Текст книги "Польская супруга Наполеона"

Глава шестая
Уговоры польских патриотов

После этого сам князь Понятовский встретился с Марией и сказал:

– Графиня, на последнем заседании кабинета было решено обратиться к вам с официальным призывом. Кто-то, пользующийся нашим доверием, непременно должен находиться подле Его Императорского Величества… Этот кто-то – это человек, чье присутствие доставит ему удовольствие. Прошу поверить мне, графиня, основательное изучение обстоятельств убедило нас, что полномочным представителем, который нам так нужен, должна быть женщина.

– К сожалению, я не располагаю данными для такой высокой миссии, – ответила Мария. – Вы просто требуете от меня, чтобы я пошла к мужчине?

– К императору, графиня!

– Но и к мужчине тоже!

– Хорошо, мадам, пусть – к мужчине, но вы должны пойти к этому мужчине! Это не мы, это вся Польша требует этого от вас! Я взываю к вашему патриотизму!

– Но вы забыли, – возразила молодая графиня, – что я замужем…

– А не звучит ли это несколько странно в ваших устах? – резко оборвал ее князь Понятовский. – Я знаю все о вашей молодости и о причинах вашего неравного брака! Допустим, что ваша красота и обаяние до такой степени очаровали императора, что он хотел бы, чтобы вы стали его… скажем так… подругой… Разве это так страшно? У императора есть все, что может пожелать сердце женщины: власть, слава, неограниченные возможности. Он еще достаточно молод и может сделать много для женщины, которую любит. Неужели вы так счастливы сейчас, что подобные вещи для вас ничего не значат? Почему вы молчите?

Мария находилась в полном замешательстве. На глазах у нее выступили слезы.

– Я не поеду к нему! – сказала она решительно.

Юзеф Понятовский принял строгий вид.

– Я повторяю, само Провидение определило, что вы послужите восстановлению нашей страны.

Но, сказавшись больной, Мария все равно отказалась от встречи с Наполеоном.

* * *

Однако ее не оставили в покое. Один из старейших и наиболее уважаемых членов правительства заявился к ней после князя Понятовского, пристально посмотрел на нее и строгим тоном сказал:

– Необходимо всем поступиться, сударыня, перед лицом обстоятельств, имеющих такое огромное, такое важное значение для всей нации. Мы надеемся поэтому, что ваше недомогание пройдет ко времени имеющего состояться обеда, от которого вы не можете отказаться, если не хотите прослыть плохой полькой.

После него к уговорам приступил сам граф Валевский. Каковы были при этом истинные чувства этого престарелого аристократа, нам не узнать никогда. Пытался ли он противиться мольбам своих соотечественников? Уступил ли он в надежде на то, что интерес Наполеона к его жене окажется чисто платоническим? А может быть, он добровольно согласился пожертвовать честью жены и своей честью тоже ради независимости Польши?

Какие бы мысли ни владели им, граф Валевский подавил досаду, вызванную поведением жены, и принялся убеждать ее уступить желанию императора. Потом он даже начал угрожать:

– Подумайте, мадам, об участи нашей дорогой Польши. Любой наш солдат готов отдать свою жизнь за справедливое и благородное дело Отечества. Ваш же долг иной, но не менее высокий! Жертва, принесенная на алтарь добродетели, никому не принесет счастья; вы же можете принести другие жертвы, и вы должны заставить себя на них пойти, как бы они ни были тяжелы.

Более получаса муж убеждал Марию, от имени двадцати миллионов поляков умоляя ее посетить Наполеона. У нее голова уже шла кругом, и она не смогла отказаться. Она потребовала, чтоб муж объяснил ей, не просят ли ее стать любовницей императора. В ответ он заявил, что ничего подобного никто не имеет в виду; от нее лишь хотят, чтобы она посетила Наполеона и смогла лично и, что весьма желательно, убедительно ходатайствовать о восстановлении независимости Польши. Но если возникнет необходимость стать его любовницей, чтобы помочь делу своей страны, она должна быть готова пойти и на эту жертву.

По словам Анджея Зайончковского, «ей предложили стать его любовницей. К этому она была совершенно не готова, да и элементарные правила приличия удерживали молодую графиню».

Мариан Брандыс так поясняет происходившее:

«Где бы император ни появлялся, его встречают восторженные толпы патриотов. „Да здравствует Наполеон Великий! Да здравствует Спаситель Отчизны!“ Освобожденная от прусской неволи Польша обожает своего освободителя и старается удовлетворить все его желания. Император требует сорокатысячное войско, значит, он будет иметь это войско, даже если разоренной стране придется выпустить все свои внутренности. Император жалуется на плохое снабжение армии, и самые почтенные варшавские нотабли бредут ночами по грязи от одной мельницы к другой, лишь бы польская мука вовремя попала на французские провиантские склады. Все для великого императора! Да здравствует великий император! Только он может разбить захватчиков и возродить стертое с географических карт Королевство Польское. Именно в этой атмосфере всеобщего обожания Освободитель изъявляет новое желание: ему угодно, чтобы молодая замужняя дама стала его любовницей. С точки зрения императора в этом желании нет ничего особенного. Оно вполне укладывается в рамки нравов эпохи».

* * *

Следуя этим «нравам эпохи», муж даже заставил Марию поехать к мадам де Вобан и посоветоваться с ней относительно наряда для предстоящей встречи с Наполеоном.

Любовница князя Понятовского некогда была очень красива, но черты ее успели поблекнуть, а в ее томных глазах уже не было прежнего блеска. Живя в свое время в Версале, она вдоволь насмотрелась при дворе Людовика XVI на всевозможные любовные истории сильных мира сего. Сразу после революции она перебралась в Варшаву и стала здесь главным специалистом по тайнам придворного этикета. Для мадам де Вобан, урожденной де Пюже-Барбантан, не существовало таких понятий, как совесть, щепетильность или стыд. Все это – предрассудки! По словам Андре Кастело, «будучи француженкой XVIII века, она считала супружескую верность проявлением дурного вкуса. Для нее «найти красивую любовницу и предложить ее монарху независимо от того, кто он, Людовик XVI или Наполеон, – это самая важная миссия, которую только может выполнить вышколенная придворная дама». Без устали эта комедиантка повторяла с обезоруживающей наивностью: «Все, все ради этого святого дела!»

Что касается ума, то она была далеко не глупа, и имено поэтому граф Валевский и направил к ней свою жену. Это был верх цинизма, ибо отдать Марию мадам де Вобан – это значило отдать ее со связанными руками тому, кто ведет всю интригу. Известно, что самые умные женщины – это те, кто успешно скрывает свой ум, дабы он не раздражал окружающих неуместным блеском. Именно такой женщиной и была мадам де Вобан. К тому же, эта зрелая женщина и допустить не могла, что порядочность, стыдливость и супружескую верность можно положить на одни весы с выгодами положения куртизанки. Впрочем, мадам де Вобан сразу стало ясно, что подобные выгоды в данном случае не могут соблазнить; она почувствовала, что здесь необходимо действовать крайне осторожно, что с такой добродетелью можно будет справиться лишь средствами, для нее непривычными. С этой целью она передала графиню Валевскую одной молодой женщине, которая состояла при ней кем-то вроде компаньонки; разведенной жене, без средств к существованию, хорошенькой, живой, легкомысленной и близкой по возрасту к Марии. Короче говоря, она перепоручила ее женщине, которая обладала всем, чтобы понравиться графине, вплоть до самого экзальтированного, самого пылкого – неважно, искреннего или притворного – патриотизма. «Все, все ради этого святого дела!» – повторяла мадам де Вобан каждую минуту.

Вдвоем они вошли к Марии в доверие, овладели ее сердцем, которое до тех пор совершенно не знало дружбы, которое жаждало раскрыться, даже не замечая этого. Когда же опытнейшая мадам де Вобан сочла, что Мария поколеблена их громкими и непринужденными фразами, она вручила ей письмо, подписанное самыми видными представителями польской нации, за спиами которых явно вырисовывалась тень хитроумного Талейрана.

Вот это письмо:

Сударыня, незначительные причины нередко приводят к большим последствиям. Женщины во все времена оказывали огромное влияние на мировую политику. История с древних до новейших времен подтверждает эту истину. Пока страсть управляет мужчинами, вы, женщины, будете решающей силой истории. Будь вы мужчиной, вы отдали бы свою жизнь ради вашей родины. Но вы женщина, и как женщина, вы не можете служить ей, защищая ее физической силой, ваша природа не позволяет этого. Но зато существуют иные жертвы, которые вы вполне можете принести, и их вы должны взять на себя, хотя бы они были тяжки для вас.

Вспомните библейскую Эсфирь, которая пожертвовала собой, чтобы спасти свой народ.77
  Когда персы покорили Иерусалим, царственный Ксеркс решил истребить всех евреев. О замысле Ксеркса узнала его жена – царица Эсфирь, которая скрывала от царя свою национальность (она была еврейкой). Она не стала прямо просить царя о милости, а решила использовать его любовь к себе. И когда царь был под воздействием ее чар, она взяла с него обещание уничтожить всех врагов, которые покушаются на ее народ. Ксеркс без особых раздумий ответил согласием. Таким образом, воспользовавшись своим влиянием на мужа, Эсфирь смогла предотвратить готовящиеся еврейские погромы.


[Закрыть] Вы думаете, что она отдалась Агасферу88
  Агасфер – искажение имени персидского царя Ксеркса.


[Закрыть] из чувства любви? Ужас, который он ей внушал и который поверг ее в обморок, доказывает, что нежность была ни при чем в этом союзе. Она пожертвовала собой ради своего народа и обрела на страницах истории славу его спасительницы.

Вы дочь, сестра и жена тех поляков, которые составляют силу нации, но без единства эта сила не сохранит себя. Вспомните же слова знаменитого и мудрого пастыря Фенелона: «Власть принадлежит мужчинам, но никогда они не добьются успеха, если им не помогут женщины». Внемлите же, сударыня, этому голосу, к которому присоединяется и наш, объединяйтесь с нами, дабы потом вы могли гордиться тем, что принести счастье двадцати миллионам человек.

Фредерик Массон по этому поводу пишет:

«Таким образом, семья, отечество, религия – все предписывает уступить, все – и Старый, и Новый Завет. Все приведено в действие, чтобы ускорить падение молодой, восемнадцатилетней женщины, простодушной, наивной, не имеющей ни мужа, которому могла бы довериться, ни родителей, которые заступились бы за нее, ни друзей, желающих ее спасти. Все – в заговоре против нее».

Это был даже не шантаж, а эмоциональный террор, и Марии казалось, что все это происходит с ней в страшном сне…

* * *

Граф Валевский, похоже, страшно гордился успехом, выпавшим на долю его жены, и ставил его себе в заслугу, совершенно не подозревая, чем все это может кончиться. В принципе, он был честный человек, но совершенно старых нравов, а посему не понимал, что грозит его молодой жене. Бедная же Мария, хоть и почти совсем дитя, уже прекрасно отдавала себе отчет в том, что этот шаг будет решительным, что он сильно обяжет ее. Но все вокруг этого хотели, и она, наконец, решилась. Что ж, хорошо, она поедет туда, куда ей укажут. Надломленная и униженная, она согласилась-таки встретиться с Наполеоном, и можно себе только представить, как в тот момент она смотрела на своего старика-мужа, от которого вправе была ожидать поддержки и защиты.

Именно слова о родине перевесили чашу весов и решили судьбу Марии. Расчет советчиков был точным: как и все, Мария надеялась, что Великий Корсиканец станет спасителем ее отчизны и освободит Польшу от неволи. Как и все ее соотечественники, она жила этой верой и в глубине души готова была на жертву. И она принесет ее ради многострадальной польской земли, станет польской Данаей, на которую прольет свой золотой дождь французский Зевс…

Когда стало известно, что Мария приняла приглашение на обед, волна энтузиазма захлестнула польских патриотов. Для них это согласие означало, что Мария сделала первый шаг к императорской постели. Некоторые из них заявляли со слезами на глазах, что, когда все это, наконец, свершится, они поставят толстую свечу перед образом фамильного святого. Другие решили вывесить на своем особняке национальный флаг. Многие считали, что это будет беспримерное событие, с которым можно сравнить только жертвоприношение Авраама в библейской истории. Короче говоря, все думали, что момент, когда Мария уступит Наполеону, станет великим моментом в истории Польши.

А пока суть да дело, опытная в подобного рода делах мадам де Вобан, опасаясь перемены настроения и возможного бегства молодой графини Валевской, стала неотлучно дежурить у ее дверей.

Глава седьмая
Свидание с императором

Под пристальным наблюдением мадам де Вобан и графа Валевского, Мария была наряжена, как на свадьбу. Против ее воли она была отправлена на обед в честь императора и, садясь в карету, утешала себя тем, что раз она не любит Наполеона, ей нечего и бояться его.

С таким настроением ее привезли во дворец, где должен был состояться обед. Бедная молодая женщина сразу растерялась от назойливого внимания приглашенных. Угодливость некоторых гостей, поджидавших ее, чтобы уже просить у нее протекции, окончательно внушила ей отвращение к этой ее якобы победе, и она еще больше укрепилась в своем решении остаться непреклонной.

Все крутились около нее, громко расхваливая ее красоту, и этот постыдный спектакль окончательно расстроил Марию.

В это время вошел император. Мария побледнела; и опустила глаза.

На этот раз он был лучше подготовлен, чем на балу. Его настроение было гораздо более подходящим, чтобы быть вполне любезным с окружающими. Наполеон, оживленный и веселый, стал обходить зал, по своему обычаю наделяя дам комплиментами скорее военного, чем человека высшего света.

Быстро обойдя присутствующих, он подошел к Марии и участливо спросил:

– Вы ведь были нездоровы, мадам, а теперь как вы себя чувствуете?

Эта простая фраза, своей нарочитой банальностью отводившая подозрения, показалась ей, именно в силу этого, в высшей степени деликатной. Подобное обращение Наполеона успокоило молодую графиню; у нее проснулась надежда, что, может быть, она все же сохранит свою честь.

* * *

За столом она была посажена рядом с Дюроком, почти напротив императора, который, как только все уселись, начал отрывисто, по своему обыкновению, расспрашивать одного из гостей об истории Польши. Он, казалось, внимательно слушал ответы, возвращался к ним, старался кое-что уточнить, ставил новые вопросы; но говорил ли он или слушал, он отрывал свой взгляд от Марии Валевской только для того, чтобы посмотреть на Дюрока, с которым у него велись, по-видимому, какие-то немые переговоры. Наполеон то засовывал палец в рот, то складывал пальцы под носом в виде латинской буквы «V», то слегка постукивал кулаком по голове, то засовывал указательный палец правой руки в левое ухо и т. п. Этими жестами император вел разговор с поверенным в своих глубоко личных делах – они уже давно договорились о подобном тайном коде. То, что Дюрок говорил своей соседке, было как бы продиктовано ему взглядами и некоторыми жестами, которые император проделывал как бы машинально, продолжая серьезнейшую беседу о европейских политических делах. И вот Наполеон в какой-то момент поднес руку к левому борту своего сюртука…

Смущенная направленными на нее взглядами гостей, Мария совсем не замечала странной жестикуляции императора. Дюрок же вдруг испуганно застыл на несколько секунд, внимательно глядя на своего повелителя. В его взгляде явно читалось недоумение. Наконец, поняв, что от него хотят, он испустил вздох облегчения. Конечно же, речь шла о букете, который император преподнес графине Валевской в Блони.

Резко повеселевший Дюрок тут же спросил у своей соседки по столу:

– Мадам, а что вы сделали с тем букетом, который вам подарил император в Блони?

– Я сохранила его, как дорогой мне сувенир для своего сына, – ответила Мария.

Услышав такой ответ, Наполеон вздохнул с облегчением и почувствовал себя счастливейшим мужчиной на свете.

– Ах, мадам! Позвольте вам предложить кое-что более достойное вас, – вновь сказал переводчик тайных мыслей Наполеона.

В этих словах Мария почувствовала намек, который возмутил ее, и она быстро, во всеуслышание, ответила Дюроку, краснея от стыда и гнева:

– Я люблю только цветы.

Дюрок вновь на мгновенье растерялся.

– Хорошо, – наконец, проговорил он, – мы соберем лавры на вашей родной земле и преподнесем их вам.

На этот раз он оказался весьма находчив, он это почувствовал по смущению сидевшей рядом с ним красавицы.

* * *

Ну и вот – последний аккорд! Граф Валевский куда-то «испарился» до окончания обеда. Кофе принесли в салон. Наполеон ласково смотрел на Марию. Он уже давно никого не любил с той поры, когда поцелуи Жозефины «зажигали ему кровь».

Среди общего беспорядка, наступившего при выходе из-за стола, император приблизился к ней и, пристально глядя на нее взглядом, таинственной силы которого никогда не мог выдержать ни один человек, взял ее руку, сжал ее с силой и, не обращая внимания на окружающих гостей, тихо сказал:

– Нет, нет, у кого такие ласковые, такие кроткие глаза, у кого такой добрый вид, тот даст себя уговорить. Вы не можете, меня больше мучить, или же вы – самая отъявленная кокетка и самая жестокая и бессердечная из женщин.

Сказав ей это, он вышел. Ну что теперь ей делать? Можно возвращаться домой? Нет, конечно! Дюрок подвел ее к мадам де Вобан. И эти два «лиса», объединив усилия, принялись ее обхаживать.

– Он не видел перед собой никого, кроме вас. В его глазах бушевало пламя любви.

Дюрок присел рядом с Марией.

– Как, однако, вы, мадам, жестоки… – начал он, взяв ее за руку. – Вы отвергаете просьбу того, кто ни в чем никогда не знал отказа. Теперь его яркая слава потускнела от печали. Только вы можете заставить сиять ее с прежней силой. Ах, какую безграничную радость вы можете ему доставить!

После этого она дала увезти себя в дом к мадам де Вобан. Ее там ждали только посвященные, только самые избранные из тех, что были на обеде. Члены правительства сразу окружили ее:

– Это же просто чудо! Он никого не видел, кроме вас! Какие пламенные взгляды он вам бросал! Вы одна можете помочь возрождению нашей страны. Думайте только о деле нашего народа!

В тот момент мадам де Вобан, ставшая ее тенью, положила ей на колени какое-то письмо и, взяв ее за руку, ласково стала уговаривать:

– Неужели вы отвергнете просьбы этого великого человека?

Доброе вино, выпитое за обедом, настроило ее на лирический лад:

– Сейчас его слава окутана облаком грусти, и от вас зависит заменить эту грусть минутами счастья!

Она говорила долго. Мария ничего не отвечала. Освободив свою руку, она закрыла ею лицо и заплакала, словно ребенок, громко всхлипывая. А ее уже начали стыдить за недостаток патриотизма, за то, что она плохая полька, что Наполеону нельзя отказать в чем бы то ни было…

Мария в ответ еще больше разрыдалась. Как же ей противостоять всему этому дальше? Сеть уже наброшена на нее, и шансов вырваться почти не осталось…

В это время мадам де Вобан подхватила письмо, упавшее с колен Марии, вскрыла его и, ко всеобщему удовольствию, громко прочитала:

В жизни бывают такие моменты, когда чрезмерная власть тяготит, когда высокое положение мешает быть счастливым, и это я испытываю теперь. Как удовлетворить порывы сердца, которое хотело бы вырваться из груди и кинуться к вашим ногам, но которое удерживает тяжесть высших соображений, парализующая самые горячие желания? О, если бы вы захотели!.. Только вы одна можете преодолеть препятствия, разделяющие нас. Мой друг Дюрок облегчит вам эту задачу.

О! Придите же! Придите! Малейшее желание ваше будет исполнено. Судьба вашего Отечества будет мне дороже, если вы сжалитесь над моим бедным сердцем.

Последняя строчка потрясла Марию. Наконец, она почувствовала, что у нее уже нет больше сил сопротивляться. Подобный довод означал, что она рано или поздно все равно будет побеждена. Слишком многое стояло на кону в этой игре. Она закрыла лицо руками и тихо сказала всем этим сводням, столпившимся вокруг нее:

– Вы требуете от меня согласия? Значит, вы не представляете себе истинной его цены. Впрочем, прекратим все это… Делайте со мной все, что хотите…

Члены правительства зааплодировали.

* * *

Единственное, что она категорически отказалась делать, так это отвечать на письмо Наполеона: у нее на это не было никаких сил. Ее оставили одну, чтобы пойти посоветоваться, но, уходя, ее заперли. В самом деле, а вдруг она в последний момент вздумает бежать! Она же и не думала об этом: она размышляла или, вернее, разбитая всеми этими волнениями, грезила в полудремоте.

Между тем у нее еще оставалось немало средств к сопротивлению, если бы она действительно захотела ими воспользоваться. Во-первых, это был стыд, не позволявший молодой женщине уступить слишком быстро; во-вторых – боязнь (и обоснованная!) нескромности со стороны Наполеона.

Андре Кастело по этому поводу пишет:

«Она по-прежнему отказывалась написать императору. Она при встрече скажет все ему, выразит ему свое восхищение, расскажет о тех надеждах, которые связывает с его именем, надеждах на спасение своей страны, но только пусть он не добивается ее любви. Ее принялись успокаивать… Конечно, конечно, она все сама ему скажет! Главное для этих подлых заговорщиков – доставить птичку на растерзание орлу. По их просьбе, чтобы не сказать, по их приказу, она весь день не выходила из дворца, ожидая того момента, когда за ней придут палачи и поведут ее на казнь».

А вот описание Фредерика Массона:

«Может ли она согласиться на свидание, не совершая греха? Может ли она, внушив императору уважение, даже дружеское чувство к ней, добиться его доверия, передать ему чаяния своего народа? Ведь он не позволит себе насилия над нею! Она не может дать ему любовь, но она принесет ему свое поклонение, энтузиазм, благоговейную преданность. Она все это скажет ему.

И ее ничем не извращенное воображение, воображение восемнадцатилетней женщины, знавшей только почти платонические ласки семидесятилетнего мужа, устремляется в область мечты, в ту область, где стыдливость женщины живет мирно рядом с целомудрием мужчин, где души людские, презрев и отвергнув чувственность, общаются между собою, сближаются и сливаются воедино в гармонии почти божественной».

Когда члены правительства вернулись, было условлено, что ей не придется ни писать, ни говорить, но только она не должна уходить из дворца. Ее оставят здесь, а вечером передадут тем, кто должен приехать за нею.

Время ожидания потянулось медленно, и бедная женщина, под его гнетом, поочередно смотрела то на стрелку, бегущую по циферблату часов, то на эту запертую и немую дверь, – туда, откуда ей должны быди принести приговор к пытке.