Текст книги "Абсолютное программирование"

А по-хорошему, надо бы вообще отключить Интернет. Сколько проблем оказалось бы разом решено! Освободятся десятки тысяч так необходимых стране рабочих рук, занятых сейчас поддержкой сети. И десятки тысяч пользователей смогут заняться общественно полезным делом, а не расходовать впустую электроэнергию для своих компьютеров. Но считается, что издержки такого радикального решения пока слишком велики. Ведь Интернет позволяет нашим ученым получать полезную информацию с западных сайтов, куда ее беспечно выкладывают их умники.

Я черпал алюминиевой ложкой жидкое картофельное пюре из мелкой стальной тарелки, отделял пересушенное рыбье мясо от хрупких костей, и пытался понять своего нового хозяина. Столовая полнилась стуком бесчисленных ложек и звуком жующих челюстей. Никто не разговаривал. Разговоры запрещены. Да и невозможны: некогда. На еду отведено всего пять минут. Не успел – голодай до обеда.

Как случилось, что за такой короткий срок, всего за три года, мозги людей повернулись в черепушках на сто восемьдесят градусов? Страна, пострадавшая от тоталитаризма больше, чем любая другая на земном шаре, вдруг с радостью вернулась к концлагерям, легко отказавшись от всяких попыток к свободе? Если жизнь этих людей такова, как я вижу сейчас, значит, и смерть их тоже ходит где-то неподалеку? Иначе – как заставить миллионы добровольно стать бездумной газонной травой? Только одним способом – безжалостно выпалывая все ростки, хоть сколько-нибудь не соответствующие стандарту.

«Встать!» – командует старший товарищ.

Отряд разом вскакивает со скамеек.

«Выходи строиться! Бегом – марш!»

Мы бежим на улицу, на мороз, под голубой свет прожекторов. Кислый запах столовой остается за скрипучей дверью. Ощущения сытости нет.

Шесть часов утра. Развод на дежурство. Декорация та же, что и на молитве. Окутанные паром строи добровольцев вокруг трибуны. Ночь. Снег. Голос в мегафон:

«Дежурная смена, внимание! Смирно! Слушай боевой приказ! Приказ номер двадцать восемь от двадцать восьмого января две тысячи второго года! Для защиты нашей Родины, Российской Федерации, второй дежурной смене второго отдельного специального контрольно-шлюзового узла заступить! Состав боевых постов! Пост номер ноль – сто один: доброволец Кузнецов!»

«Я! Номер 380839! Во имя России!» – слышится с дальнего конца строя.

«Пост номер ноль – сто два: доброволец-ударник Мухтаров!»

«Я! Номер 008478! Во имя России!»

«Пост номер ноль – сто три: доброволец Ильченко!»

«Я! Номер 397289! Во имя России!»

Через пятнадцать минут после начала переклички очередь доходит и до меня.

«Пост номер два – четыреста тринадцать: доброволец-ударник Лобанович!»

«Я! Номер 044849! Во имя России!» – ору я что есть сил, и выбрасываю над строем руку со сжатым кулаком. Крик получается слабым: скулы сведены ознобом.

Перекличка неспешно продолжается еще полчаса. От холода я уже мало что соображаю. Наконец, с облечением слышу: «Смена! К торжественному маршу! Поотрядно! Первый отряд – прямо, остальные напра-а-во! Шагом! Арш!»

До узла топать строем два километра по лесной дороге. Мы идем быстрым маршем, постепенно согреваясь. «День Победы! Как он был от нас далек!» – мечется в темных промороженных осинниках песня. Глухо хлопают по ледяной корке сапоги.

Саваоф опять даже не намекнул, в чем же все-таки состоит моя новая миссия. Только общая политинформация – и сразу сюда, в добровольную тюрягу. И вообще, после этой второй встречи с ним на душе остался какой-то осадок. Пока не могу понять, в чем дело. Вроде бы был он как-то более участлив, что ли, чем в первый раз. Смотрел на меня с грустью. С пониманием. То ли жалел, то ли печалился.

А с другой стороны, инструктировал, не особо вдаваясь в подробности. Без интереса. Как будто повинность отбывал. Или действительно разуверился? Или мне не доверяет? Но я же выполнил первое задание, по его словам, образцово. Даром, что ли, он меня три с лишним года не тревожил, надеялся, что дальше все само собой образуется. Не образовалось.

Максово изобретение до поры до времени кануло в недрах ФСБ. А когда всплыло – положение в стране уже изменилось кардинально. Да и всплыло оно не так, как нужно. В строжайшей тайне сделаны всего несколько штук летательных аппаратов. Черных, как тушь, угловатых каракатиц, со всеми возможными прибамбасами технологии «стелс». Невидимые и неслышимые, курсируют между тайным объектом в глубине Сибири и орбитой, воруя американские спутники и выволакивая в космос такие же черные боеголовки. Благо, ограничений по весу теперь не существует, так что противорадарная защита – стопроцентная. Вот оно, оружие возмездия. В один не далекий и не прекрасный день вся Земля станет кампусом.

Саваоф-то надеялся, что будет утечка. Думал, кто-нибудь из наших посвященных соблазнится, да и кинет за бугор информацию о максовом ускорителе. Просчитался, дурачок. Даром, что восемнадцать миллиардов лет от роду, а наивный, как ребенок.

Так что американцы до сих пор ничего не подозревают. Нет, конечно, кое о чем они догадываются. Догадываются, например, что у нас развернуто производство новых боеголовок. Но думают, что мы просто модернизируем старые ракеты. Новых-то не выпускаем, не на что. Еще они постоянно удивляются, куда это бесследно исчезают их спутники. Но и в мыслях не держат, что это наша работа. Скорее поверят, что всему виной инопланетяне. Да и как же иначе? По их понятиям, нам сейчас заниматься космосом – все равно что пропахшему мочой бомжу ездить на «линкольне».

Пройдено трое ворот, и вот он, впереди, наш узел. В прошлом – центр космической связи. Пять круглых башен по углам центрального здания увенчаны грязно-белыми, в потеках, полушариями, прикрывающими давно уже бездействующие параболические антенны ТНА-57. Хорошая легенда для стратегического объекта.

Процедура заступления на дежурство долгая и утомительная. Развод смены, построение на посту, прием оперативной обстановки от старой смены, доклад начальнику расчета. Управляемся к девяти часам.

Я усаживаюсь в свое кресло, когда за окнами уже занимается блеклый рассвет. В зале еще сорок таких же рабочих мест: кресло, стол, компьютер, замусоленный оперативный журнал. Сменившиеся добровольцы, оттарабанившие ночную смену, выходят строиться. Им еще предстоит двухчасовое подведение итогов, пеший марш в городок, политинформация, и только потом отдых. Мой сменщик хлопает меня по плечу: «Покедова, Петро, до завтра!» Неформальное общение не возбраняется, но и не приветствуется. Так что с утра это первые человеческие слова, которые я слышу. Я машу рукой ему вслед, и погружаюсь в работу.

А работа довольно простая, но ответственная. Весь трафик между российским и мировым Интернетом проходит через наши шлюзы. Каждый транслируемый кусок информации сваливается на одно из сотен таких же, как у меня, рабочих мест. Я так и этак трясу эту информацию, анализирую ее с помощью разных программ, вчитываюсь, просматриваю, прослушиваю. В итоге, после анализа, выставляю оценку по десятибалльной шкале. Ноль – абсолютно безопасно. Девять – отправлено или запрошено врагом России. Все, что от нуля до пяти, отдаю на отправку. Шесть, семь и восемь – блокирую. Девять – срочно передаю в спецгруппу. Каждый российский пользователь имеет личный счет, на котором накапливаются оценки переданной и принятой им информации. И очень хочет, чтобы средний балл этого счета оказался как можно ниже.

У меня тоже есть желание. Вернее, два. Во-первых, не прозевать девятку. Во-вторых, чтобы мой личный счет контролера не очень отличался от счетов моих соседей по боевому посту. Если однажды окажется, что я выставляю много зеленых оценок, могут обвинить в либерализме. За увлечение красными можно схлопотать обвинение в нарушении права пользователей на свободу информации. Неизвестно, что хуже, потому что итог один и тот же. Приходит офицер из заградотряда и уводит провинившегося добровольца на менее ответственную работу.

Я – талантливый контролер. Я работаю здесь уже полгода. За это время сменился почти весь расчет. Но моих глазах уводили парней, возомнивших себя богами – вершителями судеб. Вслед за ними уводили хлюпиков, так и не сумевших понять важности своей миссии. Нас, старичков, осталось трое или четверо. На моем счету уже три девятки. Это значит, что три врага России обезврежены благодаря моей бдительности. Больше – только у Мухтарова. Он взял пятерых. Канцлер лично приезжал вручать ему орден «За заслуги перед Отечеством». Когда-нибудь, если повезет, наградят и меня. Только надо очень стараться.

А я и стараюсь. Через мое рабочее место проходит электронная почта из четырех спецобъектов. Я не знаю, что это за объекты и где они расположены, но для двухсот яйцеголовых, кующих оборону страны, я исполняю роль римского патриция. Подниму большой палец вверх – будут жить. Опущу вниз – и на их место придет кто-нибудь другой. Незаменимых нет. Есть незамененные. Каждый из нас, ста пятидесяти миллионов, от младенцев до старцев, знает, что он незамененный. Придет пора, и вместе с ней придет замена. Ты пойдешь либо на более ответственную работу, либо на менее ответственную, в зависимости от баланса успехов и ошибок на этой. А на твое место, либо сверху, либо снизу, придет другой. Никто не засиживается. Никто не обрастает знакомствами, связями и блатом. Настоящее, всеобщее равенство, без изъянов. Преданные, старательные и талантливые достигают вершин. Лживые, ленивые и бестолковые опускаются на дно. Общество самоочищается и прогрессирует с невиданной скоростью. Система личных счетов оказалась тысячекратно действеннее, чем все веками существовавшие системы образования и управления. Действеннее даже, чем дарвиновский естественный отбор.

В моей очереди на обработку стоит пять сообщений. На первый взгляд – рутина. Какой-то профессор математики пишет коллеге в Англию, напоминает о встрече на стокгольмском конгрессе в девяносто восьмом году. Вызываю из базы данных Министерства народной безопасности досье на обоих. Действительно, оба побывали на том конгрессе. Англичанин в связях со спецслужбами не замечен. Наш имеет допуск к секретной информации второй категории, но право переписки не ограничено. Наверное, талантливый мужик, раз такая льгота. Еще раз вчитываюсь в текст. Вроде, обычное письмо, никаких тайных намеков, никакой существенной информации. Разве что девяносто восьмой год, старый режим. Сейчас как-то не принято упоминать то время. Страна покаялась и стыдится своего прошлого. А в остальном – письмо как письмо. Ладно, на тебе, профессор, четверочку за бессмысленный треп, общайся дальше со своим коллегой. Но особо не увлекайся, я за тобой слежу.

Второе сообщение поинтереснее. Некий гражданин запрашивает книжонку из библиотеки в Мехико. Книжонка, как выясняется, о буддизме. Между тем гражданин работает инженером по теплосистемам на ТЭЦ спецгородка. Допуска к секретам не имеет, однако и право переписки – «только ответы на личные сообщения». А кому, интересно, он может отвечать лично, если родственников и друзей за границей у него нет, и ни с кем познакомиться он при таком ограничении в принципе не может? И ведь знает же, мерзавец, свои права, так нет же, шлет все-таки письмо. Действительно, в досье сказано, что увлекается буддизмом. Общественная комиссия по свободе совести вынесла уже два предупреждения. Ну все братец, конец тебе. Прощайся со своим инженерством. Ставлю тебе семь баллов. Православие ему, видите ли, не нравится.

Третье сообщение – от девушки. Ого, любовное письмо! А девчонка-то ничего себе, дочка директора института! Странно, что письмо распределили мне, обычно корреспонденция спецноменклатуры обрабатывается в особой группе. Супервизор то ли зевнул, то ли счел любовную тему, да еще от дочки, малозначащей. Так, почитаем… Вот это да, живет спецноменклатура! Отдыхала с папашкой в Ницце, познакомилась с французом. Похоже, даже переспали. И куда только наши смотрят! Это же мог быть вербовочный подход! Да нет, досье на парня чистое. Студент – художник, с разведками никак не связан. Лоботряс приличный, наша девка у него, небось, сто первая, дурочка. Так, есть вложение. Фотография. Посмотрим. Ничего, симпатичная мордашка.

Говорят, нам в чай подливают какую-то гадость, чтобы не особо на женщин тянуло. Мужской добровольческий кампус – не место для любовных томлений. Но, похоже, для семнадцатилетнего организма концентрация маловата. Как только на экране появилось фото круглолицей смеющейся девчонки в обтягивающей футболке, мгновенно навалилась горячая похотливая слабость. Фантазия услужливо подбросила картинку: французик сдирает с влажного от пота, остро пахнущего девичьего тела эту самую футболку, и из-под нее обрушиваются белые, со следом купальника, груди с торчащими коричневыми сосками. Потом его, вернее, мои руки скользят по ее коже вниз, к бедрам, нащупывают узкую ленточку трусиков…

Я осторожно скосил глаза на соседей. Конечно, никто ничего не заметил. У всех полно работы. Сообщения валятся одно за другим. Вот и у меня, пока разглядывал девку, еще два в очередь встали. Отправитель одного – мой старый знакомец, давненько за ним наблюдаю. Чую, принесет он мне однажды девятку, уж больно подозрительный тип.

Я с кратким тайным сожалением убрал фото с экрана. Мир мгновенно опустел и остыл. Вместе с исчезновением фотографии оборвалась моя нежданная связь с чужой красивой и счастливой жизнью. Эти далекие люди могли позволить себе развлекаться на лучших курортах заграницы, заниматься любовью, есть невыразимо вкусную пищу и запивать ее дорогим вином. А я, даже если поставлю сто девяток, никогда не смогу войти в их круг. Я – рядовой доброволец, служу Родине и ничего никогда не попрошу у нее для себя. Ну и ладно. Каждому свое. Пусть живут.

И я понес палец к клавише «ноль».

Пока палец преодолевал расстояние в десять сантиметров, остатки сексуального возбуждения вдруг сменились острым приступом страха. Ты что же делаешь, дурак! Ведь все графические файлы положено проверять вдоль и поперек! Чуть не отправил письмо без проверки! А ведь папашка этой девки – директор того самого института, о котором меня заинструктировали еще в первые дни работы. А может, это контрольное письмо? Заградотряд мою бдительность решил пощупать? Даром, что ли, оно ко мне вне регламента попало?

Я отдернул палец от клавиши, как от раскаленной. Черт, чуть не вляпался. Перевел дыхание, успокоился. Так, смотрим внутренний формат файла. Нормальный формат, без отклонений. Ничего лишнего не приклеено, все, что положено, присутствует. Запускаем распознаватель образов. Все в норме, никаких посторонних элементов на изображении нет. Последняя проверка – на признаки стеганографии. Есть такая технология, позволяет в графические файлы, незаметно для зрителя, впихнуть дополнительную информацию. Ждем… Оп-па! Вот это да! Три признака из пяти! Господи, Спаситель, Всеблагой, Всемилостивый, уберег от греха, не дал погибнуть! Вот так оно всегда и бывает: чуть возомнишь о себе, заест гордыня – и конец тебе. Дьявол стоит за левым плечом, караулит. Я только что почувствовал смрадное его дыхание, и тяжесть его копыта на плече еще жжет и гнет к земле. Но нет, не в этот раз. Еще поживем.

Девятка! Стопроцентная девятка! Немедленно в спецгруппу, пусть разбираются и с девкой с этой, и с папашкой ее и с французиком тоже. Не видать ей больше Ниццы, как своих ушей. Да и жива будет вряд ли. С врагами Родины разговор короткий. Даже если анализатор ошибся, и никакой стеганографии в файле нет, все равно им не поздоровится. Штрафных баллов на личный счет накидают – будь здоров. Считай, крест на карьере.

…И тут включился я. Я чувствовал, как напрягаются мышцы моего хозяина, неся указательный палец к клавише «девять». Все-таки дурачье придумывало эту систему. Чисто по-нашему сделано! Нет, чтобы пронумеровать грехи от единицы до десяти, и пусть ноль обозначает самое страшное преступление, или вообще сделать девятибалльную систему. Так нет же, оказалось, что ноль – самая безобидная категория, а девять – самая тяжкая, но расположены-то они на клавиатуре рядышком! Так что мне достаточно чуть-чуть дернуть палец Петра, нацеленный на клавишу «девять», вправо, – и письмо, в котором фотография круглолицей девушки заключает в себе подробнейшее разведдонесение о черных невидимых каракатицах, уносящих в черное небо черные боеголовки, отправляется во Францию с оценкой «ноль»…

Я тупо сидел перед опустевшим экраном, парализованный ощущением свершившейся непоправимой беды. Это конец. Я не знаю, что произошло. Какая-то судорога. Операторская ошибка. Усталость. Сумасшествие. Не знаю. Но письмо, которое должно было погубить директора института и его дочь, на самом деле погубило меня. Уже ничего не поправить. Надо встать, выключить компьютер, и идти в заградотряд. А там – будь, что будет. Я конченый человек.

А может, ничего страшного? Ну и что ж, письмо как письмо. Их за сутки только через наш зал проходит с десяток тысяч. Авось, последконтроль не заметит, что я отправил фотку с признаками стеганографии. Там же тоже люди, им тоже свойственно ошибаться. Если я ничего никому не скажу, может, и пронесет.

Трусливое решение на несколько минут притупило ощущение страха. Я даже смог заставить себя открыть очередное письмо. Но, сколько ни вчитывался в его строки, смысла не улавливал. Когда же обнаружил, что перечитываю его, по крайней мере, в пятнадцатый раз, понял, что надо идти.

Я не смогу жить со своим страхом. Результаты последконтроля проявятся через три дня. Все эти три дня я буду мучиться неизвестностью, поминутно ожидая, что войдет офицер в мундире с ярко-зелеными петлицами, молча укажет на меня пальцем, и я поплетусь за ним в неизвестность, а все присутствующие станут прятать взгляды, отворачиваться и делать вид, что ничего такого не замечают. Нет, уж лучше пусть все произойдет сразу.

Кто я такой? Винтик в гигантской машине, огонек в пламени великого костра, песчинка в пустыне… Ни роду, ни племени. Сын своей Отчизны. Мне ли, ничтожному, скрывать от нее, матери, свои ошибки и проступки? К кому, как не к ней, пойти мне и покаяться в своем грехе? Она добрая и ласковая. Она поймет и простит. А не простит – значит, так тому и быть. Значит, заслужил. Да будет так.

Я вернул оставшиеся неразобранными письма супервизору, выключил компьютер и встал. Краем глаза заметил удивленные взгляды соседей. До перерыва еще десять минут, вставать запрещено. Плевать. Я сюда уже не вернусь. Из своей стеклянной будки пялился на меня начальник расчета, шаря руками по пульту в поисках телефонной трубки. Под этими взглядами, как сквозь строй, я прошел через весь зал к маленькой неприметной двери. Глазок висевшей над ней телекамеры холодно изучал мою приближающеюся фигуру. Я даже не успел протянуть руку. Щелкнул электрический замок, и дверь открылась. За ней стоял тот самый офицер, и зеленые бархатные петлицы двумя наклонными стрелами лежали на лацканах его мундира.

Глава 11.
Чистка

Бесцветный недвижимый взгляд уперся мне в переносицу. Спиной я чувствовал напряженное внимание зала. Бежать некуда.

– Доброволец Лобанович! Номер 044849! Во имя России! – вскинул я сжатый кулак.

– Во имя России. – Приветствие офицера заградотряда не столь энергичное, как мое. Можно сказать, вяловатое. Позволь себе такое рядовой доброволец – и не помогло бы даже искреннее раскаяние. – В чем дело, доброволец?

– Товарищ старший товарищ второго ранга! Мною допущена ошибка первой категории!

Бесцветный взгляд оторвался от моей переносицы и переместился за спину, в зал. Не оборачиваясь, я ощутил, как тяжесть этого взгляда, словно асфальтовый каток, плющит интерес невольных зрителей. Люди втягивают головы в плечи и прячутся за мониторами. Подавив слабые проявления человеческих чувств, взгляд вернулся ко мне.

– Входите, – просочилась между бледными губами короткая сухая команда.

Я шагнул вперед, мимо посторонившегося офицера. Дверь закрылась. Щелкнул замок.

Пустая комната. Крашеные туалетно-зеленой краской голые стены. Стол. Сейф. Три телефона: черный, красный и белый. Трубка белого снята и лежит на столе. За столом – единственный в комнате стул. Забранное решеткой окно. Все.

– Здесь, – офицер ткнул пальцем в центр помещения. Я строевым шагом прошел в указанное место и вытянулся по стойке «смирно». Тоскливая безнадежность холодным комком застряла в груди.

Офицер, скрипя сапогами, прошелся туда-сюда у меня за спиной, остановился у окна. Помолчал. Я тоже молчал, ожидая вопросов. Или сочувствия?

– Ну? Что молчите? – пресек нелепую надежду бесцветный голос из-за спины.

– Товарищ старший товарищ второго ранга! Мною допущена ошибка первой категории! Пропущено почтовое сообщение номер два – четыреста тринадцать – ноль три, содержащее признаки стеганографии.

– Признаки чего?

– Признаки стеганографии, товарищ старший товарищ второго ранга. Три признака из пяти!

– И что же вы предприняли для устранения ошибки?

Кажется, он ничего не понимает.

– Я немедленно доложил об ошибке вам, товарищ старший товарищ второго ранга!

– Я это вижу, доброволец! Я спрашиваю, что вы предприняли для устранения своей ошибки?

Я растерялся. Этот человек понятия не имел о технологии обработки сообщений на подведомственных ему боевых постах. Он, кажется, даже не знал, что такое стеганография. Я, видимо, свалял большого дурака, обратившись к нему. Если и остальные наши контролеры имеют такой уровень специальной подготовки, то мне ничего не грозило. Раньше не грозило.

– Я… Ничего, товарищ старший товарищ второго ранга… Ничего не предпринял. Сообщение ушло.

– Вы доложили начальнику расчета?

– Нет, товарищ старший товарищ второго ранга. Я сразу к вам.

– Плохо. Ладно, – он взял трубку черного телефона. – Романов! У меня тут твой Лобанович. Утверждает, что допустил ошибку первой категории. На, поговори с ним.

Офицер нажал на телефоне клавишу спикер-фона.

С начальником расчета разговор оказался более конкретным. По мере того, как тот выяснял у меня обстоятельства дела, я чувствовал, как растет интерес офицера заградотряда. К моменту, когда из спецгруппы подтвердили наличие стеганографического сообщения, он уже знал: я враг и вредитель.

Пока спецгруппа занималась дешифровкой, я был со знанием дела обыскан, лишен ремня, документов, содержимого карманов, и получил удар ребром ладони по почкам. Стоя на коленях и пытаясь переждать боль, почувствовал новую острую боль в запястьях завернутых за спину рук: офицер зажал наручники, не особо заботясь о моем комфорте. В кабинете появились еще два старших товарища с зелеными петлицами. По выражениям их лиц и напряженным позам я понял, что все только начинается.

Задребезжал черный телефон. Спецгруппа. Выслушивая недолгий доклад о результатах расшифровки, офицер брезгливо разглядывал меня, как козявку, которой прямо сейчас предстояло быть раздавленной сапогом. Но последние услышанные им слова, кажется, имели эффект, неожиданный даже для него самого. И без того бледное лицо вытянулось и совсем потеряло краску:

– Повторите. Вы уверены? Если ошиблись – ответите головой. Три минуты вам на перепроверку. Посадите лучших специалистов. Все. Жду доклада.

Он, не спуская с меня глаз, осторожно, как гранату, положил трубку на рычаг. Я все еще стоял на коленях. Ломящая боль в спине не отпускала. Кистей рук я уже не чувствовал.

– Ах, ты, сволочь, – сказал офицер, выходя из-за стола. И коротко, без замаха, ткнул носком сапога в печень.

Больше меня не били. Хватило и этого. Лежа без сил на полу, головой в луже собственной блевотины, я слышал звяканье ключей, и снизу вверх, сквозь пелену боли, видел, как офицер достает из сейфа серый конверт плотной бумаги, запечатанный сургучом.

Снова звонок из спецгруппы. Перепроверили. Лицо моего мучителя приобретает жесткое, непроницаемое выражение. Он достает из стола ножницы и аккуратно надрезает край конверта. Осторожно, как драгоценность, извлекает листок папиросной бумаги. Молча, несколько секунд, читает. Все это время его подручные тихо стоят рядом со мной, ждут.

Он берет черную трубку. Щелкает клавишей. Наверное, «циркуляр».

– Всем постам! Вариант «чистый ветер»! Повторяю: вариант «чистый ветер»! Ноль первый, приступайте! Как поняли? Хорошо!

Кладет черную трубку, берет красную:

– У нас ситуация «особая». Вскрыт конверт «А», объявлен вариант «чистый ветер». Виновный у меня. Есть, понял. Есть. Проконтролирую. Есть. – И уже своим подручным: – Поднимите его.

Меня грубо вздергивают на ноги. Я безнадежно пытаюсь унять крупную дрожь. Офицер кладет на стол диктофон:

– Давайте-ка, Лобанович, расскажите мне еще раз все с самого начала. У нас очень мало времени.

Спустя два часа, избитый, почти без сознания, я катаюсь по заплеванному мерзлому полу грузового «уазика», который пробирается по узкой лесной дороге все глубже и глубже в чащу осинника. Сквозь рев мотора откуда-то издалека слышится треск, как будто рвут грубую парусину. Низкое полуденное солнце, иссекаемое черными ветками осин, бежит вместе с «уазиком» в сторону этого треска. Со мной в кузове болтается один из подручных, другой ведет машину, а старший сидит рядом с ним в кабине. Мой попутчик на всякий случай придерживает меня, поставив сапог мне на грудь. При каждом толчке сломанные ребра отзываются взрывом боли.

Когда осины над нами расступаются, обозначая лесную поляну, треска рвущейся парусины уже нет. Двигатель «уазика» последний раз взвывает и глохнет. Становится слышно, как неподалеку тарахтит дизелем какая-то машина.

Меня перебрасывают через борт, как мешок с углем, и я падаю в затоптанный снег. Теряю сознание. Снова прихожу в себя. Посреди поляны свежая яма. На ее краю экскаватор с задранным ковшом выплевывает из дрожащей трубы облачка грязного выхлопа. Человек десять офицеров в черных шинелях покуривают в сторонке и без интереса наблюдают, как мои попутчики тащат меня к краю ямы. В яме – весь мой боевой расчет, и ребята из спецгруппы, и начальник расчета Романов, и еще какие-то люди, которых я не знаю. Бывшие люди.

Черные офицеры, побросав в снег окурки, неторопливо подтягиваются поближе, на ходу выстраиваясь полукругом и доставая из-за спин короткоствольные «калашниковы».

Мой заградотрядовец что-то говорит старшему черному и протягивает ему диктофон. «Хорошо – хорошо,» – отвечает тот, небрежно опускает диктофон в просторный карман шинели и машет стволом в нашу сторону: «Вы тоже становитесь.» Остальные черные уже оцепили нашу группку полукольцом. Позади яма, над ней поднимается теплый пар.

«Не понял,» – вскидывается мой офицер.

«Становись рядом со своими, сука. Не тяни, у меня еще куча дел,» – уже без всяких ноток доброты, но и без злобы, говорит старший черный. И с силой тыкает офицера стволом в грудь. Тот пятится назад, оступается в снегу и падает мне под ноги. Оба других моих попутчика ошалело оглядываются вокруг. За все время нашего короткого знакомства я так ни разу и не услышал их голосов. То ли немые, то ли так вышколены. Они и сейчас, за секунду до смерти, молчат.

«Во имя России!» – кричит старший черный.

«Во имя России!» – вторят ему, наверное, его товарищи, но их голоса уже не слышны за грохотом рушащейся Вселенной…

Библиотека пуста. Саваофа нет. За столом я один. Свечи, давно не менявшиеся, обвесили шандал причудливыми натеками воска. За окнами – настоящая буря. Дом стонет по ударами ледяного ветра, и пламя свечей вздрагивает от неведомо как пробравшихся из пустоты сквозняков. Темные дальние углы обширного помещения живут неведомой тревожной жизнью миллионолетних призраков. Жутко. Холодно.

В который раз я умер? Не помню. Почему я снова жив? Не знаю. Почему жива Вселенная? Не знаю.

Старик что-то темнит. Он хитрый, я это сразу понял. Он не все мне рассказал. Если верить его байкам, то получается, что Вселенная давно должна схлопнуться. Он же говорил, что малейшая ошибка, и ткань информационного континуума порвется. И мы даже не заметим этого, потому что все сущее исчезнет. Исчезнет по той простой причине, что никогда и не существовало.

А я снова здесь. Когда я был здесь прошлый раз, минуло пять лет со дня моей первой смерти, и оставалось шесть лет до конца света. Сколько же сейчас? Саваофа нет, и никто мне не ответит на этот вопрос. Хорошо, допустим, меня убили только что, у вот как раз сейчас экскаватор заваливает мерзлым грунтом яму, в которой, вместе с другими добровольцами, остывает мое очередное тело. Пусть даже так. Но это значит, что, несмотря на упущенную половину срока, информационный континуум по-прежнему цел? И раз Саваоф снова воскресил меня, значит, он все еще не спасен, и предстоит новая миссия? Да-а-а, ну и вляпался же я. Стреляли, травили, потом опять стреляли. Бр-р-р. Что дальше?

Скрипнула дверь. Сквозь вой ветра и жалобы древнего дома я не сразу расслышал шаркающие шаги.

– Здравствуйте, Илья Евгеньевич.

Старик выглядел ужасно. Впалые щеки, почерневшее лицо, ввалившиеся глаза. Трясущейся, но властной рукой он прекратил мою попытку приподняться, и, тяжело опираясь о стол, проковылял к своему привычному месту.

– Здравствуйте, Саваоф Ильич. Что с вами? Вам плохо?

– Не обращайте внимания, Илья Евгеньевич. Считайте, что приболел. Дело не в этом. Я слышал ваши мысли. Хвалю, со времени нашей первой встречи вы сильно продвинулись. У вас формируется правильный взгляд на положение вещей.

– Я ничего не понимаю. Какой правильный взгляд? На какое положение вещей?

– А вот на это самое. Вам действительно придется снова отправиться на Землю.

– Так что, снова ничего не получилось?

– Почти не получилось. Ваше жертвенное движение пальцем, как оказалось, решило проблему лишь частично. Информация об ускорителе попала на Запад, но не дошла до адресата. Человек, которому досталась фотография девушки, обыкновенный агент ЦРУ, решил сыграть в свою игру. Так что никто, кроме него самого, об ускорителе не подозревает. В России же проведена грандиозная чистка. Уничтожены даже те, кто мог знать о тех, кто знал вас и ваших коллег по шлюзу. Уничтожен целый институт вместе с его директором. Уничтожена его дочь и множество других людей. В общем, надежд на новую утечку нет. Надо доводить до конца эту.

– Ну почему же? Поселите меня в какого-нибудь директора ЦРУ, и я от его имени объявлю всем, кому надо, об ускорителе. Зачем вы устраиваете сложности из такого простого дела?

– Рановато я вас похвалил, Илья Евгеньевич. Минус вам. Как же вы, столько времени общаясь со мной, до сих пор не поняли главного критерия целостности информационного континуума? Это же так просто! Ну что ж, знакомьтесь: закон законов. Краеугольный закон Вселенной. Закон сохранения информации. Он гласит, что количество информации в информационном континууме фиксировано и неизменно. Информация не создается из ниоткуда и никуда не исчезает бесследно. Все, что с ней может происходить – это преобразование из одной формы в другую, другими словами, передача. А уж из этого закона вытекают все остальные законы природы. В том числе и ваш закон сохранения энергии, суть всего лишь одно из многочисленных следствий закона сохранения информации. Довольно локальное, надо сказать, следствие, ибо действует оно только в рамках вашего макромира. А вот другое следствие куда более всеобъемлюще. Оно звучит, допустим, так: «может произойти только то, что может произойти». То есть, другими словами, некая информационная сущность может существовать только в том случае, если она образовалась в результате естественного обмена информацией. Понимаете? Директор ЦРУ не может узнать об ускорителе никак иначе, кроме как от своего агента. Если вы попытаетесь сообщить ему об этом напрямую, вы нарушите закон сохранения информации. Результат – мгновенное исчезновение информационного континуума. Теперь вам понятно?