Текст книги "Мы будем на этой войне. Не родная кровь"

– Я голос-то узнала слазу. Но сомневалась – Фёдол, не Фёдол. Влемя сейчас такое, никому велить нельзя.

– Я это, тёть Маша, я. А где мои, не знаете?

– Да где? За голодом. Как обстлелы начались, так они и ушли, когда фильтлационные пункты отклыли. А я не пошла. Стлашно здесь, да на кого квалтилу оставишь? Вот и молюсь каждый день, чтобы бомба не упала.

– Так давно ушли, тёть Маша?

– Говолю же, как фильтлационные пункты отклыли. Да ты подожди, Света тебе письмо оставила. Зайди в квалтилу, что челез полог лазговаливать, выстужать последнее тепло?

Фёдор зашёл, прикрыв за собою дверь. Подождал, пока хозяйка отлучилась в комнату и вернулась с запечатанным конвертом.

Трошин надорвал его, вынул сложенный тетрадный листок в клеточку, развернул, вчитываясь в несколько строчек, написанных знакомым аккуратным почерком.

«Здравствуй, Фёдор!

Надеюсь, ты всё же прочтёшь это короткое письмо. Изливать на бумагу душу не стану. Если сможешь услышать и понять меня, хватит и этих слов. Если нет – не поможет ничего.

Я решила с Алёной уйти за город. Здесь оставаться очень страшно. Боюсь за ребёнка и за себя. Совершенно не знаю, что ждёт нас, но жить в постоянном страхе невозможно. В этом абсурде всё перевернулось с ног на голову, как и наша жизнь. Твой уход стал для меня очень неожиданным. Сколько выплакано слёз, знаю только я и мои бессонные ночи. Наверное, я была неправа в нашем последнем разговоре. Но и ты сделал какой-то безумный вывод из моих слов, хотя я ничего такого не имела в виду.

Давай забудем тот разговор, забудем время, проведённое в профилактории, твой, по меньшей мере, странный «бизнес», и станем жить как прежде.

Если тебе дорога семья, возвращайся. Если спокойнее одному, так и быть, я пойму и дочери постараюсь всё объяснить, когда подрастёт.

Говорят, за городом есть какой-то палаточный лагерь, его не обстреливают. Дальше идти нам всё равно некуда. Скорее всего, мы останемся там, пока всё не закончится, а потом вернёмся назад. Надеюсь, ты будешь ждать нас дома. Ключи я оставила тёте Маше.

Светлана».

Фёдор сложил листок.

– Тёть Маша, жена пишет, ключи оставила.

– Да, вот они, – женщина сняла с гвоздика вбитого в стенку два ключа на колечке, от верхнего и нижнего дверных замков.

– Спасибо вам. Пойду я.

– С Богом Фёдол, с Богом! Заходи, если что надо будет. А в голоде-то что тволится, Господи! Слышал, навелное?

Трошин кивнул и ушёл от гостеприимной соседки. Привычным движением открыл замки своей двери, будто утром в последний раз закрывал их.

В квартире было холодно и непривычно пусто. Но Фёдор и не думал задерживаться. Он опасался, что за ним могут нагрянуть в любой момент. Странно, что до сих пор не появились, хотя кому это сейчас нужно при таком бардаке! И всё же рисковать не стоит. Когда шёл сюда, понимал, что вряд ли останется, хотелось увидеть жену и дочь, сказать им всё и узнать, примут ли назад. Письмо всё разъяснило. Он всё ещё нужен. От этого на опустошённой и очерствевшей душе стало теплее. Как всё-таки хорошо быть нужным! Даже таким несносным и жестокосердным. Бескорыстная любовь способна растопить любое заледеневшее сердце. Фёдор вспомнил, как тянулась к нему дочка, не требуя ничего взамен, любя с открытой детской доверчивой непосредственностью. Никакое золото мира не стоит этой любви!

Они там, за городом, а он всё ещё здесь и выйти не так просто. А физически здоровым мужчинам его возраста вообще невозможно. Значит, что? Верно. Идти добровольцем.

Но как можно воевать с теми, у кого в тылу находятся самые близкие и родные ему люди?! Что за война такая…

При первой же возможности нужно уходить к федералам, пока тут не раскусили что он за фрукт. Ведь сведения о его аресте сохранились. От федералов попасть в их палаточный лагерь, наверняка проще. Хотя, кто знает, как сейчас относятся к военнопленным? Хм… слово-то какое! Анахронизмом несёт за версту. Вроде как по каким-то международным конвенциям к военнопленным должны относиться гуманно.

Короче, сплошные непонятки и очень рискованно…

Можно сгореть ещё при оформлении в добровольцы. Но по-другому за город вряд ли получится выйти.

Рискованно…

Но разве мало приходилось рисковать?! Пусть это будет испытание судьбой: если суждено – выберется, нет – пропадёт.

Чёрт! Рискованно…

Но Фёдор уже загорелся идеей. Не знающая покоя авантюрная натура требовала немедленных действий. Он быстро переоделся в чистую утеплённую одежду, закрыл дверь, отдал ключи соседке и сказал, что пошёл искать своих.

Военкомат располагался на прежнем месте. По коридорам сновали военные, стояли кучками и поодиночке гражданские – сплошь молодые мужики и парни.

Трошин быстро выяснил, куда ему обращаться.

– Добровольцам в одиннадцатый кабинет, – коротко сообщил дежурный.

У дверей кабинета собралось пятнадцать человек – молчаливые, сосредоточенные, будто перед прыжком с парашютом.

Очередь двигалась быстро. Иные выходили с листом бумаги – анкетой, которую заполняли в коридоре, кое-как пристроившись на стульчике или у подоконника, и возвращались в кабинет уже без очереди. Другие выходили ни с чем, мрачные и даже озлобленные. На вопросы не отвечали и уходили. Вероятно, им по какой-то причине отказывали, понял Фёдор.

Когда Трошину подошла пора заходить, за ним собралось ещё двенадцать человек. Это удивило Фёдора. Он даже не предполагал, что в этой непонятной войне могут быть добровольцы по убеждению. Не все же, как он пытаются спрятаться от властей. Что же тогда движет ими? Желание мести? Скорее всего. А ещё Фёдор подсознательно ощущал, что скоро начнут грести всех без различия – и добровольцев, и прочих способных стрелять. Недаром мужиков из города не выпускают.

В кабинете за тремя составленными в ряд столами, накрытыми красной материей, сидели трое мужчин – два капитана и майор. На столах лежали стопки каких-то бумаг, картонные папки на тесёмках, прочие канцелярские принадлежности. Чуть в стороне от троицы за монитором пристроилась моложавая женщина в чине лейтенанта.

– Доброволец? – буднично спросил майор – сухонький небольшой мужик лет тридцати, с бледным аскетичным лицом, говорящим о целом наборе хронических заболеваний желудочно-кишечного тракта.

Он сверлил Трошина чуть прищуренными буравчиками глаз, будто пытался узреть истинные мотивы поступка.

– Так точно, – по-уставному ответил Фёдор.

– Паспорт, военный билет, – коротко произнёс майор.

– Паспорт потерял. В потоп попал, одежда вымокла вся, пока сушилась в общей палатке, документы пропали, – выдал Трошин заготовленную версию.

На самом деле свой паспорт он в последний раз видел перед задержанием, когда отдал его для проверки старшему лейтенанту. Потом обстрел, арест, выматывающий допрос, камера…

– Но у меня загранпаспорт есть и военный билет, конечно, – добавил Фёдор, извлекая из кармана документы, взятые в квартире.

– От кого бежим, господин Трошин? – нехорошим тоном спросил майор, не спеша просматривая военный билет и загранпаспорт.

Фёдор обомлел, но сумел сохранить самообладание, потому как сразу сообразил, это такая форма общения у майора. Насмотрелся он тут на всяких добровольцев, вот и разговаривает так со всеми пришедшими на добровольный убой.

– Ну, от себя, – нехотя отозвался Трошин, хмуро глядя в сторону и уже уверенный, что не рискует ничем, давая такой ответ.

И оказался прав.

Майор передал оба документа подошедшей женщине, и поучительно сказал:

– От себя не убежишь. Ну, да ладно, это не мои дела, а мои – понять ваши мотивы. Вот если б вы мне сейчас запели о ненависти к врагу, о желании поквитаться за чью-нибудь гибель или ещё за что, я бы вас понял по-человечески, но дал от ворот поворот. Не нужны нам на фронте самоубийцы.

– И много тут таких? – с нескрываемым интересом, но сдержанно поинтересовался Фёдор, припоминая выходивших ни с чем из кабинета.

– Почитай, каждый второй, – без эмоций ответил майор. – Ну что, – обратился он разом к обоим капитанам, – годится господин Трошин в добровольцы?

– Так точно, годится, – почти одновременно ответили офицеры, кивая в подтверждение своим словам.

– Товарищ майор, – подала голос женщина из своего угла, – а как же паспорт?

– А что, загранпаспорт в нашей стране уже не документ? – спокойно поинтересовался майор. – Военный билет в порядке, на учёте человек состоит. Остальные сведения на добровольца в базе данных имеются?

– Так точно, имеются, – ответила женщина, мельком глянув на монитор.

– Оформляйте документы. А вы, Трошин, берите анкету, заполняйте в коридоре, потом без очереди заходите. Дальнейшие указания получите после.

Фёдор попал в Сибирский Добровольческий полк, специально сформированный и прикомандированный к одной из мотострелковых бригад, обороняющих подступы к Красноярску.

Неразбериха и откровенный повсеместный бардак потрясли Трошина до глубины души. Он и не предполагал, что в регулярной армии такое возможно, особенно в условиях войны. Складывалось впечатление, что командование на всех уровнях плохо понимает, что делает и что вообще надо делать. Всё более-менее держалось на исполнительности младших командиров, и если бы не они – армии просто не существовало бы как таковой, а была бы толпа вооружённых мужиков толком не желающих никому подчиняться. Привыкли на «гражданке», что каждый сам себе умный и знает как надо лучше. А то как же! Будут тут ещё всякие вояки указывать, что и как делать, да ещё требовать неукоснительного исполнения приказов.

Основную часть времени солдаты проводили в промороженных окопах, периодически отогреваясь в блиндажах. Все жили ожиданием ещё далёкой весны и тепла, и постоянно мусолили абсурдность ситуации: мужики защищают город, а семьи многих и многих защитников находятся под контролем федералов.

На самом деле официально запрещалось обсуждать это. Но не привыкшие к безусловному подчинению люди плевать хотели на такие приказы, желая только одного: безопасности для родных и воссоединения с ними. По этой причине перебегали на сторону противника едва ли не толпами. И это стало для Трошина настоящим откровением. Он-то думал, что один такой умный, а оказалось…

Вот тебе, бабушка, и всё добровольчество, которое идеологи от оппозиции пытались возвести чуть ли не в ранг народного движения. На самом-то деле мужики нашли лазейку: если не выпускали из города, то хотя бы таким способом пытались вырваться к своим семьям.

Командование оппозиции не сразу осознало ошибку, долго раскачивалось, размышляло, не перекрыть ли выход совсем? Как в этом случае поведёт себя армия? Вдруг войска взбунтуются?

А если не перекрывать, то федералы получают козырь, о каком можно только мечтать. Да уже получили, чего уж там!

В конце концов, выход перекрыли вообще всем гражданским.

Армия не взбунтовалась.

Командование выдохнуло с облегчением: на этот раз обошлось.

Разумеется, рядовые, младшие и средние офицеры не подозревали о подобных сомнениях высшего командного состава. В противном случае последствия могли быть весьма плачевными для оппозиции.

Федералы на полную катушку использовали ситуацию, обрабатывая сомневающихся путём разброски с вертолётов листовок, а на иных участках с помощью громкоговорителей. Предлагали переходить на сторону законной власти, обещали амнистию и возможность немедленного воссоединения с семьёй.

Чаще всего перебежчиков ловили свои, сильно избивали и содержали как военнопленных, создав почти невыносимые условия. Многие обмораживались, простывали, болели и умирали. Но дезертиров не убавлялось. Тогда по приказу командования их начали расстреливать перед строем.

Это быстро привело к нужному результату.

О таких случаях много говорили, как и о том, что вот-вот создадут штрафные части, где вину придётся «смывать кровью», как в Великую Отечественную.

Ещё много говорили о необходимости соединения с Северо-восточным фронтом Объединённой Оппозиции. Но для этого требовалось массированное наступление войск фронта либо защитников города для прорыва блокады федералов.

Такое наступление, ходили слухи, готовилось на начало весны. А пока противники взаимно обрабатывали позиции миномётным огнём, иногда артобстрелами и залпами реактивных установок. Позиционные, скоротечные столкновения стали привычными и порой переходили по нынешним меркам в затяжные – два-три дня, бои.

Фёдор улучил момент в один из таких боёв.

Атака его роты захлебнулась – нарвались на плотный заградительный огонь, потеряв едва ли не половину личного состава убитыми и ранеными. Началось беспорядочное отступление.

Трошин упал в глубокий снег. Сердце бешено колотилось. Сказывался стресс от боя, опасение быть заподозренным в желании переметнуться к врагу и пристреленным прямо тут же – а чего возиться, тащить назад, когда там тоже расстреляют! Сюда же примешивался страх нарваться на пулю уже от федералов. Те в горячности не сильно-то станут разбираться. Грохнут и все дела.

Постепенно перестрелка утихла.

Тишину заснеженного поля разрывали стоны раненых.

Фёдор приподнялся, осматриваясь, и увидел, как иные отчаянно цепляясь за жизнь, ползли в сторону своих, пятная снег кровью.

Показались фигурки солдат федералов. Они быстрыми перебежками перемещались, часто залегая, стремясь к месту, где оппозиционеров накрыл кинжальный огонь, где лежали раненые, где могли остаться карты с обозначением минных полей и дислокацией войск.

Трошин вновь рухнул на снег, учащённо дыша, испытывая сильный страх: сейчас Судьба решит – жить ему дальше или умереть прямо здесь, в этом снегу; станут враги друзьями или оставят коченеть бездыханное тело.

Весной оно начнёт разлагаться и вонять тяжёлым трупным смрадом…

Федералы приближались, зазвучали первые одиночные выстрелы, добивающие раненых. Самообладание оставило Фёдора и он, уже плохо понимая, что делает, пополз по снегу в сторону своих позиций. Желание жить заполнило всю его суть, он готов был ползти так всю жизнь, но жить! Жить! Жить…

Он наткнулся на убитого командира роты. На теле, поверх бушлата на длинном ремешке покоился планшет.

Трошин интуитивно почувствовал в этом возможность для спасения, сорвал с тела планшет, отполз подальше и немного приподнялся, задирая вверх руки.

– Не стреляйте! – крикнул он.

Федералы как сбитые городошные чурочки попадали в снег. Кто-то даже дал несколько коротких очередей в сторону Трошина.

Фёдор опять заорал:

– Не стреляйте!!! Люди вы или нет?! У меня ценная информация!

– Чё там у тебя, сучий ты потрох?! – крикнул кто-то от федералов.

– Важные документы!

– Ладно, медленно поднимайся, руки держи на виду, иди сюда!

Фёдор с бешено колотящимся сердцем встал, до рези в глазах всматриваясь в лежащих и почти не видных солдат противника, которые сейчас либо станут своими, либо убьют…

Он шёл неверными шагами навстречу неизвестности и шептал:

– Господи! Спаси и сохрани… Господи! Спаси и сохрани… Господи…

– Стоять!!! На колени!!! Дёрнешься – труп!

Трошин рухнул на колени.

Двое солдат, держа его на прицелах автоматов, быстро подбежали, забрали планшет. Один с размаху врезал Фёдору прикладом по лицу.

Захлёбываясь кровью, Трошин рухнул ничком, слыша будто издалека:

– Валить его?

– Не надо пока. Вдруг на словах что передаст, если сможет – похоже, ты ему все передние зубы выбил.

Фёдор почувствовал, как сильные руки подхватили его и потащили куда-то.

Лицо болело ужасно, сквозь слёзы он видел льющуюся изо рта струйку крови, оставляющую на снегу прерывистую неровную красную полоску…

Тащили долго, потом бросили всё так же ничком.

Трошин скошенными глазами видел только множество чужих ног в валенках и утеплённых штанах камуфляжной раскраски.

Кто-то присел перед ним на корточки. Фёдор опять увидел чёрные валенки и деревянный приклад автомата между ними.

– Снегу побольше прикладывай, чтоб кровь остановить, – посоветовал незнакомец.

После чего поднялся и пропал из поля зрения.

Трошин вяло удивился такой заботливости, сгрёб ладонью снег, медленно приложил ко рту, почувствовал пронзающую боль от холода, но терпел, пока не растаял комок, слабо сплюнул разжиженную кровь. Снова набрал горсть, приложил к провалу рта, понимая, что передних зубов точно нет, распухшим языком чувствуя развороченную челюсть и острые осколки в дёснах, не пуская страх в себя, чтобы не потерять самообладание.

«Потом… Всё потом… После будет лечение, – отрешённо думал Фёдор. – Главное, выжить сейчас. Если сразу не убили то, может быть, не станут достреливать? Надо выложить всё, что знаю. Глядишь, зачтётся…»

Вскоре Трошина под руки вздёрнули вверх, заставляя встать. Это оказалось кстати, потому как он начал порядком замерзать и уже сам собирался подниматься, но опасался как бы не вышло чего из такого самовольства.

Столь резкая смена ситуации вогнала Фёдора в панику, но остатками разума, уже позабыв о недавней тихой радости, что не убили, он успокаивал себя:

«Всё равно когда-нибудь помирать. Какая разница – сейчас или потом?..»

По окопу его повели в блиндаж, где после дневного света с непривычки казалось, хоть глаз коли. Постепенно Фёдор разглядел немудрёную обстановку и сидящего за столом человека в военной форме без знаков различия.

Трошин догадывался, что это какой-то офицер. Может быть, ротный, а может, повыше должностью.

Над головой неизвестного тускло светила лампочка, запитанная, вероятно, от автомобильного аккумулятора.

После короткого формального допроса – кто такой, почему сдался, и прочее, мужчина хмуро сказал:

– Повезло тебе. Директиву о пленных толком никто не выполняет. Стреляют. Что раненых, что не раненых. Редко кого в живых оставляют. Никто не знает, что с этим делать, хоть самих нарушителей расстреливай в назидание другим.

У Фёдора после ответов на предыдущие вопросы сильно разболелось распухшее лицо, но он терпеливо прошамкал:

– А как же листовки с вертолётов, громкоговорители? Зачем предлагаете сдаваться?

– Вот именно, зачем? – жёстко усмехнулся собеседник. – Зачем в гражданской войне нужны такие директивы?

– Я не знаю…

– А хули ты вообще знаешь? – опять недобро усмехнулся мужчина. – В том планшете сведения и так известные нам. На что ты рассчитывал? Больше других жить хочешь, а?

Трошин понуро молчал.

Он не догадывался, что незнакомец говорит неправду. Сведения и впрямь не имели какой-то особой ценности для фронта или хотя бы для бригады, но минные поля на карте были чётко обозначены. А это сохранённые жизни многих и многих солдат.

Зато Фёдор чувствовал, что сейчас в который уже раз за сегодня решается его судьба. Он был прав.

Действительно, собеседник размышлял, что надо бы расстрелять этого чёрта. Но кому приказать? Одно дело застрелить в бою: в этом случае ещё как-то можно объяснить жестокость к сдающимся в плен. И совсем другое – расстрелять пленного после допроса. Кто-нибудь обязательно настучит особистам.

Директива прямо указывает о недопустимости самосуда.

Хорошо им, пидорам штабным, такие директивы писать. Попробовали бы сами неукоснительно исполнять.

Если «забить» на исполнение, то этак и погоны потерять недолго.

Но что с ним делать? Куда девать? В этой долбаной директиве предписывается отправлять пленных в тыл для передачи в созданные особые отделы.

Легко написать «отправлять в тыл». С кем? Кого в сопровождение дать? Ладно ещё толпу сопровождать. Там хошь не хошь, людей выделишь. А одного?

Кто его в плен взял и зубы высадил? Не мог насмерть прибить? Вот пусть он и сопровождает.

– Часовой! – крикнул мужчина.

В блиндаж быстро вошёл вооружённый автоматом боец.

– Увести.

– Куда его, товарищ капитан?

– Куда-куда… Расстреляй!

Фёдору подурнело. Он почувствовал, как дощатый пол блиндажа уходит из-под ног. Собрал всю волю в кулак и подумал:

«Вот и всё…»

Часовой в растерянности от слов командира медленно открывал и закрывал рот. В конце концов, смог выговорить:

– Но…

– Чё «но»?! Я тебе конь, что ли?! – гневно спросил хозяин блиндажа.

– Никак нет… Нельзя же пленных расстреливать…

– Да ты что?! – очень натурально удивился капитан. – А я не знал! И чё теперь с ним делать? На постамент поставить и в жопу целовать?

– Зачем целовать?.. – пробубнил боец.

– Ну-у, я не знаю, – задумчиво отозвался офицер. – Зачем-нибудь. Пленный же.

В этот момент по ступенькам быстро спустился ещё один вооружённый автоматом человек.

– А! вот ты где! – воскликнул он, глядя на бойца. – А я думаю, где часовой?! Ну, чё, «колется»? – обратился вошедший уже к капитану, бросив быстрый взгляд на Трошина.

– Чё его колоть? Он всё равно нихера не знает, – равнодушно ответил офицер.

– Ясно. И куда его?

– К особистам надо отправлять.

– А кто его сопровождать будет? – удивился вошедший.

– Ты чё пришёл? Умные вопросы задавать? – саркастически и с какой-то усталостью усмехнулся капитан. – Хочешь, расстреляй. Вон, часового возьми за компанию.

– Смешно, – скептически отозвался пришедший человек.

Фёдор с замиранием сердца слушал, судорожно пытаясь понять свою дальнейшую участь.

– В общем, так, – официальным тоном сказал капитан, – выясняй, кто этого хмыря в плен взял, делай сопроводиловку и пусть провинившийся сопровождает его к особистам.

– Слушаюсь, – также официально ответил вошедший, чётко бросив правую руку к виску. – Разрешите идти?

– Иди.

– Пшёл на выход! – с презрением процедил незнакомец, искоса глянув на Трошина.

Фёдор пошёл наверх, совершенно измученный эмоционально, страдающий от острой боли, устало думая, что обошлось и на этот раз.