Текст книги "Мы будем на этой войне. Не родная кровь"

Когда Трошин смог осмысленно смотреть на мир, то первое, что увидел – это небольшую комнату с недорогой мебелью. Он пошевелился, чувствуя слабость во всём теле, и услышал приближающиеся лёгкие шаги. Над ним склонилась женщина средних лет. Лицо без всякой косметики. Повязанный светлый платок скрывал волосы незнакомки и делал похожей на женщин из каких-то совсем давних, ещё дореволюционных времён.

– Здравствуйте, – сказала она, и слегка улыбнулась.

В этом простом приветствии тоже чувствовалось светлое и доброе. На миг Фёдор задумался над тем, что, в сущности, человеку не так уж и много надо. Вот поздоровались с ним по-простому, и от этого стало хорошо. Но он был очень слаб, чтобы философствовать.

– Здравствуйте. Где я?

– Вы в безопасности и ваше здоровье теперь – тоже. Как вас зовут?

– Фёдор. А вас?

– Мария.

– Пить хочется.

Женщина подала ему литровую банку с какой-то мутной жидкостью.

– Травяной настой, – пояснила она. – Вам сейчас только это и надо пить.

Трошин сделал несколько глотков горьковатой настойки и откинулся на подушки.

– Долго я был без сознания?

– Почти неделю.

– Ничего не помню. Мне совсем плохо было?

– Да, но с Божьей помощью всё обошлось.

«Так вот оно что! – подумал Фёдор, смутно припоминая бревенчатые строения, колокольный звон. – Вот откуда этот платочек и простота лица».

– Я что, в монастыре? – спросил он.

– Нет, – улыбнулась Мария. – Вы у нас дома. Мы живём при церкви, где батюшка совершает богослужение. Отдыхайте пока, сил набирайтесь. Потом всё узнаете.

Женщина ушла.

Трошин прикрыл глаза, думая смятенно:

«Дела! Во, куда занесло меня! А ведь я не верю ни в чёрта, ни в Бога. Как же я сюда забрёл почти в полном беспамятстве? Каким-то высшим силам вздумалось доказать, что я неправ? И они решили направить меня на путь истинный? Какая ерунда… А может и нет. Только мне, грешнику, всё равно прощения не видать. Иисус говорил распятому разбойнику, что тот в рай попадёт. Так ведь душегуб раскаялся, а я не собираюсь, не верю я и на крест не тороплюсь. У меня другие планы».

Через три дня Фёдор смог встать с кровати и сделать несколько неуверенных шагов. За эти дни он познакомился с батюшкой, как его называла Мария. Он сам представился отцом Николаем.

У Трошина о нём сложилось мнение как о человеке рассудительном, спокойном, добром. И всё же Фёдор чувствовал себя скованно. Он не привык быть кому-то обязанным, хоть здесь ни словом, ни взглядом не давали повода думать так.

Однажды между отцом Николаем и Трошиным случился разговор, после которого Фёдор решил твёрдо: пора уходить. Нет, его не гнал никто, но сам разговор оставил неприятный осадок на душе. Наверное, тем, что священник был прав в своей незатейливой простоте, в доводах, идущих от сердца.

Фёдор давно знал, что спорить с такими людьми трудно. Они свято уверены в своей правоте, их ничем не проймёшь, а все остальные, по их мнению – просто заблудшие овцы и их нужно вывести на свет Божий.

Разговаривали о войне.

Отец Николай спросил:

– Скажите мне: есть теперь или нет христолюбивое воинство?

– Не знаю, – ответил Фёдор. – Вряд ли.

Он не хотел разговаривать об этом, но из признательности за спасение, вежливо и по возможности непринуждённо поддерживал беседу.

– Вот и я не знаю, – вздохнул священник. – Я вижу один народ, разделённый злой силой. Испокон веков русский воин знал и чувствовал, что служит делу важному и хорошему. Это всегда освящалось и возвеличивалось. Сейчас же всё забыто, а творимое зло противно Божьим заповедям.

Трошин согласно кивнул и сказал:

– Религиозный ореол, когда-то окружавший войны и военных в глазах толпы, теперь исчез, это так. Но ведь к этому шло уже давно. Сейчас те, кому поневоле приходится воевать – воюют, будто каторжники прикованные цепями к своей тачке. О каком тут военном духе и боевых качествах, а тем более об освящении и возвеличивании можно говорить!

Священник поддержал:

– Хоть война есть безусловное зло, всё же можно оправдать войну освободительную против захватчиков. Но как оправдать войну гражданскую, когда убийство своих соотечественников становится способом достижения победы? Как обратить заблудших к Богу, открыть им глаза? Какой молитвой?

– Эх, отец Николай! – вздохнул Трошин. – Если бы молитвой действительно можно было что-то сделать!

Священник пристально посмотрел на собеседника и спросил мягко:

– А разве нет?

– Не стану говорить за всех, но я не верю, что наш мир управляется божественным началом жизни. Есть химические, физические и иные процессы, в результате которых появилась Вселенная. И всё же я готов на минуту допустить существование Бога. Что мы видим в этом случае? Бог, если он есть, давно отвернулся от нас – с тех самых времён, как мы распяли Сына его, – ответил Фёдор убеждённо. – Даже ангелам нет до нас дела. Они никогда не спустятся с Небес на поле боя к страдающим от ран, чтобы облегчить их муки. Ангелы побоятся запачкать ноги и белоснежные крылья в крови, в блевотине, в разорванных кишках и говне… Не нужны мы даже этим серафимам.

– Вы заблуждаетесь, – улыбнулся священник.

«А то как же! Конечно, заблуждаюсь, – подумал Трошин без какого-либо раздражения. – У вас, у богословов, это убойный аргумент для неверующих, когда возразить нечего. Мол, только вам известна истина. Все остальные – заблуждаются».

А вслух он сказал:

– Отец Николай, при всём уважении, но если зло существует, то значит, Бог не может или не хочет ему помешать. Разве не так?

– Нет, Фёдор, не так. Господь дал человеку свободу выбора. Но за эту свободу и спрос серьёзный. Бог не может по своей прихоти вмешиваться в Творение своё, поскольку оно совершенно изначально, в нём нечего исправлять. Это люди, получившие свободу выбора, как неразумные дети не ведают что творят, а потом ничтоже сумняшеся сваливают свою вину на Бога – как Он мог такое допустить?! Очень удобная позиция, не правда ли: творить, что вздумается, ни за что не отвечать, а перекладывать ответственность на других?

Ошибочно молиться Ему о прямом вмешательстве. Желающие этого, принижают величие Господа, приравнивая Его к любому земному правителю, вольному распоряжаться своими подданными и менять законы по своему капризу.

– А может быть, Бога нет вовсе? – осторожно спросил Трошин, не зная, как отреагирует священник.

Но тот остался невозмутим и ответил ровно:

– Легче всего сказать: как Бог такое позволяет, куда Он смотрит! А ещё хуже – заявить, что Бога нет. Говорящие так, почему-то уверены – уж их-то никак не затронет пророчество о Страшном Суде. Они ошибаются. Господь любит чад своих, но спросит за всё строго. Нельзя понимать Божественную Любовь как слабость и готовность ко всепрощению. Грехи придётся искупать.

Отец Николай встал.

– Я должен идти. Время службы.

Он вышел, оставив Трошина наедине со своими мыслями.

Именно тогда Фёдору показалось, что священник стал несколько холоден к нему. А может быть, действительно лишь показалось. Но он решил: как только сможет более-менее нормально передвигаться, сразу уйдёт. Вернётся к своим и продолжит воевать. А есть Бог или нет его – узнает, как придёт срок. Пока же помирать не время. Нужно победить в этой войне и встретиться со своей семьёй. Раз не получилось переметнуться, значит, придётся по-другому идти к жене и дочери.

На полное восстановление у Трошина ушла ещё неделя. Он не раз разговаривал с отцом Николаем о разном, и убедился в ошибочности своего мнения о холодности и отчуждённости священника.

Со стороны близкой линии фронта часто громыхало, доносились отзвуки автоматической стрельбы. Но сама церковь оставалась нетронутой. Здесь никто не появлялся.

Отец Николай говорил, что прежде тут бывали военные, но немногочисленные. Приезжали, узнавали, что да как, надо ли чем помочь. Одни просили окрестить, другие – дать текст молитвы-оберега.

Священник давал им на выбор переписать молитву-оберег Михаилу Архангелу от смерти на войне, и молитву-оберег святому преподобному Сергию Радонежскому. Многие переписывали сразу две.

Фёдор слушал и думал:

«Зачем он мне об этом говорит? Ненавязчиво предлагает тоже переписать? А что, перепишу, пожалуй. С меня не убудет. Только поможет ли мне, безбожнику?»

Настал день, когда Фёдор сказал:

– Пора уходить мне, отец Николай. Спасибо вам и матушке Марии за спасение моё. Век не забуду. Простите, если резок был порой. Но таков уж я по природе своей. А где автомат мой?

– Спрятал я его до поры. Но теперь уж отдам.

Фёдор быстро собрался и вместе со священником вышел на улицу.

Смеркалось.

Трошин решил ночью пересечь линию фронта, не являвшуюся сплошной оборонительной системой – такого не случалось во всех больших войнах, не было и в этой. Так что пройти незамеченным мимо противника можно вполне. Главное, думал Фёдор, на своих выйти так, чтобы не убили и вообще без зубов не оставили.

Отец Николай троекратно перекрестил Трошина и сказал:

– В добрый путь вам, Фёдор Павлович. Не спрашивал вас и не стану уже, на чьей вы стороне. Да и не важно это совсем. Бог вам в помощь.

Трошин удивился:

– Откуда отчество моё знаете?

– В бреду вы многое рассказали, – улыбнулся священник мягко.

– Вы меня расспрашивали? – нахмурился Трошин.

– Упаси Бог! – опять улыбнулся отец Николай. – Вы и без расспросов такого наговорили!

– Так вы всё обо мне знаете? – Фёдор невольно поёжился.

– Не всё, но многое, – не отводя глаз, ответил священник. – Вы правильно сделали, что переписали обе молитвы. Хотя и одной достаточно. Это первый ваш шаг к Господу. Поверьте, Он не отталкивает истинно раскаявшихся.

Трошин лишь кивнул молча, развернулся и растворился в густеющей тьме.

Ему удалось миновать незамеченным посты федералов, расположенных достаточно далеко друг от друга. Он шёл по кромке лесного массива, передвигаясь от дерева к дереву, часто останавливаясь, вслушиваясь в ночную тишину и мысленно проклиная круглую яркую луну с мириадами звезд, не видимых в таком количестве из города по причине вечного смога.

Фёдор вдруг подумал, что перед самой войной смог в городе должен был рассосаться: не стало уже столько машин, чадящих выхлопными газами, почти остановились котельные. А звёзд он так и не видел. Почему? Наверное, слишком приземлено жил, перестал смотреть на небо и мечтать как в детстве. Беседы с отцом Николаем затронули потайное в душе, загнанное в самые закоулки. Благодаря этим разговорам, Фёдор осознал, он всё ещё способен на добрые поступки, не умерла душа его, но не воспарить ей под тяжестью совершённых грехов…

Через этот неожиданно лирический настрой, связанный с ярко сияющими звёздами, пробивалось чувство тревоги от вполне реальной опасности, поэтому Трошин чутко слушал тишину и вглядывался в лесной частокол, за которым просматривалось большое поле, укрытое белым покрывалом.

Через это поле предстояло перейти.

Двигаться бесконечно по кромке лесного массива нельзя. Этак он отклонится от намеченного маршрута.

Выйдя к полю, Фёдор почувствовал ещё больший страх.

Он в своём пятнистом камуфляже на снегу виден за версту. Подстрелить могут как свои, так и чужие. К тому же поле может быть ещё и заминировано.

Но идти придётся. По-другому никак.

Трошин мысленно перекрестился и произнёс:

– С Богом!

Выйдя из-за деревьев на белое покрывало, он замер, готовый рухнуть в снег при первой же опасности, при любом шорохе и тем более окрике.

Но всё оставалось по-прежнему.

И вдруг Фёдор осознал, что только что обратился к Богу, а ещё припомнилось, как шёл с планшетом ротного навстречу федералам и тоже молился о спасении.

«Надо уже определяться – верить или не верить, – с сарказмом подумал Трошин. – А то как-то непоследовательно получается: как припечёт всерьёз, сразу о Боге вспоминаю, а когда не угрожает ничего – разглагольствую о его существовании.

И всё же, если подумать, какая-то неведомая сила и в самом деле бережёт меня. В каких только переделках я не бывал, иной раз даже покруче чем на войне! Вспомнить хотя бы перестрелку почти в упор при захвате профилактория, потоп в камере. Поневоле задумаешься не о банальном везении, а о чём-то более серьёзном…

Но зачем этой неведомой силе такой грешник как я? Почему другие, нагрешившие в разы меньше, гибли вокруг меня, а я оставался невредим? Вот только зубы выбили. Но даже и в этом, судя по всему, есть некое предначертание. Иначе не пошло бы воспаление, не попал бы я к отцу Николаю, и он не зажёг бы в душе моей крохотный огонёк надежды на спасение. Ведь даже душегуб на кресте получил от Иисуса отпущение грехов своих…

Н-да! Недаром говорят: атеистов в окопах не бывает».

С этими мыслями Фёдор с трудом брёл по полю, проваливаясь выше колена в снег, а в иных местах наоборот легко преодолевал несколько метров по насту и снова проваливался неожиданно.

Он прошёл эти нелёгкие несколько километров, с каждым шагом чувствуя, как приближается противоположная стена смешанного леса.

Звёзды и луна уже поблекли, а чёрное небо начало сереть. По ощущениям было часов семь или чуть более. Самое время, чтобы проснуться и собираться на работу… тьфу ты! Воевать…

Фёдор вновь осознал, что мысли его вовсе не о войне. Вот и сейчас ему припомнилась довоенная жизнь, когда в рабочие дни в это время уже горел свет в окнах, улицы заполнялись людьми, проезжал набитый пассажирами общественный транспорт, перед красными сигналами светофоров выстраивались пока ещё в короткие колонны первые сочленения огромной общегородской автомобильной пробки…

Никто ведь и не предполагал тогда, что скоро всё изменится страшно и кроваво. Люди строили ближайшие и отдалённые планы на жизнь, ещё не зная, что многим и многим этой жизни отпущено совсем чуть-чуть…

До кромки леса оставалось от силы метров семьдесят. Снег уже не был таким глубоким, идти стало легче. Резкий как выстрел окрик – стой! – заставил Фёдора вздрогнуть и рухнуть в снег.

«Свои или фéдеры? – подумал он, чувствуя как бешено колотится сердце. – Здесь уже свои должны быть. Но и они могут пристрелить запросто…»

– Пароль!

– Не знаю я пароля! – крикнул Трошин.

И тут же короткая автоматная очередь взметнула перед ним высокие фонтанчики снежной пыли, а в тело отдался отзвук вгрызшихся в мёрзлую землю пуль, ударивших сильно, отчего стало ещё страшнее – ведь они с точно такой же силой могли ударить в живое…

– Не стреляйте!!! – заорал Фёдор.

– Я тебя, падлу, давно засёк! Ты с той стороны топаешь, фéдер грёбаный!

«Свои!..» – с отчаянной радостью подумал Трошин.

– Не фéдер я! Третья рота второй батальон Сибирский Добровольческий полк!

– Не свисти! От третьей роты никого почти не осталось: все легли пару недель назад!

«Разговорчивый какой… – подумал Фёдор. – Ну, тем лучше».

– Я из этой роты! Командир – старший лейтенант Алябьев, погиб в том бою. Комбат – майор Пискарёв.

Со стороны часового повисло продолжительное молчание. Наконец, он подал голос:

– А чё ты всё это время у фéдеров делал, а?

– Ранен я был! В церкви меня выходили!

Часовому Трошин не собирался рассказывать, как и почему оказался в плену. Особистам объяснить придётся. Зубы-то ему не ветром вышибло. Хотя им тоже можно сказать правду, но не всю. Да, ударили прикладом, добивать не стали. Почему? А я знаю? Мне что, надо было попросить, чтоб добили?.. А дальше опять чистая правда: пошло воспаление, но сумел выйти к церкви. Там спасли.

Сейчас не сорок первый Великой Отечественной. За одно лишь подозрение в предательстве расстреливать не станут.

– Ну, так чё, я встаю? Не станешь стрелять? – крикнул Фёдор.

– Полежи пока. Щас начкар придёт, пусть он решает. Фамилия как твоя?

– Трошин! А тебе зачем?

– Начальник караула как раз из третьей роты.

– А как фамилия?

– Чё тебе ещё рассказать? – язвительно поинтересовался часовой.

– Да ладно, чё ты! – отозвался Фёдор. – Говорю же, я тоже из третьей роты!

– Ну, Ильин! – после некоторого молчания отозвался разговорчивый военный.

– Знаю! Лейтенант Ильин, командир второго взвода. Я в первом был. У меня командиром был лейтенант Киреев. Тоже погиб в том бою.

– А чё ты так шепелявишь?

«Вот сука!» – без особой злости подумал Трошин.

– Ладно, вставай. Иди сюда. Автомат в вытянутых руках за ремень держи.

«Обошлось…» – облегчённо подумал Фёдор, поднимаясь.

Подойти близко часовой не разрешил – посадил Трошина на снег метрах в десяти от себя. Автомат заставил отбросить в сторону, руки держать на виду.

Фёдор беспрекословно подчинился.

Вскоре появился запыхавшийся начальник караула в сопровождении двух бойцов.

– Почему стрелял?! – сходу выпалил он.

– А вон, – солдат кивнул в сторону Фёдора.

Начкар развернулся.

– Трошин? – удивлённо переспросил он.

– Так точно, товарищ лейтенант. Я.

– Откуда ты? – продолжал удивляться Ильин.

– Ранен был, вон, прикладом зубы все высадили, – Фёдор оскалился, – воспаление пошло…

– Ага, приклад с мылом помыть забыли, – съехидничал часовой.

Трошин, не обращая внимания на колкую реплику, продолжил:

– Добивать не стали. Ну, я, в общем-то, и не возражал. Наверное, федеры подумали, что убили меня… Когда очнулся, чувствую, херово мне. Сумел выйти к церкви. Она там, в лесу через поле…

Офицер кивнул. Знаю, мол.

Воодушевлённый Трошин говорил дальше:

– Выходили меня. Как оклемался более-менее, сразу сюда.

Офицер подошёл вплотную, протянул руку Трошину, продолжавшему сидеть на снегу.

Фёдор протянул свою, чувствуя, как начкар помогает ему подняться. И уж совсем удивился, когда лейтенант заключил его в объятия. Чего-чего, а такого тёплого приёма Трошин не ожидал. Это настолько тронуло его, привыкшего к чужой и собственной подлости, что невольные слёзы выступили на глазах.

Вопреки многим лживым современным книгам и фильмам, где в погоне за дешёвой сенсацией очерняется вся Великая Отечественная война, особый отдел, куда угодил Трошин, ничем не походил на выдуманные горе-писаками, сценаристами и режиссёрами якобы тогдашние особые отделы из военного прошлого – гротескно жестокие и несправедливые ко всем поголовно, попавшим в переплёт. Здесь не пытали, не били и даже не орали. Просто документально оформили показания и отправили в госпиталь.

Не веря, что так легко отделался, радостный Трошин на попутках добирался до военно-полевого госпиталя, то и дело предъявляя патрулям сопроводительные документы: не дезертир, мол, всё в порядке.

Фёдору удалили осколки зубов и начали готовить к протезированию. Сразу предупредили, чтоб не рассчитывал на что-то особенное, поэтому установят «мост». Никаких дорогих имплантов не будет. Времена не те.

Но Трошин и этому рад был. А пока, ожидая новые зубы, он помогал санитарам, размышляя о том, что всё-таки высшие силы дают ему возможность искупить грехи. Вот сейчас он облегчает по мере возможности муки других, а это доброе дело. Пусть оно не такое значимое и не перекроет все прежние злодеяния, но начало положено.

Эти мысли очень грели и придавали воодушевления.

Однажды, выбрав свободную минутку, Фёдор пошёл к расположенной неподалёку от госпиталя православной часовенке.

Народу там собралось немного. Вместо привычных свечек, ставших дефицитом, горели лампадки.

Трошин нерешительно встал у одного из образов – он не знал, чьего именно, и мысленно попросил прощения у Бога.

Попросил, как сумел.

Какого-то особого облегчения на душе не появилось, но осталась уверенность в правильности поступка. Главное – искреннего, а не для галочки, не на всякий случай, чтоб зачлось где-то там, в «небесной канцелярии».

Вскоре Фёдор обзавёлся новыми зубами, ужасно непривычными и даже неприятными, но приходилось терпеть.

Он вернулся в свою роту, почти полностью из нового пополнения.

Немногие «старички» встретили его тепло и радостно.

Растроганный Фёдор думал, что теперь уже точно никогда даже не попытается перейти на чужую сторону. И будет сражаться со всей яростью против не пожелавших принять его.

* * *

До лета семнадцатого года Андрей Николаевич крутился как сумасшедший, выполняя свои обязанности при штабе армии по руководству отделом по связям с общественностью.

Работы было через край. Положительный имидж федеральных войск создавался профессионально, с участием многих специалистов, в том числе и отделом Савельева.

Со стороны Объединённой Оппозиции информационная война велась с не меньшим накалом. Борьба за умы народа шла ожесточённая, в ход пускались любые средства, позволяющие получить хотя бы минимальное преимущество.

Андрей Николаевич находился не только в штабе – очень мобильном, дабы не попасть под артиллерию противника. Ему приходилось бывать и на передовой, где весной закипели кровопролитные бои.

Положа руку на сердце, Савельев не предполагал, что драка станет настолько жестокой и беспощадной. Не верил до последнего, пока не полыхнуло по-настоящему.

В душе Андрей Николаевич не раз благодарил командарма, давшего возможность переправить семью за границу. Он часто разговаривал по скайпу со своими, видел их – счастливых и беззаботных, испытывая глухое раздражение к родным, не желающим ничего знать о своей Родине.

В Европе тоже было неспокойно. Конечно, далеко не как в России.

Тамошние организаторы беспорядков и кровавых терактов творили свои чёрные дела, но не трогали Швейцарию – давно нейтральную, с гарантией банковских вкладов.

В безопасности своих капиталов сильные мира сего нуждались.

Счёт у семьи Савельевых был весьма солидным даже по меркам банкиров, привыкших к очень состоятельным клиентам. Поэтому жилось беженцам на чужбине среди альпийских лугов, чистейшего воздуха, сверкающих ледниками пиков, пронзающих синее небо, несравнимо лучше, чем на родине утопающей в крови, в слезах, задыхающейся в дымах пожарищ, страдающей от голода, насилия, жестокости, умирающей с каждым погибшим солдатом и мирным обывателем.

Лишь мать, утирая мятым платочком с красных глаз слёзы, всякий раз интересовалась, когда приедет сыночек. Не слышно ли чего о Ванюше и Феде, об их семьях?

Андрей Николаевич, как мог, успокаивал мать, сожалел, что никаких сведений у него нет, и обещал, что приедет скоро, понимая – нет, не получится приехать в ближайшее время. Да и в отдалённое тоже не получится.

В начале июня Савельев наметил поездку в прифронтовой госпиталь. Туда поступило большое количество раненых, в том числе и детей, пострадавших от недавнего применения фосфорных бомб.

Это убойный компромат, сразу понял Андрей Николаевич. Применять такое оружие в отношении мирного населения запрещено Женевской конвенцией. Надо ехать. Взять с собой толковых журналистов из тех, что и прежде не подводили. Всё зафиксировать официально. Конечно, оппозиционеры будут открещиваться, но сюжеты с обожженными детьми на центральных телеканалах – бомба, посильнее фосфорной. Пусть во многие регионы сейчас сигнал не доходит по ряду причин, но всё равно это станет мощным ударом по оппозиции.

Добирались с колонной из БТРов, танков, реактивных установок, автомобилей с солдатами в кузовах, прочей военной техникой.

Журналистов, среди которых были и хорошенькие женщины, поместили кого на броне, кого в кузовах, чему солдаты и офицеры очень обрадовались, предвкушая пусть короткий, пусть даже не флирт, а так – пустопорожний трёп.

Савельев, пользуясь положением, удобно устроился пассажиром в кабине автомобиля «Урал».

Добрались без происшествий.

Колонна пошла дальше, а Андрей Николаевич и журналисты под чутким присмотром вышедших навстречу военных направились в госпиталь.

Прежде Савельев не был здесь ни разу. Его потрясла почти осязаемая атмосфера боли и отчаяния, сотканная из личных трагедий каждого изувеченного человека.

Пока журналисты занимались своей работой, Андрей Николаевич разговаривал с начальником госпиталя в его кабинете в бывшей конторе при свинокомплексе. Небольшое здание отремонтировали приличными отделочными материалами и завезли неплохую мебель, создав вполне приемлемые условия для работы руководства учреждения.

Полковник медицинской службы был мужчиной годами чуть за сорок, ровесник Савельева, но выглядел куда как непрезентабельнее собеседника: значительно ниже ростом, щупловатый и лысоватый, чисто выбритый, с внимательным карим взглядом из-под кустистых чёрных бровей. Его густой сочный голос никак не вязался с невзрачной внешностью и неэмоциональной натурой законченного флегматика. Военная форма, видневшаяся из-под белого халата, придавала владельцу официальность и ещё большую строгость.

В самом начале беседы полковник предложил «подлечиться» медицинским спиртом. Причём предложил без всяких там подмигиваний, улыбочек и ужимок: неспособна оказалась его флегматичная душа даже на такую вовсе небогатую гамму эмоций.

Савельев не хотел пить, тем более спирт, но отказываться не стал, чтобы получить хоть какое-то расположение от сурового хозяина кабинета. Поэтому с удачно сыгранной беспечностью махнул рукой, – а давайте!

Полковник извлёк из холодильника, запитанного, как и всё в госпитале от одного из дизельных генераторов, пузатенькую колбу из прозрачного стекла с высоким горлышком и остроконечной крышечкой сверху. Колбу наполовину заполняла бесцветная жидкость.

Андрей Николаевич про себя отметил, что ожидал чего-то подобного в виде медицинской колбы. А чего ещё ждать от неулыбчивого человека с застывшей на лице маской равнодушия ко всему на свете? Такой станет хранить медицинский спирт только в колбе. Никак иначе.

«Микстура», разлитая по маленьким стопочкам – хорошо, хоть не по мензуркам! – пошла замечательно. Через минуту в глазах у Савельева поплыло.

Чтобы сосредоточиться, он спросил:

– Товарищ полковник, много у вас пострадавших от фосфорных бомб?

– Из живых сорок два. Утром было сорок шесть. К вечеру останется, я думаю, тридцать пять, – ровно ответил военврач, будто речь шла не о людях, а об абстрактных цифрах.

Андрей Николаевич подумал, что, наверное, служба в условиях постоянной атмосферы чужой боли и страданий сделала полковника таким. А может и нет. Но как-то не вспоминались весёлые доктора. Впрочем, их не так уж и много было за всю жизнь, – тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – так что особо вспоминать не из кого.

– А как остальные? Выживут?

– Пожалуй, – кивнул полковник. – Но мучиться будут всю оставшуюся жизнь.

В закрытую дверь негромко постучали.

– Разрешаю! – сочным басом отозвался военврач.

В кабинет вошла молодая привлекательная стройная женщина в белых туфлях на высоком каблуке, в коротком белом медицинском халате. Её ровно расчёсанные осветлённые волосы тяжёлой волной стлались по гибкой спине до поясницы.

«Ах, проказник! – подумал Савельев, стараясь оставаться невозмутимым. – Ну, да у всех есть свои маленькие слабости. Ему здесь невесело приходится. Хотя, кому сейчас весело?»

– Вячеслав Игоревич, из отделений передали, – женщина положила на стол лист бумаги с отпечатанным на компьютере мелким шрифтом списком фамилий.

– Хорошо, Жанна. Подпишу позже, – сказал полковник, мельком глянув на лист. – Составь нам компанию. Андрей Николаевич, вы не возражаете?

– Я только «за», – ответил Савельев, ещё раз убеждаясь, что его предположения об отношениях полковника и женщины оказались верны.

Женщина аккуратно присела на стул, держа спину ровно, и вдруг сказала:

– Поскольку пить я всё равно не буду, давайте, сделаю вам чай?

– Хорошая мысль, Жанна, – отозвался военврач тоном, равно подходящим и для того, чтобы сказать, что заварка чая – несусветная глупость.

Но, похоже, женщина давно привыкла к такой манере разговора с начальником.

Она вышла.

Полковник повёл головой в сторону листа бумаги:

– Умершие только сегодня утром. Вечером будут ещё. Я так часто подписываю такие бумаги, что у меня паста заканчивается, не успеваю стержни менять.

– Много тяжёлых? – спросил Савельев хмуро.

– Много, Андрей Николаевич. Но главная причина – запущенные раны. При других обстоятельствах людей можно вылечить, однако в наших условиях это весьма проблематично. Я не знаю, станете ли вы докладывать об этом в штаб, но с моей стороны рапорты идут регулярно, да только я не вижу, чтобы хоть что-то делалось для исправления ситуации.

– Я обязательно поговорю с командармом, – твёрдо заверил Савельев. – Уверен, что он в курсе проблемы, но сами понимаете, война, неразбериха, нехватка медикаментов и всего остального. На местах зачастую многое исполняется абы как – беда с кадрами. Эта ещё довоенная общероссийская болезнь особенно обострилась сейчас, в чрезвычайных условиях… – Андрей Николаевич помолчал. – А где вы хороните умерших?

– Сразу за госпиталем. Там места много.

Последние слова показались Савельеву зловещими.

Но сам военврач, судя по всему, никакого потайного смысла в них не вкладывал.

– У меня тут целая похоронная команда из выздоравливающих, – продолжил он. – Есть один больной с полной потерей памяти. В мае поступил. Мы его Колей зовём. Сомневаюсь, что это настоящее имя, но его сейчас как угодно величать можно: ничего не помнит. Черепно-мозговая травма. Вся прошлая жизнь, как белый лист.

– Что, совсем ничего не помнит? – удивился Савельев. – Разве так бывает? Хоть что-то же человек обычно помнит.

– Наш Коля чист, как херувим. Ему сейчас какую угодно можно жизнь придумать, он во всё поверит. Тут до меня слушок дошёл, что начала его одна солдатка обхаживать. Она санитаркой при госпитале. Муж умер у неё на руках. Убивалась страшно… Думали, руки на себя наложит. Так бы и случилось, наверное, но двое детишек удержали от непоправимого шага. Так она теперь нашему Коле рассказывает, что он муж её.

Я поначалу внушение этой выдумщице сделал. Она в слёзы: какое вам дело, мужик всё равно ничего не помнит. Может, и не вспомнит никогда. Ходит как тень, ни тпру, ни ну. Кому он нужен такой? А так хоть я подберу.

Ну, я подумал, наверное, так оно лучше… Да вон он!

Военврач кивнул в сторону окна, за которым неторопливо проходил понурый человек.

Андрей Николаевич глянул и подскочил как ужаленный:

– Иван?!

Полковник едва не пролил из колбы драгоценную жидкость.

– Не понял… – растерянно пробасил он.

– Брат это мой младший!

Савельев выскочил за дверь, столкнувшись с Жанной, нёсшей на подносе три кружки с чаем. Поднос вылетел у неё из рук, тёмная жидкость плеснулась на белый халат, а кружки осколками разлетелись по полу.

– Простите, ради Бога! – пробормотал Андрей Николаевич, устремляясь на улицу.

Жанна проводила его взглядом и вопросительно уставилась на полковника, мол, чего это с ним?

– Наш Коля, оказывается, брат его младший. И не Коля он вовсе, а Иван. Охренеть!..

Наверное, впервые в жизни военврач был столь эмоционален.

Савельев тем временем был уже на улице. Он нагнал брата, рывком за плечи развернул к себе, увидел пустые глаза, давнишнюю щетину на впалых щеках и на шее с острым кадыком.

– Иван!!! Ты узнаёшь меня? Это я, Андрей!