто да что надо. Наконец, приоткрыла дверь, подслеповато щурясь и приговаривая картаво: