Текст книги "Возмездие"

Как взаимосвязано все в жизни. Все пути-дорожки готовятся заранее, задолго до того, когда могут быть использованы…

Зацепить петлю за стойку кондиционера на втором этаже получилось чуть ли не с двадцатой попытки, но в конечном счете это удалось. Корчак подергал ремень, проверяя, не треснет ли пластиковая застежка, но она выдержала. Упираясь подошвами в стену, он добрался до кондиционера, сел на него верхом и достал из кармашка рюкзака стеклорез. Через десять минут в двойном стекле было проделано отверстие, достаточное для того, чтобы просунуть туда руку и повернуть рукоять оконной рамы.

Выпиленные куски Корчак бросил в снег, чтобы не звякнули. Затем забрался в кабинет то ли маркетолога, то ли финансиста. Запасной ключ нашелся в выдвижном ящике стола среди канцелярских принадлежностей. Корчак осторожно открыл дверь изнутри и выскользнул в коридор. Там было пусто. Он отправился на поиски охранника, обойдя сначала второй этаж и пробуя все двери, а потом поднялся на третий. Не хотелось ему, чтобы кто-нибудь сгорел здесь заживо, когда пламя перекинется вверх. В мозгу промелькнула мысль, что еще совсем недавно, глядя на сгоревший дом Каренина, он удивлялся, как человек способен предать огню свое жилище, а теперь это казалось вполне естественным и даже необходимым. Нельзя оставлять свое, кровное всяким бандитам.

Охранник находился на темной галерее, опоясывающей плавательный бассейн. От небольших светильников на дне исходило таинственное свечение, которого было вполне достаточно, чтобы гонять мультяшные танки по экрану компьютера. Корчак зашел с другой стороны, снял рюкзак и изо всей силы огрел охранника по голове. Пятилитровая канистра сработала лучше всякой дубинки. Охранник лег на клавиатуру, совершенно не заботясь о том, что танчики забегали как попало, подчиняясь хаотичному нажатию клавиш.

Оставив его в обмороке, Корчак вернулся на площадку с офисами, где хватало пластика и прессованных опилок. Обильно полив здесь все, он бросил полупустую канистру во вскрытом кабинете и щелкнул зажигалкой. Полыхнуло так, что его обдало жаром. Не теряя времени, Корчак вернулся за охранником и потащил его за руку вниз, чтобы не сгорел на работе.

Примерно на середине пути парень очнулся и, вместо того чтобы сказать спасибо, бросился драться. Лучше бы он этого не делал. Корчак находился не в том состоянии, когда возможно сдерживать силу ударов или хотя бы стараться не калечить противника. Охраннику досталось по полной программе.

В вестибюле стоял холодильный шкаф с напитками. Взяв оттуда воду, Корчак привел парня в чувство и сказал ему следующее:

– Сейчас ты лишился всего-то нескольких зубов, плюс получил пару переломов. Это пустяки. Как говорится, до свадьбы заживет. Но если ты вызовешь пожарных или полицию, то тебе уже не удастся отделаться так легко. Я тебя найду и убью. Посмотри мне в глаза. Веришь, что я говорю правду?

Охранник посмотрел и кивнул.

– Тогда тебе повезло, – сказал Корчак. – Рад, что ты оказался сообразительным. Но иногда люди производят ошибочное впечатление. Признайся, это не тот случай?

Охранник истово помотал головой, рискуя усугубить сотрясение мозга, которое с большой степенью заработал, когда бился головой о ступени, а потом получил взбучку от Корчака.

– Я никому не скажу, – пообещал охранник, с трудом шевеля языком и поврежденной челюстью. – Будьте спокойны.

– Я спокоен, – заверил его Корчак. – Я поджег этот чертов клуб и могу разволноваться только в том случае, если пожар потушат. В здании еще кто-нибудь есть?

– Нет, Игнат Иванович.

– Забудь Игната Ивановича. Нет никакого Игната Ивановича и не было. Уяснил?

Охранник наклонил голову в знак согласия. Наверху уже полыхало и гудело. Не попрощавшись, Корчак покинул клуб и добрых полчаса наблюдал снаружи за тем, как пламя бушует внутри, выламывая стекла и оставляя мазки копоти на бетоне.

Когда заверещали пожарные машины, Корчак отвел взгляд, и отблески огня исчезли из его глаз. А в душе продолжало полыхать. И не существовало в мире средства, чтобы погасить это адское пламя.

Глава 14. В чем правда, брат?

После возвращения из Австралии у генерала Льва Николаевича Левченко еще долго сохранялся загар, и ему это нравилось. Он даже отправил секретаршу Светлану в солярий, предупредив при этом, чтобы загорала не голой, а в купальнике. Его завораживал вид белых участков на загорелом женском теле. Они свидетельствовали о том, что он видит то, что принято скрывать от посторонних глаз. Это возбуждало Левченко до такой степени, что он предавался любовным утехам чуть ли не каждый день, отдавая должное как Светлане, так и жене, которая тоже манила его лоскутами незагорелой кожи. Это было хорошее время. Левченко сбросил несколько килограммов и находился в отличной физической форме.

Завершая «летучку», он постучал ладонью по столу, привлекая к себе всеобщее внимание и давая понять, что сейчас прозвучит нечто крайне важное.

Командир особого подразделения Управления по борьбе с организованной преступностью и оба его взводных обратились в слух.

– Поскольку мы имеем дело с особо опасным и циничным противником, – заговорил Левченко, – я принял решение. Пленных брать не обязательно. Предупредительных выстрелов не давать. Бить на поражение. Когда сдаваться начнут, тогда смотрите по обстоятельствам.

– Письменный приказ будет? – спросил командир ОПУБОП, майор Дмитрий Данилович Семиряжный, мужчина суровый, сдержанный, повидавший на своем веку столько всякого, что глаза у него утратили живой блеск и выражение и казались камешками, вставленными в глазницы.

В ожидании ответа он сидел очень прямо и смотрел тоже прямо, не мигая.

– Зачем тебе письменный приказ, Данилыч? – спросил Левченко с упреком. – С каких пор тебе моего слова мало?

Семиряжный пожал плечами. Вопрос вырвался у него машинально, по многолетней привычке. Никакие письменные приказы ему были не нужны. Хоть сто приказов предъявляй потом, это ничего не изменит, ничего не даст. Не та ситуация. Если что, то вариантов отвертеться у Семиряжного не было. Ни одного. Он знал об этом и совершенно не переживал. Вся жизнь его была одним сплошным военным походом, полным опасностей и смертельного риска. Майор привык ничего не бояться, потому что смысла в этом не было. Стеречься – да. Но гадать, что будет с ним при неудачном раскладе, он давно отучился. Никогда не угадаешь. От судьбы не уйдешь, а она, судьба, любит рисковых.

– Достаточно устного приказа, товарищ генерал, – сказал Семиряжный, слегка наклонив голову, прочно сидящую на толстой бычьей шее.

Его помощники синхронно кивнули, слегка улыбнувшись. Левченко сдвинул брови на переносице и указал на дверь:

– Тогда вперед! Жду доклада. Удачи.

Силовики, топая тяжелыми берцами, покинули кабинет. Оставшись один, Левченко проверил, не отключен ли звук на мобильнике, и положил его на стол, чтобы сразу взять, если ему позвонят. Никто не определил бы этого по лицу генерала, но на душе у него было неспокойно. Не нравилось ему, что Корчак исчез из виду и не выходит на связь. Юношеская дружба осталась в прошлом, а в настоящее Игнат ну никак не вписывался. Конечно, если под настоящим подразумевать то, каким оно представлялось Левченко, но другого для него и не существовало. По его глубокому и искреннему убеждению, мир должен быть комфортным местом обитания прежде всего для него самого.

Он нажал на кнопку:

– Светлана, зайди.

Она появилась считаные секунды спустя, готовая на все и с призывной улыбкой на губах. Левченко, прислушавшись к своим желаниям, решил, что ему сейчас не до утех, ни настольных, ни «подстольных», если так можно выразиться.

– Опять без очков, – заметил он, недовольно хмурясь.

– Глаза болят, если долго в них сижу, – пожаловалась Светлана.

– Я же говорил тебе, чтобы стекла заменила на обычные.

– Так времени же нет, Лев Николаевич. Сами никуда не отпускаете.

– Дел непочатый край, – сказал он.

– Вот видите, – улыбнулась Светлана. – Приходится как-то приспосабливаться. Вы не беспокойтесь, если супруга ваша появится, я не забуду очки надеть. Мало ли почему сняла.

Левченко еще раз мысленно проверил, не подает ли организм недвусмысленных сигналов, и отпустил секретаршу. Не успел он разобраться с бумагами, оставленными на подпись, как позвонил Семиряжный и доложил, что Вальтеру и его группировке снова удалось скрыться.

– Должно быть, предупредил кто-то, – заметил он.

– Поймать бы этого сукиного сына, – процедил Левченко. – Ничего, рано или поздно выдаст себя, гаденыш. Соберите там все, сфотографируйте, запротоколируйте…

– Так нечего протоколировать, товарищ генерал, – сказал Семиряжный. – Вы же знаете этих «вальтеровцев», они после себя ничего не оставляют, ни улик, ни хотя бы мусора. Чисто работают.

Тирада завершилась смешком, который можно было принять за уважительный. Человек посторонний так и воспринял бы звук, изданный майором. Но Левченко не был человеком посторонним и тоже не удержался от усмешки, которую, впрочем, поспешил согнать с лица.

– Ладно, отбой, – проговорил он устало. – Выдвигайтесь на базу. Позже решим, что и как. Я сам подъеду. До новых распоряжений базу не покидать.

Закончив этот короткий инструктаж, Левченко с хрустом потянулся и почувствовал, что все же хочет Светлану. Словно поймав волны радаром, она вошла в кабинет, но не для того, чтобы утолить его страсть, а для сообщения.

– Он опять здесь, Лев Николаевич.

– Кто? – спросил Левченко, хотя моментально понял, о ком идет речь.

– Да Орешкин этот, – произнесла секретарша с досадой. – Ходит и ходит. Никак отвадить не могу. Хоть кол на голове теши. Не понимает русского языка.

– Поймет, – пообещал генерал мрачно. – Запускай.

– Но…

– Два раза повторять тебе? – рыкнул он. – Пусть войдет.

В голове мелькнула мысль, что хорошо бы вернуть те времена, когда было совершенно немыслимо, чтобы какой-то безродный капитанишка, да еще отстраненный от дел и уволенный с должности, осмелился бы досаждать генералу. Однако на самом деле Левченко вполне устраивал нынешний порядок вещей. Да, раньше власти у него было бы значительно больше, но и ответственности – тоже. И тогда не существовало ни такого количества способов заработать шальные деньги, ни возможности тратить их открыто, без оглядки, причем тратить на все, что душа пожелает, в любой точке земного шара.

Вот только орешкины всякие под ногами путаются. Упрямая порода. Твердолобая. По-хорошему не понимают.

– Давай, Орешкин, присаживайся, – пригласил Левченко с радушием, несколько удивившим визитера. – Ты опять за свое?

– Опять, – ответил Орешкин с вызовом. – И предупреждаю, товарищ генерал, если вы снова откажетесь рассмотреть мое заявление…

– Я рассмотрел, Орешкин.

– Но не дали ходу. Так вот, товарищ генерал…

– Давай без официальщины этой, Орешкин, – сказал Левченко, поморщившись. – Я тебе не начальник больше. Не знаю, чего к тебе кадровик прицепился, но сам знаешь, чем дело обернулось.

– Знаю, – подтвердил отставной капитан, и краешки его скул поголубели.

– Так что формально не товарищи мы больше, – закончил мысль Левченко. – Зови меня Львом Николаевичем, так будет правильно. Во всем порядок должен быть.

– Тогда дайте ход моему заявлению, – сказал Орешкин. – Проверьте факты и дайте ответ. Официальный.

– О чем там речь у тебя? Ах да, ты утверждаешь, что ОПГ Вальтера является на самом деле военным подразделением, а не обычной бандой…

– Совершенно верно. Может быть, они только в прошлом военные. Но их мобильность и дисциплина говорят сами за себя. Горячих точек и военных конфликтов полным-полно. Есть где боевого опыта набраться…

– Так, не части, не части, Орешкин. Не гони лошадей и не беги впереди паровоза. Я понял твою мысль. Будем заниматься.

– Я это дело так не оставлю, – предупредил Орешкин. – Если и в этот раз не назначите расследование, то я заявление свое выше отправлю. По инстанции.

– По инстанции, – повторил Левченко задумчиво. – Что ж, я вижу, ты серьезно настроен.

– Очень серьезно, товарищ генерал. Так и знайте. Если раньше у меня подозрения были, то теперь – полная уверенность. Взять последние вылазки Вальтера этого… Настоящие военные операции. Налетели, зачистили, отступили. По сводкам, на инкассаторов «Прима-Банка» им трех минут хватило…

– По сводкам? – переспросил Левченко, и глаза его сверкнули. – А каким образом ты, голубь мой, к оперативной информации доступ имеешь? Выходит, ты до сих пор к нашей базе данных подключен? Непорядок.

– Я же для дела! – попытался защититься Орешкин.

– Для дела он! Деятель какой выискался. Ладно, ступай, деятель. Приходи… э-э… давай послезавтра. Устраивает? Можно в первой половине дня. Детально обсудим версию твою. До этого я должен лично факты некоторые проверить.

Спровадив правдоискателя, Левченко некоторое время сидел неподвижно, наливаясь злобой и густым бордовым цветом. Потом вызвал к себе начальника отдела коммуникаций Швыдкого и устроил ему такую головомойку, что тот, устрашенный генеральским гневом, растерял всю свою показную маскулинность и едва не наложил в штаны. Левченко приказал ему немедленно заблокировать Орешкину доступ к компьютерной базе МВД и заодно занести его пропуск в черный список, чтобы не мог являться в управление, когда ему вздумается. После этого генерал все же воспользовался безотказной секретаршей для снятия напряжения.

– Уф-ф, – сказал он, переводя дух. – Ты у меня молодец, Светуля. Тебя упрашивать ни о чем не приходится, все с первого раза понимаешь. Все бы так. А то развели в стране либерастию. То не хочу, этого не буду… Всякие орешкины себя вольготно чувствуют, права качают.

Генерал Левченко и отставной капитан Орешкин жили вроде в одном государстве, но на разных его уровнях, в непересекающихся измерениях, так что представления их о порядке и справедливости были фактически полностью противоположными. Интересы, допустим, оленей и волков никогда не совпадают и совпадать не могут, такова уж их природа. Орешкин был другого вида и класса, он принадлежал к иной породе людей.

Скорее всего, если бы его попросили пофилософствовать на эту тему, он отказался бы. Не слишком ценил Орешкин слова и не доверял им. Он был так устроен, что судил людей по поступкам. К примеру, поведение генерала Левченко нравилось ему все меньше и меньше. Он не поверил его обещаниям и заранее знал, что послезавтра, услышав знакомую песню, больше не будет оттягивать, а купит билет в столицу и отправится искать правду там.

Он не мог иначе. Не получалось. Таким уж уродился. Или так его воспитали, теперь не разберешь. Но жена перед их разводом назвала его правдолюбцем и произнесла это как приговор. Для нее это был синоним «неудачника», «лоха», человека не от мира сего.

«Ну что, – спросила она напоследок, – доволен, правдолюбец?»

Он тогда все добивался от нее признания. Он точно знал, что Галина ему изменяет, и хотел одного: правды. Признайся она, он бы понял и простил. Но она упорно стояла на своем, отрицая очевидные факты. Орешкину пришлось разыграть комедию с отъездом в командировку и неожиданным возвращением домой ночью. Тогда-то Галина и спросила, доволен ли он? Нет, он, конечно, не был доволен тем, чему стал свидетелем, однако ни о чем не жалел, даже о ее уходе к другому. Потому что лучше знать правду, пусть самую горькую и отвратительную, чем пребывать в неведении.

Одно огорчало Орешкина. Ребеночка ему Галина так и не родила, а он очень хотел детей. Он любил их. Если бы ему предложили описать идеальную женщину, то у него получился бы образ, очень близкий к классическому образу мадонны. В его мечтах никогда не было ничего порнографического. Близость всегда была неразрывно связана с большой дружной семьей. Вот чего Орешкину не хватало. И правдой невозможно было как-то заполнить ту пустоту, в которой он постоянно пребывал.

Его спасением, его отдушиной стал дом старшей сестры Нади. Муж ее бросил за упрямый характер, что было фамильной чертой Орешкиных. Она сама растила и воспитывала двух детей, семилетнего Павлушу и пятилетнюю Полину. Орешкин души не чаял в племянниках. Оставшись без работы, он все дни пропадал у сестры, помогая ей по хозяйству и возясь с детворой. Племянники его тоже любили и порой, забывшись, могли назвать папой, отчего на сердце Орешкина становилось тепло и просторно.

Вернувшись из управления, он, как всегда, отправился к Наде, уложил малышню, построил с ними город из кубиков, порисовал, полепил, а вечером повел кататься на санках. Обычно они с радостью шли гулять с дядей, но тут вдруг заартачились.

– Нет, не завтра, – строго сказал им Орешкин. – До завтра снег сойдет. Сегодня последний саночный день. Айда на горку, пока не растаяла. Нужно подышать свежим воздухом перед сном. Целый день в четырех стенах просидели.

Уже было совсем темно, когда они выбрались во двор. Но вечер был не черным, а каким-то молочным из-за тумана. Пронизанный местами электрическим светом, туман казался золотистым, но дальше висел сплошной белесой массой, сквозь которую не было видно окружающих домов.

Дело происходило в новом спальном районе, так что вокруг велось много строек. На одну, заброшенную, Орешкин обычно водил племянников. Там был пустой и совершенно безопасный котлован с наезженными полозьями склонами.

Время было довольно позднее, так что кроме них троих на горке никого не оказалось. Павлик и Полина умещались на санках вдвоем. Когда они скатывались вниз, Орешкину становилось как-то по-особенному зябко и неуютно.

«Еще разок и все, – решил он про себя, когда дети затащили сани наверх. – Неприятный вечер. Сыро, холодно. Зря я настоял».

С воплями и хохотом племянники понеслись на дно котлована. Орешкин, смотревший им вслед, вдруг почувствовал, что он стоит здесь не один. Он повернул голову и увидел чуть поодаль молодого мужчину в короткой куртке и широких спортивных штанах. Он подошел ближе, держа руки в карманах. Спросил:

– Катаетесь?

– Катаемся, – ответил напрягшийся Орешкин. – А что, нельзя?

– Можно, – сказал незнакомец, стоя рядом.

– Слушай, чего тебе?

– Просто стою. А что, нельзя? – спросил он точно таким же тоном, какой получился у Орешкина.

Ситуация была не просто странная. Дикая. Орешкин посмотрел на детвору, вскарабкавшуюся уже на середину склона. Они хохотали, скользя на ледяных кочках. Первым лез наверх Павлик. Полина цеплялась за санки, волочившиеся сзади, мешая брату. Из-за этого они то и дело съезжали ниже, что казалось им невероятно смешным!

– Хватит! – крикнул Орешкин с неожиданным для себя раздражением. – Перестаньте баловаться! Поднимайтесь быстрее! Домой пора!

Павлуша крикнул что-то неразборчивое. Полинка дернула за санки. Они в очередной раз соскользнули по склону.

– Ответь мне на один вопрос, – неожиданно заговорил незнакомец, по-прежнему стоявший на расстоянии вытянутой руки, что нервировало Орешкина все сильнее.

– Почему это я должен отвечать на твои вопросы?

– Просто ответь, – предложил человек.

Голос его был доброжелательным. Орешкин, который несколько секунд назад подумывал о том, чтобы сообщить, что он служит в полиции, слегка успокоился.

– Полина, шарф завяжи, потеряешь! – крикнул он, после чего повернулся к навязчивому собеседнику: – Ну, в чем твой вопрос?

– Ты вот все правду ищешь, – сказал тот. – В чем правда, брат?

Вот когда Орешкин окончательно понял, что над ним нависла смертельная опасность. Но было поздно. Зашедший за спину человек несколько раз ударил его в поясницу и бок чем-то острым. Под одеждой моментально стало горячо и мокро.

Орешкин по-медвежьи отмахнулся, но движение вышло вялым и неточным, так что он даже не задел напавшего.

– Не знаешь, – констатировал убийца, протирая стальное жало снегом. – А я тебе скажу. Правда в силе, брат. У кого сила, тот и прав.

Сделав прощальный жест, он пошел прочь, постепенно растворяясь в тумане. «Это сон, это сон», – говорил себе Орешкин, хотя прекрасно знал, что все происходит с ним наяву. Он не хотел пугать племянников, поэтому продолжал стоять, несмотря на усиливающееся головокружение. Кровь затекала в штанину, она липла к ноге.

Подбежали хохочущие дети.

– Павлик, – строго произнес Орешкин. – Полина. Слушайте меня внимательно. Не спорьте, не задавайте вопросов. Сейчас вы беретесь за руки и бежите домой. Быстро, не оглядываясь. Код на двери – четыре единицы. Ваш этаж пятый. Это я тебе говорю, Павлик. Не перепутай. Все. Бери Полинку и бегите.

Было в его тоне что-то такое, что заставило племянников подчиниться. Уже убегая, они то и дело оглядывались на дядю, который повел себя так странно. Только один раз ему хватило сил, чтобы помахать им рукой. Он подумал, что правда не в силе. Правда – в правде. Сила – это жизнь.

Силы заканчивались. Жизнь тоже.

Когда детские фигурки скрылись в арке, Орешкин позволил себе сделать то, что ему давно не терпелось сделать: он сел на утоптанный снег. По пустынной дороге проехал автобус, похожий на освещенную подлодку, плывущую в молоке. Орешкин сунул руку в карман и нащупал там холодный корпус мобильника, но не сумел обхватить его пальцами. Сил больше не было.

Орешкин лег на бок и сделал слабую попытку подтянуть ноги. Это было последнее, что он сделал в своей жизни.