Текст книги "Мы будем на этой войне. Не родная кровь"

Женщина потерянно бродила между пугающе неподвижными телами, не зная, что предпринять, что делать дальше.

Ей хотелось вернуться назад, но неведомая сила, заставившая покинуть относительно безопасный посёлок, не позволяла так поступить, и Елена, обойдя по обочине сгоревшую и уже чадящую дымом переднюю машину, пошла по укатанной колее, тревожно поглядывая по сторонам.

Она плакала.

Из памяти никак не уходил образ того самого мужчины, пожалевшего её. Она уже понимала, что никогда не забудет это лицо, как и многое, что глубокими незаживающими ранами исполосовало всю жизнь.

Только ближе к вечеру, когда уже почти стемнело, Елене удалось выйти к какой-то опустевшей деревне. Все избы, что она сумела в темноте разглядеть с дороги, оказались сгоревшими, с торчащими силуэтами печных труб. Совсем как в кинохронике давно прошедшей войны, вдруг вернувшейся и начавшей безжалостно собирать свою страшную дань.

Женщина шла по дороге, всматриваясь в очертания сгоревших почти дотла изб, ощущая густую гарь, как вдруг на фоне потемневшего неба увидела искорки, вылетающие из небольшой круглой трубы, выведенной в окошко избы, странным образом уцелевшей посреди пепелища, и даже крыша у избы имелась.

Елена остановилась, не зная, что предпринять. Она боялась всего и всех, но понимала: идти без отдыха, да ещё и ночь напролёт, невозможно, надо где-то остановиться, передохнуть, а утром снова в путь.

Она осторожно сошла с дороги и начала пробираться по пепелищам дворов к избе, стоящей достаточно далеко от трассы. Вблизи удалось разглядеть, что та обгорела только снаружи, огонь обуглил бревенчатые стены и крышу, но всё уцелело, не обвалилось. Труба торчала из окна, заколоченного полуобгоревшими досками. Кто-то выбрал более-менее целый дом и устроился здесь. Но кто там, за обугленными стенами, что ждёт за ними, и стоит ли испытывать судьбу?

Женщина вслушивалась, приникнув к доскам, пытаясь хоть что-то разобрать. Внутри тихо, а снаружи не видно никаких признаков активной жизни. Ни тебе суеты, ни шума, ни побрехивания собак. Кругом гнетущая тишина и пепелище.

Надо решаться.

«Не оставь меня, Господи!», – подумала Елена и направилась к двери.

Перед дверью когда-то имелась веранда, но она, в отличие от домика, сгорела полностью, поэтому женщина оказалась сразу у входа и потихоньку толкнула дверь. Та не поддалась. Толкнула сильнее и дверь со скрипом начала открываться.

У женщины перехватило дыхание. Она замерла у порога, готовая тотчас бежать, куда глаза глядят. Но по-прежнему было тихо. И тогда Елена шагнула внутрь, где оказалось ещё темнее, чем на улице, но зато явственно ощущалось тепло и очень вкусно пахло чем-то наваристым.

– Кто здесь?.. – подала слабый голос Елена, всё ещё стоя у распахнутой двери, готовая стремглав выскочить назад.

– А вы кто? – откуда-то из тёмного угла донёсся не менее испуганный мужской голос.

Женщина пулей вылетела на улицу и отбежала подальше, но остановилась и развернулась.

– Эй, вы, там! – крикнула она. – Я вас не боюсь, слышите! Выходите сюда!

Чей-то силуэт показался в дверях, замер, а Елена попятилась, едва не упав.

– Конечно, не боитесь, – чуть насмешливо произнёс неизвестный. – Я это сразу понял.

– Ну, вы! – храбрясь, воскликнула женщина. – Не очень-то там! У меня пистолет!

– И вы меня убьёте просто так, ни за что? – немного грустно спросил незнакомец.

Грустный и какой-то обречённо незащищённый голос мужчины добавил ей нужной решительности.

– Если полезете – убью! – твёрдо ответила Елена, совершенно не представляя, где возьмёт этот самый пистолет, и спросила уже не так воинственно: – Можно мне здесь переночевать? А завтра с утра я сразу уйду, не стану вам мешать.

– Заходите и не бойтесь меня, – ответил неизвестный.

– Вот ещё, и не подумаю бояться, – пробормотала Елена, оставаясь на месте.

Человек собрался уже уходить, но замер в дверях, развернулся.

– Впрочем, если хотите, можете всю ночь стоять там. Я не возражаю. Да и куда мне? У меня ведь пистолета нет.

– А у меня есть! И не лезьте ко мне!

– Вы зайдёте или так и будем избу выстужать? Дров мало.

Елена, мысленно перекрестившись, пошла за человеком, но в дверях опять остановилась.

– Да заходите уже, в самом деле, – устало вздохнул человек.

Женщина решительно прошла в избу и увидела сполохи огня, из-за заслонки печки-буржуйки, обложенной кирпичами для сохранения тепла.

– Проходите, грейтесь, – сказал мужчина, закрывая дверь.

– Спасибо, – тихо ответила Елена, подошла ближе к печке, присела на обычный табурет.

Человек взял ещё один табурет, стоявший у стола, и попросил, указывая рукой на своё место, предлагая женщине пересесть:

– С вашего позволения. Я дровишки подкидываю, поэтому мне нужно там сесть.

Елена беспрекословно пересела.

– Простите, не представился. Латышев Александр Дмитриевич, в прошлом, до войны, технолог хлебопекарного производства. Теперь вот тоже у печи пристроился, – скупо усмехнулся он, открывая заслонку.

Его лицо осветило жаром углей.

Елена смогла разглядеть, что на вид мужчине далеко за пятьдесят, давнишняя небритость превратилась в седую неухоженную бородку и усы. Через такие же седые на голове и редкие волосы поблескивала лысина. Нос небольшой и ничем не примечательный. Глаза маленькие с набрякшими веками. Одет просто, по-деревенски, как сказали бы многие. Он напоминал деда отшельника, тихо и одиноко живущего где-нибудь в глухом краю.

– Позвольте узнать ваше имя?

– Никитина Елена, – просто ответила женщина.

Её донимал запах от кастрюли, стоящей на кирпичах, чуть в стороне от разогретой до малинового цвета поверхности буржуйки.

– Вы, наверное, есть хотите? Да что это я! Какой глупый вопрос! – досадливо поморщился Александр Дмитриевич.

– Да, очень хочу, – честно ответила Елена.

– Тогда возьмите, пожалуйста, чашку в буфете и положите себе, чтоб не обидно было, не стесняйтесь. А вот хлеба, извините, нет. Столько я этого хлеба за жизнь сделал, а сейчас нет даже маленького кусочка, – как бы извиняясь за такой казус, вздохнул мужчина.

Елена набрала половником в чашку суп с картошкой и даже с кусками мяса, пересела к столу, скинула верхнюю одежду и с удовольствием умяла всё содержимое. Потом с благодарностью сказала:

– Большое вам спасибо, Александр Дмитриевич. Откуда у вас мясо и картошка?

– Картошку случайно в подвале нашёл в одном из сгоревших домов. Её там немного, но пока есть. Я ведь тут и сам недавно, третьи сутки всего. Беженцами шли от города, нарвались на каких-то вооружённых людей, дезертиров, наверное. Мне удалось спрятаться, а остальных куда-то увели. Вот теперь сижу тут и не знаю, что делать. А вы какими судьбами здесь?

– Я в город иду. Сегодня во второй половине дня автоколонна интендантов попала в засаду, всех убили, одна я осталась.

– Вот времечко, а! – опять вздохнул мужчина.

Он вообще много вздыхал и казался совсем поникшим и даже сломленным.

– А в город-то вам зачем, Елена? Все оттуда бегут, а вы туда.

– Муж у меня там и сын.

– Вона чего! Дела… Только не пустят вас в Красноярск. Везде кордоны стоят. Сначала защитников – оппозиционеров то бишь, как они себя величают. Потом, километров через десять-двенадцать от города, федералы стоят. Да и окромя того всякие тёмные личности шатаются. Вот и я, и вы попали на таких. Так что, не пройти в город вам.

– Мне уже говорили, – тихо ответила женщина.

– И всё равно идёте?

– Да.

– Понимаю… А мои все погибли при обстреле ещё в самом начале этой дурацкой войны. Намаялся я там один. Голод, холод, света нет, наводнение это ужасное, обстрелы. Страшно. Не хотел больше оставаться и вышел вместе с другими беженцами. Они в лагерь направились, а я потихоньку отстал и сюда пошёл, встретился с какими-то людьми, они тоже из города шли, да попали мы на тёмных личностей. Ну, да я уже говорил об этом. У меня тут, в этой деревне, свояк жил, хотел у него остановиться временно. Не хочу в лагерь этот, знаю я, какая там жизнь: ещё хуже, чем в городе. Так что сюда пошёл. А оно вона как всё обернулось. Ни деревни, ни свояка, ни дома его. Непонятно, как эта изба уцелела. Пристроился пока здесь. Что дальше, не знаю…

Елена чувствовала, что намолчался её собеседник за трое суток, вот и выговаривается. Поэтому сама помалкивала. Да и что говорить незнакомому человеку, к тому же обременённому своими проблемами. Он всё равно не услышит.

А Латышев продолжал неспешно:

– Пристроиться-то пристроился, а как жить в холоде, чем питаться? Настоящая печка завалилась, восстановить не смог. Слава Богу, нашёл вот эту буржуйку в сгоревшем сарае, притащил сюда, приспособил как сумел, кирпичами обложил. Так теплее. Вы вот спрашивали про мясо. Скажу прямо: собачатина это. Бегала тут псина одна, рычала на меня, не подпускала. Я зело осерчал на неё, изловчился, да поймал…

Елена почувствовала, как тошнота подступила к самому горлу, но сдержалась с неимоверным трудом, подумав:

«Ну уж нет… Переживу… Не кисейная барышня…»

Александр Дмитриевич вроде как и не заметил ничего. Откуда-то из-за печки вытащил мешок из плотной бумаги, поставил между ног, сунул в него руку, вытащил конверт.

– Вот, нашёл тоже. Прям так в мешке и лежали, снегом присыпанные. Письма разные, довоенные ещё. Люди пишут о своём житье-бытье. Попадается официальная переписка всяких фирм. Как они тут оказались, ума не приложу. Но в наше дурное время и не такое возможно.

Я их читаю от скуки. Сейчас так странно всё воспринимается. Может, иных людей в живых нет, а мысли, проблемы, заботы, чаяния – всё осталось. До чего бессмысленной кажется эта мелочная суета сейчас, когда всеобщая беда пришла! Сами ворота ей отворили, впустили в дом… О-хо-хо…

Вот, послушайте-ка, Елена… Так, что тут у нас… ага… некая фирма «Берёзка» пишет компании «Строймонтаж»… чего она пишет… ага… Уважаемый Игорь Иванович! Нами в адрес вашей компании отгружено…

Ну, понятно, бизнесмены деньги не поделили. Сумма-то смешная, пятьдесят восемь тысяч рублей. И сразу судом грозят. То ли дело власти наши! Эти не мелочатся по таким пустякам. Эти «трубу» не поделили. Или, вернее, не захотели пускать к ней других – таких же жадных и беспринципных. Вот отсюда и всё горе простым людям – мне, вам, остальным. О-хо-хо…

Елена чувствовала, что сытная еда, хоть и на собачьем мясе, тепло, монотонное бормотание унылого собеседника клонят её в сон. Глаза сами слипались, хотелось уже лечь, расслабиться и забыться хотя бы ненадолго, чтобы отпустили боль от потери ребёнка и тревога за сына и мужа…

– Елена, да вы спите уже!

– Что? А! Нет-нет, извините. Я слушаю вас, – женщина вскинула поникшую в дрёме голову.

– Вот я и говорю, такая мелочь, как пятьдесят восемь тысяч доводит людей до суда, что уж говорить о миллиардах. Конечно, война из-за таких сумасшедших денег началась… Та-ак, что тут у нас ещё есть? – Латышев сунул руку поглубже в мешок, поворошил, извлёк почти с самого дна несколько сжатых в кулаке конвертов. – Ага, тоже письма… хотя чего я ожидал, не денег же, хм… а было бы неплохо… только кому нужны сейчас бумажки, ценности в них не больше, чем в письмах этих. Ну-с, посмотрим, кто и чего пишет.

Александр Дмитриевич надорвал один из конвертов, извлёк сложенный тетрадный лист.

– Здравствуй, мама! Выдалась свободная минутка, поэтому решил черкануть тебе письмо. Не знаю, успею ли дописать. У нас тут частые обстрелы…

Латышев на секунду отвлёкся, расправил конверт, склонившись поближе к приоткрытой заслонке.

– Штемпель-то недавний. Да и по тексту понятно, что написано об этой чёртовой войне. Странно, как оно сюда попало, вместе с довоенными? Ну-ка, а другие письма? – мужчина осмотрел конверты, извлечённые с самого низа мешка. – Хм… И эти тоже. Полевая почта одна. Что же с почтальоном стало? Как они здесь оказались, письма эти? Э-э! Да не всё ли равно? Кто сейчас их доставлять будет и каким образом? Одно, вон, в Вологодскую область в город Череповец, второе – в деревню Лески Залегощенского района Орловской губернии. Третье – в Краснодар… Н-да! Вся Россия собралась тут, в Сибири! Люди со всей страны, все разные, а кровь и боль у всех одинаковые…

Латышев бросил конверт вместе с листком в печку. Тлеющие угли на пару секунд вспыхнули ярким пламенем, осветив лицо мужчины – отрешённо-отстранённое.

Елене захотелось остановить его, но она почему-то сдержалась. Ей стало немного стыдно за собственное равнодушие, но очень удобная, комфортная мыслишка – «а мне какое дело, своих бед мало что ли, да и куда я с этими письмами?» – перекрыла небольшое чувство стыда.

– Мне бы лечь где-нибудь, – произнесла она.

Латышев отвлёкся от молчаливого чтения очередного письма.

– А вон, видите, я доски приспособил? На них и ложитесь, отдыхайте. Матраса и прочего, к сожалению, нет.

– А как же вы?

– Я за день выспался, – усмехнулся Александр Дмитриевич. – Да и всё равно не усну сейчас. Возраст, знаете ли, начинает сказываться. Бессонница. А вы ложитесь.

Елена надела свой бушлат, подложила под голову вязанную шапочку и улеглась на доски.

Постепенно сон сморил её.

Сколько она проспала, сказать наверняка женщина не смогла бы. Она ворочалась, просыпалась, смотрела сквозь прикрытые веки на Латышева, так и сидящего у печки, и снова засыпала.

Разбудило Елену чувство тревоги, ворвавшееся в сон вместе с отзвуками не столь далёкой канонады.

Она быстро поднялась.

– Что это, Александр Дмитриевич? Пушки стреляют?

– Да, пожалуй. Не время сейчас для летних гроз, – спокойно произнёс Латышев. – Да чего вы подскочили? Рано совсем, – он глянул на наручные часы, поднеся их к самой заслонке, поскольку угли в буржуйке едва тлели, – начало седьмого утра.

– Обычно я так и встаю, – ответила женщина. – Так что нормально. Похолодало за ночь.

– Да, печка остыла, избу выстудило порядком. Но ничего, сейчас раскочегарю, дровишки есть, писем ещё много…

Вскоре огонь в печи запылал, дрова начали потрескивать, а от кирпичей пошло тепло.

Латышев опять взялся за перлюстрацию почты. Он уныло зачитывал отрывки из писем и неспешно бросал их в печку.

Елена почти не слушала его, погрузившись в свои невесёлые думы.

Отзвук канонады стих.

Но никак не унимался Латышев. Он всё бубнил и бубнил неспешно, особо не переживая – слушает его гостья или нет. Правда, иногда он ненадолго замолкал, но при этом вздыхал тяжко, отчего становилось понятно: он и мысленно всё ворчит, никак не может успокоиться.

Улучив, когда мужчина умолкнет, Елена вышла на улицу, вдохнув полной грудью морозную свежесть, всё же насыщенную гарью, отчего тревога на душе усилилась, и вместе с тем стало несколько легче, совсем не так как в избе от застоявшегося духа и ворчания стареющего зануды.

«Как рассветёт, пойду дальше, – подумала женщина. – Как же в город попасть? И где Ивана с Ромкой искать? Господи, что же я делаю?! Ведь это безнадёжно. Может, и в самом деле вернуться? Нет… Не смогу уже. Я должна искать мужа и сына. Даст Бог, найду…»

Озябнув, Елена вернулась в душное тёмное жилище. Там стало значительно теплее и опять пахло разогретым супом.

«Поем, – подумала женщина. – Когда ещё придётся. Подумаешь, собачье мясо. Корейцы, вон, лопают и ничего. А китайцы вообще кошек едят и другую дрянь. Так что не умру».

После совместного завтрака Латышев занял привычное место и потянулся к мешку.

«Опять… – в отчаянии подумала Елена. – Сколько ж можно! Скорей бы уже рассвело. А может, прямо сейчас уйти? Нет, дождусь рассвета. Недолго уже осталось».

Внезапно она вновь почувствовала необъяснимую тревогу, появившуюся будто ниоткуда, а может быть, ставшую следствием долгих переживаний. Но какое-то внутреннее чувство развеяло все сомнения. Что-то случилось с Ромкой. Беда с ним. Господи… сердце-то как схватило…

Сжавшись от острой боли, женщина схватилась за грудь…

Латышев тревожно спросил:

– Что с вами, Елена? Сердце?

– С сыном беда случилась… – через стиснутые зубы выговорила Елена.

– С ним всё будет хорошо, Елена, верьте мне. Как и с вашим мужем. Я знаю.

– Нет, случилась беда с Ромочкой…

Она ещё долго сидела так, успокаивая внезапную боль, постепенно отступившую, но оставившую тревожное, нехорошее предчувствие.

«Господи! Да что же с ним такое?! Как мне узнать? Где найти? Чем помочь?»

Оставаться бездеятельной она уже не могла. Нужно было что-то делать, только не сидеть на месте.

– Спасибо вам за всё, Александр Дмитриевич. За ночлег, за еду, за доброту вашу. Пойду я. Пора уже. Светает.

– Что ж, Елена, – вздохнул привычно Латышев, – раз решились твёрдо, то в добрый путь. И пусть он окончится счастьем для вас и семьи вашей. Идите по дороге, не сворачивайте никуда. Тут до города километров тридцать или чуть поболее. Если идти не останавливаясь, доберётесь за несколько часов.

Признательно кивнув, женщина вышла прочь.

И снова пустая дорога, раскинувшиеся по обе стороны от неё укрытые снегом пустыри с торчащими из белого покрывала зарослями сорной промороженной травы. Эта пустошь напомнила Елене, как она ходила к мужу на зону. Вот и сейчас она идёт к нему и к сыну, совершенно не зная, где искать их, как попасть в город. Но всё равно идёт, потому что не может по-другому.

Её остановили на подходе к первому за всё время пути блокпосту. Долго держали на расстоянии, не позволяя приблизиться, выясняя, а не тащит ли она на себе бомбу. В конце концов, запустили на пост, где молодой лейтенант учинил допрос: кто такая, откуда и куда идёт, почему одна, есть ли документы.

Елена рассказала, всё как есть, показала пропуск, что получила от Андрея Николаевича.

Про засаду на автоколонну лейтенант захотел узнать подробнее.

– Где это произошло, показать сможете? – спросил он, кивнув на лежащую на столе небольшую карту.

– Вряд ли, я в картах не разбираюсь. Могу только сказать, что на этой дороге, километрах в двадцати отсюда. Там ещё деревня сгоревшая есть, где я переночевала, ну, я говорила уже.

Офицер кивнул.

– А как же вы уцелели? – спросил он без всякого подтекста.

Елена замолчала ненадолго и произнесла:

– Не знаю. Человек хороший попался. Не стал убивать. Сказал лежать тихо, пока они не уйдут.

– Сюда бы этого добряка вместе с остальными, – процедил лейтенант зло. – Поговорили бы со всей душой…

Потом обратился к сержанту, молча сидевшему всё это время рядом:

– Сообщай в штаб о диверсионной группе и о нападении на автоколонну. Не приедут они, можно не ждать. Хотя это уже вчера ясно было.

Сержант кивнул, поднялся и вышел из вагончика, приспособленного под местный командный пункт.

Лейтенант обратился к задержанной:

– В город вы не попадёте. Это без вариантов. Тем более что ваш муж и сын, скорее всего, мобилизованы и воюют против нас.

Елена, вначале напуганная самим фактом задержания и допросом, успела немного освоиться.

– Я в званиях не очень разбираюсь. Как мне к вам обращаться? – спросила она.

– Можете обращаться: «товарищ лейтенант».

– Хорошо. Товарищ лейтенант, вы сами-то как относитесь к этой, по меньшей мере, идиотской ситуации? Зачем вы воюете друг против друга?! Почему?! Что и от кого вы защищаете?! Разве это не абсурд: мой муж и сын могут воевать, по вашим словам, с вами, в то время как я нахожусь у вас не в плену, не по принуждению и даже не по убеждению? Моя дочь погибла от обстрела посёлка оппозиционерами, за которых сейчас воюют Иван и Ромка! Получается, это они её убили?! – голос женщины осёкся, губы задрожали, глаза увлажнились, она всхлипнула. – Как подобное вообще могло произойти?! Какие чудовища, наделённые властью, допустили это?! Вот скажите мне просто, без свидетелей.

Молодой парень сидел потупясь, будто нашкодивший ученик перед учительницей. Потом поднял голову и произнёс глухо:

– Спросите чего полегче.

– Полегче, – сквозь слёзы горько усмехнулась Елена. – Нет у меня лёгких вопросов. Не может их быть, когда я на руках держала девочку свою…

Женщина опять заплакала.

Лейтенант тяжело поднялся, вышел из вагончика, трясущимися руками достал из пачки сигарету, прикурил, втянув полной грудью дым, длинно выдохнул, опять затянулся уже не так глубоко, глядя куда-то вдаль, будто пытаясь там отыскать ответы на проклятые вопросы…

Солдаты со стороны хмуро смотрели на своего командира.

Подошёл сержант и сказал:

– В штаб доложил. Там уже знают. Из посёлка утром сообщили, что нашли колонну. Как бы на нас эти диверсанты не вышли. Профи, судя по всему. Перещёлкают как птичек.

– Не перещёлкают. Ты перед подчинёнными не болтай, чтоб паниковать не начали. И бдительность усиль.

– Есть усилить бдительность, – ответил сержант. – А с этой что? Куда её?

– Пойдёт какая-нибудь колонна, передадим, пусть доставят в лагерь беженцев. В город ей всё равно не пройти, да и нечего там делать.

* * *

Для сопровождения Трошина к особистам выделили вооружённого автоматом того самого бойца, что прикладом высадил ему все передние зубы, отчего лицо болело нестерпимо, губы разбиты, язык распух, дёсны с осколками зубов кровоточили.

Мужик выглядел лет на сорок пять. Он, как и большинство других, был экипирован в валенки, пятнистые утеплённые штаны, такой же бушлат и шапку.

До войны подобный типаж Фёдор встречал едва ли не каждый день: как-то незаметно в быт россиян вошла манера носить такую одежду, дешёвую и практичную, уверенно вытеснившую другую, из иной эпохи, но тоже прочно связанную с тяжёлыми для страны временами – ватные телогрейки и стёганые штаны чёрного цвета.

Мужик выглядел недовольным, нахохлившимся и даже злым.

Из короткого разговора между солдатом и командиром, Трошин понял, что идти придётся более десяти километров в одну сторону. Этим боец и был недоволен, поскольку ему предстояло ещё обратно топать.

На его ворчливое недовольство командир безапелляционно заявил, мол, зачем в плен опозера взял, надо было кончать там, на поле. Раз не добил, теперь отдувайся, веди к особистам. А хочешь, грохни прямо здесь, но выкручиваться в особом отделе будешь сам.

Мужик матюгнулся досадливо, сунул запазуху сопроводительные документы.

Фёдор, обращаясь к чужому командиру, как мог, прошамкал:

– Руки хоть развяжите. Лицо болит, буду снег по дороге прикладывать.

– Ничё, потерпишь! – процедил мужик.

Но командир сказал хмуро:

– Развяжи, не убежит по такому снегу, а попытается – тогда уж стреляй.

– Это я завсегда! – осклабился мужик, продемонстрировав прокуренные потемневшие кривые зубы, вероятно, никогда не подвергавшиеся осмотру стоматологом.

– Пристрелит он меня сразу за околицей, – отчаянно произнёс Трошин, сплёвывая сукровицу на искрящийся под солнцем снег.

Краем глаза он уловил, как передёрнулось брезгливо лицо офицера, и понял, просить его о чём-либо бесполезно, хорошо хоть руки приказал развязать.

А мужик, глядя презрительно на Трошина, опять осклабился:

– Чё, ссышь?

– Всё, уводи его, – хмуро бросил офицер.

Подчинённый пнул Фёдора в зад и прикрикнул зло:

– Пшёл, коз-зёл!

Трошин медленно побрёл вперёд.

Они шли мимо армейских палаток, машин, бронетехники. Везде кипела обычная суета, свойственная всем армиям, находящимся во фронтовой полосе.

Пару раз мужика окликнули, дескать, кого и куда ведёшь? Сопровождающий отвечал с глумливым подтекстом, мол, веду опозера к особистам, да не доведу, видать, помрёт в дороге. Солдаты ответ посмеивались.

А Фёдор думал тоскливо:

«Зачем тогда предлагают переходить на их сторону? Если такое обращение со всеми, то лучше уж воевать до последнего, бить этих тварей. Чем быстрее перебьём, тем скорее со своими семьями встретимся. Зря я перешёл к ним. Знал бы, ни за что не полез под расстрел. Этот мудак точно шлёпнет меня на полпути или даже раньше, чтобы возвращаться недалеко, а потом скажет, бежать хотел пленный. И никто разбираться не станет.

Что ещё тутошние особисты выдумают, если доберусь до них живым? Им-то зачем весь этот геморрой? Или тоже исполняют спущенную сверху директиву?

Театр абсурда какой-то!

Чёрт… как челюсть-то болит…»

От блокпоста, организованного по всем правилам, расположенного за лагерем примерно в паре вёрст, Фёдор и сопровождающий отошли ещё с километр. Укатанная многочисленными колёсами снежная колея, прежде шедшая по полю, теперь убегала за невысокий убелённый пригорок, утыканный промороженным кустарником.

Пригорок визуально приближал горизонт, и казалось, за ним ничего нет. Это и есть край несчастливой русской земли, не знающей покоя, терзаемой то супостатами, то своими, идущими брат на брата.

С возвышенности открылся вид на пологий спуск и обширную, сколько хватало глаз, пустошь с темнеющими проплешинами хвойника и частыми вкраплениями смешанного леса. На горизонте, ставшем теперь далёким-предалёким, синели отроги Саян.

Великие сибирские пустоты!

Здесь на сотню вёрст можно не встретить ни одной деревни, ни одной живой души. А дальше на север так и вовсе на многие сотни километров глухомань и безнадёга. Там даже в двадцать первом веке есть только направления, а в иных местах дороги такие, что и танки застрянут. Но и эти направления тоже заканчиваются и нет дальше никаких дорог и даже тропинок. Просто нет и всё. Привыкшим к цивилизации подобное представить непросто.

На пригорке сопровождающий вздохнул устало:

– Фу-х! Запарился я с тобой совсем. Передохну чутка.

Он сел на снег.

– Темнеть скоро начнёт, – с трудом произнёс Фёдор, предварительно сунув холодную горсть в распухший рот.

– Соображаешь, – усмехнулся мужик.

– Чё тут соображать-то, первый день живу, что ли? – буркнул Фёдор, отворачиваясь и тоже собираясь присесть, благо утеплённые штаны позволяли.

Однако слова мужика заставили развернуться к нему.

– Это верно, не первый, но последний, – произнёс сопровождающий желчно.

От него вообще исходило столько неприязни, что при других обстоятельствах его посчитали бы ущербным, обозлённым на жизнь неудачником. Наверное, так оно и было, только война несколько скрадывала эти особенности. На войне многие озлобляются.

– Эк, вытаращился! – со снисходительным превосходством хмыкнул мужик, искоса поглядывая на Трошина, раскуривая сигарету, выпуская изо рта и носа синеватый дымок. – Ты что, думаешь, я тебя по темноте поведу? Нахер ты нужен! Только темнеть начнёт – застрелю и все дела. Никто ничего мне не сделает. Не та ты птица, чтобы особисты мурыжили меня. Им и самим это не надо.

– Что ты за человек! – в сердцах вымолвил Фёдор, сунув рот очередную порцию снега. – Как тебе самому живётся в такой злобе? Изойдёшь весь желчью.

– Ну, козёл, достал ты меня, – зло произнёс мужик.

Он закусил сигарету и направил на Трошина автомат.

Их разделяло метров пять. Весь путь сопровождающий зорко следил за тем, чтобы пленный не приближался, но сейчас тот оказался быстрее.

Да и сам Фёдор не смог бы сказать уверенно, какая сила помогла ему преодолеть это расстояние. Он изо всей силы пнул наведённый на него автомат, даже через плотный валенок почувствовав тупую боль от удара. Оружие отлетело в сторону. Трошин прыгнул на мужика, вжал в снег, с силой вдавил свои большие пальцы в глазницы ненавистного врага. Тут же выступила кровь, несчастный дико завыл, дёргаясь всем телом, но не смог сбросить Фёдора, вдавившего пальцы почти полностью…

Потом Трошин будто опомнился, отскочил в сторону, схватил автомат.

Освобождённый мужик хрипел, агонизируя, пачкая снег кровью.

Победитель несколько раз сильно ударил прикладом в голову несчастному.

Тот затих, но тело ещё конвульсивно вздрагивало.

Фёдор, тяжело дыша, безумно смотрел на противника, потом глянул на свои руки, положил автомат и торопливо отёр их снегом, после чего внимательно осмотрелся.

Пусто и всё спокойно.

Два маленьких человека затерялись на этих бескрайних просторах. Великой пустоши не было никакого дела до только что разыгравшейся трагедии.

Трошин торопливо забрал сопроводительные документы, просмотрел их и сжёг, разыскав зажигалку в кармане убитого. Затем нашёл его военный билет, тоже пролистал и сунул обратно: когда найдут тело, так хоть не окажется безымянным.

Он затащил убитого в кусты так, чтобы с дороги не было видно. Мало ли, вдруг какая колонна пойдёт. В погоню вряд ли бросятся, у всех свои заботы и обязанности, никому не нужен какой-то беглец. Но всё равно стоило поберечься, чтоб наверняка выйти к своим. Там объяснить отсутствие можно очень правдоподобно: скрывался на поле после того, как рота напоролась на засаду. Дождался темноты, вышел. Автомат чужой, подобрал первый попавшийся, а у своего осколком разбило весь приклад, поэтому бросил. В общем, выкрутиться можно легко. Сейчас не сорок первый год прошлой войны, когда особисты частенько окруженцев автоматически в предатели записывали. Так что долго держать не станут, а может, вообще на месте опросят и отправят в госпиталь. А потом… потом – будет потом.

За этими размышлениями Трошин уходил всё дальше от дороги, стремясь в сторону передовой, до которой было от силы километров пятнадцать. В той стороне замерла морозная тишь, будто и нет никакой войны. Если бы ещё не мучительная боль разбитой челюсти…

Постепенно Фёдор начал чувствовать головокружение и слабость, лицо по-прежнему очень сильно болело, к тому же стало распухать ещё сильнее. Теперь каждый шаг по глубокому снегу давался с гораздо большими усилиями, приходилось подолгу отдыхать, но это не приносило облегчения, в глазах всё плыло, тело горело температурой, мысли путались, реальность перемежалась смутными видениями.

Уголочком иногда прояснявшегося сознания Фёдор понимал, похоже, началось воспаление от холодного снега, которым он пытался унять боль. Или ещё того хуже – пошло заражение. Дело скверно. Нужен врач. Но где его взять?!

Потом сознание опять растворялось в мутных образах, унося далеко от реальности.

Как он вышел к маленькой церквушке, спрятавшейся в одном из небольших лесных островков огромной пустоши, Фёдор не осознавал. Наверное, само Провидение, не оставлявшее до сих пор, несмотря на все злодеяния, вело грешника. А может, мерный звон небольшого колокола, пробивавшийся сквозь замутнённое сознание, вёл Трошина сюда. Последнее, что он помнил – это бревенчатые строения в стиле старой Руси.

До войны люди добрые постарались и возвели небольшой храм, который посещали немногие и только целенаправленно, а не походя, как это бывает в обжитых местах – зашли, свечку поставили и вышли с чувством исполненного долга, спеша дальше в мирских заботах, вроде как выполнили некую обязаловку, можно дальше грешить.

Сюда ехали помолиться в тишине и покое, оставив хотя бы на время бессмыслицу мирской суетности. Здесь случайных людей не бывало.

Фёдора заметили ещё на подходе. За ним, вооружённым и едва бредущим, наблюдали настороженно. А когда он упал, человек среднего роста поспешил на помощь.

Сколько прошло дней со времени его пребывания здесь, Трошин не знал. Его состояние всё ещё оставалось тяжёлым. Порой он выплывал из мутного бреда и видел словно в тумане мужчину с ухоженной тёмной бородкой, и женщину, полноватую, с добрыми глазами. Он слышал их голоса и понимал, что никакой угрозы в них нет. От этого становилось немного легче, и Фёдор, благодарный за такое отношение, уже отвыкший от подобного, проваливался в забытье, уверенный, что ничего плохого не случится.