Текст книги "Абсолютное программирование"

Словно пелена пала с глаз. Казавшаяся бессмысленной россыпь разноцветных стеклышек разом сложилась в замысловатый, но необычайно стройный узор. Так вот почему Саваоф так ограничен в средствах! Он вынужден дожидаться благоприятного стечения обстоятельств, подходящей информационной ситуации, и только тогда производить, по Азимову, Минимально Необходимое Воздействие. Маша готова была и без меня сообщить Соболеву о максовом изобретении. Петр и так, без моего движения пальцем, чуть не отправил стеганограмму адресату. И вот почему в предыдущих реинкарнациях Саваоф засылал меня в тела носителей, не предупреждая, кто они, и ограничиваясь только поверхностным инструктажом! Боялся, что если я, еще недостаточно посвященный в основы Вселенной, буду знать слишком много, сболтну лишнего! Вот почему он открывает мне Истину маленькими порциями! Я ведь тоже, несмотря на чрезвычайные обстоятельства, – часть информационного континуума, и должен подчиняться закону сохранения информации. Если я в какой-то момент времени еще не готов совершить очередное существенное открытие самостоятельно, естественным образом, то он не имеет права диктовать его мне. И что же дальше? Теперь я знаю главный закон Вселенной. Я – Бог? Или есть еще что-то, более сокровенное, чего я не знаю?

– Конечно есть, Илья Евгеньевич.

Я вздрогнул. Черт возьми, я и забыл, что Саваоф слышит мои мысли. Какой же я Бог, если это знание ничего не изменило в моем положении. Саваоф по-прежнему использует меня, и нет никаких гарантий, что цель всех его манипуляций, которую он мне сообщил, именно та, которую он преследует на самом деле.

Мягко улыбаясь, Саваоф несколько раз сложил ладони. То ли поаплодировал моим озарениям, то ли по-своему помолился за меня. То ли просто привлекал к себе внимание.

– Есть Илья Евгеньевич, и очень многое, чего вы не знаете. И я искренне хочу, в ваших же интересах, чтобы вы не узнали этого никогда. Однако, у нас нынче чрезвычайно мало времени. Человек, которым вы станете в этот раз, вам знаком. Очень хорошо знаком. Жизнь, знаете ли, подбрасывает иногда удивительные совпадения. Ваша новая задача – спасти агента ЦРУ, владеющего информацией об ускорителе. Если он останется жив, есть надежда, что информация успеет попасть в нужные руки. До катастрофы еще шесть лет, и Запад очень силен, он успеет сориентироваться. Россия же ослаблена внутренними репрессиями и голодом, поэтому пока не способна быстро изготовить число боеголовок, достаточное для безусловной победы в будущей войне. Главное сейчас – предупредить Запад. Пусть разворачивает космическую систему обороны. Вся необходимая технология разработана еще в эпоху СОИ. Вам все понятно, Илья Евгеньевич?

– Нет, – сказал я.

– Хорошо, – ответил Бог…

Заверещал телефон. Если я сплю, я сплю сном камня, неподвижным и тихим. Если я просыпаюсь, я просыпаюсь брызгами прохладной воды, поглотившей камень. Если я бодрствую, я бодрствую волной на этой воде, вездесущей и вечной. Сон – моя защита. Пробуждение – моя защита. Бодрствование – моя защита. Я защищен всегда.

Но потолке – полосатые сполохи уличного неона, просочившиеся сквозь жалюзи. Два часа ночи. Тишина, особенно плотная между звонками.

Я успеваю поднять трубку до второго звонка. Я уже проснулся. Теперь я бодрствую.

«Алло, это сорок шесть – девяносто семь – ноль тридцать один – семьсот девяносто семь?»

«Нет, вы ошиблись.»

«Ах, извините.»

Кладу трубку. Хельга приподнимает голову со своей подушки: «Что там, Саша?»

«Ошиблись номером, родная. Спи,» – отвечаю по-шведски, – «я пойду прогуляюсь. Перебили сон, черти.»

Накинув халат, спускаюсь этажом ниже, к детским. Заглядываю к близнецам. Потом к дочери. Все спят, как кутята. Спускаюсь еще на этаж. Одеваю заношенные джинсы, старые кроссовки и неопределенного цвета куртку. В ванной брызгаю в лицо холодной водой. Рассматриваю себя в зеркало. Не то, чтобы постарел, а так, вроде посолиднел. Ну еще бы, богатый человек, владелец серьезного дела, транспортной компании, со штаб-квартирой в Париже. Два десятка трейлеров колесят по всей Европе, развозят мясо и героин. Очень удобно: через запах мяса ни одна псина наркоту не чует. Впрочем, можно бы обойтись и без героина: доходы от мяса вполне приличные. Но есть люди, которым нужно, чтобы компания возила героин, и тут уж ничего не поделаешь.

А ведь всего пять лет назад служил простым охранником в мелкой московской лавочке. Саньком звали, на побегушках подрабатывал. А теперь – «месье Александер, чего изволите?» Вот так-то, капитан запаса Александр Мельник.

Нет, конечно, простым охранником я никогда не был. И в запасе тоже не был. Такие, как я, служат Родине всю жизнь, обычно довольно короткую. Это мне еще повезло, что дотянул до тридцати шести. Наверное, не дурак оказался. И если работал охранником – значит, так приказали. И если убирал с дороги разную сволочь – значит, так нужно Родине. И если сейчас живу в Париже, и имею чудесную семью, и целый подъезд четырехэтажного дома в старом центре – моя квартира, значит, Родина хочет, чтобы я был готов выполнить любой ее приказ. Кстати, о приказах. Давненько она обо мне не вспоминала. Занималась, видно, чисткой от внутренних врагов. Так и форму можно потерять. Даже обрадовался условному звонку, чего никогда раньше за собой не замечал.

Я тщательно закрыл на замок дверь и спустился в скверик. В двух шагах, за обрезом переулка, шумел ночной Париж. Зима в этом году выдалась теплой, бесснежной, и некоторые ресторанчики так и не убирали открытые столики даже на ночь. И когда они спят, эти французы? Или это туристы? Черт их знает. Да нет, вроде, не сезон. Нет, все-таки туристы. Вон компания бюргеров горланит что-то по-немецки. А-а, да это болельщики. Большой футбол. Ну-ну.

Я повернулся спиной к гулякам и пошел вглубь переулка. Чем дальше я удалялся от пьяного шума, тем больше ночной Париж напоминал ночную Москву, какую я знал много лет назад. Сейчас-то она другая. Стада личных машин больше не оглашают спящие дворы воем сигналок. Только шаги патрулей отзываются эхом между темных слепых стен. Населения поубавилось. А оно и правильно. Дай свободу французу – он займется любовью. Дай американцу – будет делать карьеру. А нашему дали свободу, так он пошел воровать, и наворованное пропивать. Хорошо, нашлись умные люди, привели страну к порядку. Почистили от шелухи, добрались до ядра нации. Россия только так и может быть великой – через кровь и жертвы. И всегда так, во все века. Чуть правитель слабел, чуть легчал зажим, – и народ сразу распускался, и страна скатывалась в безвременье. А при великих правителях и Россия велика.

– Эй, папаша, ты не заблудился? Наркоту, что ли, ищешь?

Темный переулок. Четверо. Все белые, крепыши, бритоголовые. Кожаные куртки. Сейчас это модно, с легкой руки наших. Добровольные патрули, ходят по ночным улицам, чистят от всякой местной швали. Чего у нас не отнять, так это способности пускать в Европу моду на подобные штучки. Начинали с казачка, сапог и шинелей, а теперь вот до любви к общественному порядку доросли. Ну-ну, давайте поиграем, милиция сопливая.

– Да нет, парни, просто прогуливаюсь. Не спится что-то.

Луч фонаря уперся мне в лицо. Сразу стало неуютно: слепит, сложно контролировать поведение противника. Не люблю неясности.

– Погаси фонарь, парень. Я просто гуляю.

– Нормальные люди по ночам спят, папаша, а не гуляют. Документы есть?

Пока тип с фонарем заговаривает зубы, остальные потихоньку обходят с двух сторон.

– Какие документы? Что вы, ребята, я законопослушный гражданин. Я никому не мешаю. Я пойду лучше. Денег у меня тоже нет.

– Засунь свои вонючие деньги себе в задницу. Не нравишься ты мне. И акцент у тебя непонятный. Ты что, американец? Альберт, пощупай его, наверняка травка в карманах.

Так, пора действовать. Парни настроены порезвиться. Скучают, наверное, сейчас мало кто решается в эту пору отходить от центральных улиц.

Пока кольцо не сомкнулось, быстро делаю два шага назад. Альберт, здоровенный детина, суется справа в мою сторону, но реакция у него слабовата – меня в том месте уже нет. На долю секунды он загораживает меня от света фонаря, и этого достаточно, чтобы я нырнул в темноту.

– Я не американец! – кричу я себе за спину на бегу.

Мой побег действует на парней, как команда «фас» на гончих. Им сразу становится наплевать на мое происхождение, социальный статус, убеждения и наличие документов. Волки, одно слово. Почуяли добычу. Сейчас я им буду объяснять разницу между интеллектом и рефлексами.

Бегу, не особо торопясь, по знакомым улочкам. Сзади приближается топот четырех пар тяжелых «красноармейских» ботинок. Я мог бы уже раз десять юркнуть во дворы, затаиться, раствориться в ночи. Ночь – это мое время, а не их. Ниндзюцу было моим любимым предметом в Школе. Но я тоже охотник, и у меня тоже есть азарт. Только не слепой, как у этих подонков, а холодный и острый, как сталь древнего самурайского катаны.

«Вот он!» – слышу сзади, и топот ног учащается. Ближе всех носорогоподобный Альберт. Он у них, похоже, забойщик. Остальные отстали шагов на десять. Главарь бежит третьим, так и не выключив фонарь. Дурачок.

Когда пятерня Алберта уже готова вцепиться в мою куртку, я немного отклоняюсь вправо, немного приседаю и немного притормаживаю. Здоровяк, ничего не успевая сообразить, пролетает вперед, и оказывается слева-вверху, рядом со мной. Очень удобно из этой позиции вежливо прихватить двумя руками его скрипучий кожаный прикид и чуть-чуть подправить направление его безмозглого полета. Что я и делаю, дополнительно вытягивая грузное тело на себя, во исполнение закона сохранения момента. Наверное, дальше он так бы и крутился вокруг меня, как Солнце вокруг Земли в докоперникову эпоху, но на пути кирпичная стенка. Твердая. Кажется, слышу хруст его бритого черепа. А вот носил бы густую шевелюру, глядишь, и не такая бы тяжелая травма получилась. Но щупать пульс некогда: сзади еще трое.

Игра продолжается. Я расправился с Альбертиком так, чтобы у его друзей осталось впечатление несчастного случая. Оно и не трудно: кто может подумать, особенно в запале погони, что невысокий пожилой дяденька способен одним движением завалить такого кабана?

Очень кстати рядом темная подворотня. Прыгаю туда. С улицы слышен искаженный французским акцентом русский мат и грохот мусорных баков. Мимо подворотни, кувыркаясь по мостовой, пролетает разбитый фонарь. Кажется, главарь нарвался на тело Альбертика. Судя по воплям, погоня приостановилась, и прихлебатели пытаются достать драгоценного шефа из кучи бытовых отходов.

Возможно, у них есть оружие. Надо быть осторожным.

Нет, они все-таки полные кретины. Так врываться в подворотню с улицы, без разведки, без оценки ситуации, даже не осмотрев пострадавшего товарища! Придется наказывать.

Двое бегущих впереди пролетают мимо, а на пути у третьего вырастаю я. Все очень просто. Правая рука плотно зажимает нечто мягкое и болезненное в его паху, и без особого усилия дергает вперед и вверх. В это же время левая рука ложится ему на подбородок и задирает голову назад. Этого достаточно, чтобы тело сначала выровнялось в полете, а потом грянулось об асфальт спиной и затылком. На всякий случай добавляю ребром ладони по кадыку и выскакиваю на улицу.

Оставшиеся два болвана вырываются вслед, в надежде увидеть мою удаляющуюся спину. Вместо этого первый оказывается со мной лицом к лицу. В его руке нож, но не это главное. За ним маячит главарь, и у того короткоствольный револьвер. Скверно. Единственное мое оружие против двоих вооруженных головорезов – внезапность. Так не будем же расходовать ее зря.

Я подныриваю под нож и, продолжая движение, в полупадении, боком и присев, чтобы уменьшить площадь мишени, пропускаю мимо себя обоих противников. Напрасно я волновался – они полные валенки. Когда тот, что с ножом, останавливается и оборачивается, все уже готово к развязке. Я стою за спиной обмякшего главаря, левая рука держит его хрипящую гортань, а правая зажимает его правую руку вместе с револьвером. Мой указательный палец лежит на его указательном пальце, а тот на спусковом крючке.

Хлопает выстрел, и парень с ножом получает свой кусок свинца между глаз. Потом я веду главаря назад. Несчастный ничего не соображает. Наверное, это первая насильственная смерть, которую он видит в своей жизни. Альберт, лежа среди просыпанного мусора, жалобно стонет. Пуля прерывает его мучения, разбрызгивая по асфальту мозги. Дальше мы направляемся в подворотню. Там я расходую третью пулю.

Наконец, мы остаемся вдвоем. Сочащееся кислым дымком дуло замерло на уровне моих глаз у чисто выбритого виска парализованного ужасом человека. Если бы ты, дружок, не шатался по ночам по темным улицам, не светил добрым людям в глаза фонарем, не устраивал ночных гонок, да не таскал бы с собой пушку, был бы жив. А так – прости. У меня слишком много дел, и общаться с полицией некогда.

«Русский я, понял?» – тихо говорю я ему в хрящеватое юношеское ухо. Он с готовностью кивает, пытаясь послушанием спасти свою жалкую жизнь. Я быстро отстраняюсь, отклоняю ствол револьвера немного вперед, прижимаю срез дула к виску и давлю на указательный палец жертвы. Дело сделано. Максимум, что можно предъявить мне в качестве обвинения – это следы пороховой гари на руках. Но извините, господин судья, ваша честь, я известный завсегдатай местного тира. И потом, с чего это вы взяли, что я имею какое-то отношение к этому делу? Мальчишка рехнулся на идее русского порядка, перестрелял дружков за непослушание и застрелился сам. Свидетели моего присутствия при этом событии есть? Свидетелей нет. Отпечатки пальцев есть? Отпечатков пальцев нет. Ам сорри.

Я исчезаю во тьме проходных дворов. Все приключение заняло минуты две, не больше. А стрельба вообще продолжалась двадцать секунд. За это время ни один обыватель не добрался от койки до окна.

Хорошая получилась тренировочка.

Однако, к делу. Дворами пробираюсь к условленному месту. Давненько сюда не заглядывал. Меня законсервировали полтора года назад, тогда и состоялась последняя связь. И вот вспомнили. Видно, припекло.

На подходе к тайнику останавливаюсь в заранее выбранных местах, через зажигалку – инфракрасный бинокль изучаю обстановку. Все спокойно. Но торопиться некуда. Перепроверяюсь еще и еще раз. Наконец, когда осторожность становится похожей на паранойю, выхожу к тайнику. Это самый опасный момент. Если будут брать, то именно при изъятии закладки. Отвык, волнуюсь. В драке не волновался, когда стрелял – не волновался. Некогда было. А вот сейчас, в тишине, один посреди спящего квартала, волнуюсь.

Осторожно, чтобы не греметь, поднимаю крышку мусорного бака, второго слева. Среди черных пакетов с мусором нахожу один белый. Вытряхиваю его содержимое – бумажки, пустые пивные банки, вымазанные засохшим кетчупом пластмассовые тарелки. Ну идиоты, ну кто так делает! Никакой нормальный француз не сует все это в один пакет, а добросовестно сортирует и раскладывает по разным бакам. Видно, большие проблемы у нас с кадрами, если такие ляпы стали допускать. Так, вот оно: раздолбанный электронный будильник. Быстро открываю заднюю крышку. Под ней одна-единственная батарейка, обыкновенная пальчиковая АА-шка. Достаю, зажимаю в ладони. Отход.

Вся операция, от выхода до отхода, заняла тридцать секунд. Внешне все выглядело так, будто клошар решил поковыряться в баке, да передумал. А теперь – домой. Только аккуратно, за тридевять земель обходя район недавнего боя и избегая людных мест.

Дома все также, как час назад. Жена и дети спят. Для них я – добропорядочный муж и отец, обеспечивающий семье достойную жизнь. Ну и что же, что русский? Есть и среди русских настоящие мужчины, за которых не стыдно выйти замуж приличной шведке. Ну и что же, что люблю гулять по ночам? Хельга знает, что даже в нынешнее неспокойное время со мной ничего не случится: имел когда-то повод продемонстрировать ей свои боевые навыки. Собственно, при этом мы и познакомились. Отбил девушку у троих насильников. Надо же как-то пристраиваться в новой жизни, вот и организовал маленькое приключение для молодой вдовы с хорошим наследством, квартирами в трех европейских столицах и дочкой от первого брака.

Я достал с антресолей, из коробки со старыми детскими игрушками, потрепанный CD-плеер, поковырялся в фонотеке, нашел пинкфлойдовскую «Стену», вставил диск в плеер, зарядил его батарейкой, найденной в помойке, и еще одной батарейкой от телевизионной дистанционки. Батарейку с закладкой вставил обратно указанной полярности. Тот, кто придумывал всю эту дребедень, наверное, большой поклонник компьютерных квестов. Но придумано классно, ничего не скажешь. В батарейке микрочип с инструкциями, на диске мой персональный криптоключ, а плеер – дешифратор. Несмотря на удобство Интернета и спутниковых сетей для доставки развединформации, старый добрый способ закладок не только не забыт, но и по-прежнему широко применяется всеми спецслужбами мира. Надежно и наиболее безопасно.

Запись, прочитанная милым девичьим голоском, звучала десять секунд. Задача оказалась предельно проста. Сегодня вечером, в 19.40, некто вылетает прямым рейсом на Нью-Йорк. Кто этот человек, как он выглядит, неизвестно. Неизвестно даже, мужчина это или женщина. Но прибыть к месту назначения этот пассажир не должен. Во что бы то ни стало. Заданию присвоена категория «ноль».

Я посидел немного, слушая тишину в наушниках, словно надеялся, что девушка одумается и передаст привет от далекой Родины. Потом еще раз прокрутил запись. Возможно, эти десять секунд приказа на убийство и есть тот самый привет. Я перевернул батарейку в правильное положение и включил воспроизведение. Мощные аккорды «Стены» навечно смыли девичий голос из батарейки и из моей памяти. Боевой приказ высох, потерял ностальгический привкус и превратился в простую формулу: «иди – и убей».

Через интернетовский сайт «Орли» я выяснил наличие мест на интересующий рейс и тут же купил билет. Заминировать самолет не удастся – слишком мало времени на подготовку операции, а в аэропорту такой контроль, что с наскока пронос игрушки на борт не организовать. Придется лететь и решать проблему самому. Риск, конечно, страшный. Даже не риск, а почти гарантия, что это будет моя последняя операция. Ну что ж, значит, так тому и быть. Устал я что-то. Грехи тяжелы.

Готовить особенно нечего. Никаких инструментов брать с собой нельзя: заметут. Так, шмотки в чемоданчик побросаю, для отвода глаз, да и все. Американская виза есть. Твои сыны, о Родина, идут за тебя на бой! Турум-пурум-пум-пум!

Когда я залез под одеяло, часы показывали четыре тридцать. Хельга что-то пробормотала, сладко почмокала губами и принялась похрапывать. Люблю ли я эту женщину? Не знаю, наверное. Главное – мне с ней удобно. Ей, наверное, будет меня не хватать.

И я заснул со странным ощущением ожидания перемены. Как будто не помирать собирался, а начинать новую жизнь.

Санек заснул мгновенно, и ему ничего не снилось. Впервые с момента, когда прозвучало саваофовское «хорошо», я смог остаться наедине с самим собой и разобраться в собственных чувствах. Это оказалось нелегко. Я жил в теле своего первого убийцы. Первая смерть, это как первая любовь: не забывается. Как сейчас ощущаю на своей переносице серый спокойный взгляд поверх блестящего торца глушителя. Оказывается, я теперь буду смотреть на мир этими самыми глазами.

Сильно обидело то, что Санек почти не помнит обстоятельств моего убийства. Помнит, что работал охранником, помнит меня, живого, помнит Виталия, а вот как по заказу одного из этих людей убрал другого – не помнит. Обычный рядовой эпизод в послужном списке офицера, вся жизнь которого – война со всем остальным человечеством. Сколько их было, таких эпизодов до, и сколько после! Санек, оказывается, уволился с Крыши через месяц после «моего» задания, и очень быстро оказался за границей. Так что узнать дальнейшую судьбу Виталия я от своего носителя не смог. Наверное, ничего хорошего с ним не стало. Мало ли сейчас по русским лесам ям, заваленных мерзлым грунтом!

Однако, крепкий же орешек мне достался. Пока Александр бодрствовал, я почти не ощущал себя. Это нечто новое, по сравнению с двумя предыдущими инкарнациями. Тогда я мог делать со своими носителями, что хотел. А сейчас… Наверное, воля этого человека оказалась столь велика, что подавляла мое самосознание. Шутка ли, убить четверых, потом узнать, что завтра предстоит убить еще полторы сотни, и, вероятно, погибнуть самому, и, как ни в чем не бывало, завалиться спать! И ладно бы какой-нибудь нечувствительный дебил, ублюдок. Нет же, интеллектуальный, талантливый мужик, свободно говорит на четырех языках, повидал полсвета, любитель японской культуры, в конкурсах хайку участвовал… Опять же, семьянин хороший. При все том хладнокровный убийца, фанатик веры в Великую Россию. Не понимаю! И ведь никаких эмоций! Убирает людей, как дворник – палые листья. Самое сильное ощущение – удовлетворение от хорошо сделанной работы.

Остаток ночи я посвятил размышлениям о способах противодействия машине смерти, частью которой стал. Моя миссия оказалась строго противоположной миссии Санька. Пассажир должен долететь до Нью-Йорка. Как оно там будет дальше, попадет ли информация куда надо, вовремя или нет – вопрос второй. Сейчас главное – не дать Саньку угробить самолет. Можно, например, заставить его раненько поутру, выпив с Хельгой по чашечке кофе, разгрызть на закуску ампулу с цианидом. У него, как у всякого нормального шпиона, этого добра завались. Хельгу жалко, хорошая женщина. Другой вариант – свернуть шею таксисту, когда машина будет идти по трассе. Влепешиться в какой-нибудь фонарный столб, быстро и эффективно. Таксиста жалко, да и другие люди могут пострадать. И потом, все подобные варианты связаны с чересчур грубым вмешательством в действительность. Саваоф что говорил? События должны идти своим чередом, согласно закону сохранения информации. И если таксисту не суждено врезаться в столб, значит, я не должен искусственно вызывать это событие. Иначе – кранты Вселенной.

Нет, тут надо действовать тоньше. Например, заставить Санька забыть дома идентификатор. Это у них, в Европе двадцать первого века, такая чиповая пластиковая карточка, вместо паспорта, медицинской книжки, страхового свидетельства, денег и еще черт знает чего. Короче, карточка, в которую замкнута вся социальная сфера конкретного индивидуума. Забудет карточку – не попадет на самолет. Фиг там, никогда он карточку не забудет. Да без нее и двух шагов не сделаешь. За такси, например, не расплатишься.

Еще способ: ляпнуть на таможне какую-нибудь глупость. Например, что у меня в желудке груз героина. Тогда точно на этот рейс не попаду. Пока будут делать рентген, да выяснять, давно ли я из психушки…

…Если я сплю, я сплю сном камня, неподвижным и тихим. Если я просыпаюсь, я просыпаюсь брызгами прохладной воды, поглотившей камень. Если я бодрствую, я бодрствую волной на этой воде, вездесущей и вечной. Сон – моя защита. Пробуждение – моя защита. Бодрствование – моя защита. Я защищен всегда.

Я открыл глаза. Семь ноль-ноль. Сквозь жалюзи сеется холодный свет парижского зимнего утра. Хельги уже нет: наверное, хлопочет на кухне, собирает дочь в школу. День предстоит нетрудный. Позвонить в фирму, предупредить, что на пару дней отлучусь, собрать чемоданчик, да и айда в аэропорт. Хельга лишних вопросов давно уже не задает. Вот и все.

Не глядя, нащупал на ночном столике дистанционку, щелкнул на ТФ-1. Шли новости. Дикторша как раз сообщала об ужасной трагедии. Обнаружены трупы четверых молодых людей. Все – из приличных семей, все – члены организации «Французский порядок». Застрелены в головы из револьвера, принадлежавшего одному из них, сыну известного адвоката. Полиция пока отмалчивается, но уже есть подозрение, что к убийству может быть причастна некая «Сионская антифашистская группа». Якобы листовка этой группы оказалась при одном из трупов.

Ах, вот оно что! Ребята, похоже, планировали-таки отправить меня на тот свет, а потом подсунуть листовочку, дескать, приличным людям из-за еврейского террора по улице ночью прогуляться нельзя. Ай-ай-ай, какой у пацанов облом вышел. А с другой стороны, наоборот, никакого облома: своего-то они добились! Сейчас вся полиция, да и не только, кинется искать эту самую сионскую группу. В добрый час, и подальше от меня, пожалуйста.

Вставая, я вдруг на короткое время ощутил некое противодействие организма. Какое-то онемение, что ли. Даже пошатнулся. Никогда раньше ничего подобного не бывало. Постоял, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Нет, все нормально, как обычно. Показалось. Однако, тридцать шесть. Пора бы начинать ощущать всякие покалывания-побаливания-покручивания. Старость, считай, не за горами, хорошо, что не дотяну. А если вспомнить, сколько пережито, так и не удивительно. Троим семидесятилетним на три жизни хватит. Но перед заданием – плохой признак.

…А-310 шел вслед за падающим за несуществующий горизонт солнцем. Багровый нескончаемый закат уже который час заливал полнеба прямо по курсу самолета. Позади, во тьме, засыпала благополучная Европа, иссеченная рыжей паутиной автомагистралей и обсиженная сияющими пауками городов. Еще дальше, на востоке, спала ледяным сном сумеречная зона человечества, Россия. Добровольцы в кампусах обнимали во сне свои драгоценные сапоги. Беспокойно ворочались на холодных нарах зэки. Хрустел лед под каблуками ночных патрулей. Черные каракатицы во мраке сибирской ночи ныряли в низкие облака. Экскаваторы суетливо царапали ковшами промороженный грунт.

Я сидел в своем кресле у иллюминатора, смотрел невидящим взглядом в красное зарево, скрывавшее за собой Америку, но мысли мои оставались там, во тьме, за неподвижно висящим над бездной хвостовым оперением лайнера.

Не ожидал, что это окажется так страшно. Им легко сказать: «иди – и убей». Если бы дали хоть неделю – все получилось бы совсем по-другому. Лайнер просто исчез бы где-то над Атлантикой, и все, что я при известии об этом испытал – это удовлетворение от хорошей работы. Бомба ничего не ощущает, она просто срабатывает в нужное время, и все. Но теперь я сам – бомба. Дефектная бомба, наделенная чувствами. И я видел, как много в самолете детей. Детей я еще никогда не убивал. Мужчин, женщин, стариков – приходилось, а детей – нет. Ужаснее всего, что они просто не понимают, что могут умереть. Взрослые знают про смерть все, они приняли и признали ее неизбежность, а детям всегда кажется, что они бессмертны. Я не должен разочаровывать их, это было бы самым большим преступлением из всех, которые я совершил. И потом, гибель самолета не мгновенна. Сначала он станет долго падать, и прежде, чем удар о воду распылит человеческие тела на атомы, будут ужас и паника. Дети успеют понять, что это смерть. Это неправильно, так нельзя!

До Нью-Йорка остается чуть больше часа. Дальше тянуть некуда. Если я не приступлю к действиям немедленно, я провалю задание. И тогда кто-то, сидящий в этом салоне, сможет нанести Родине непоправимый вред. Вред, по сравнению с которым жизни полутора сотен человек – мелкая разменная монета. Я не говорю уж о своей никчемной жизни, до краев налитой чужой болью и кровью. Ради чего я столько лет убивал людей? Родина приказывала? Да черта с два! Родина даже не знает, кто я такой. Приказывали разные мерзавцы, вроде того кучерявого хозяина Крыши. Как я объяснял себе свое право лишать людей единственной настоящей ценности этого мира? Убивая бандитов, говорил, что убиваю бандитов. Хотя, может, их вина перед Богом и людьми куда меньше моей. Убивая предпринимателей, говорил, что убиваю воров и паразитов, урывающих кусок от чужого, и без того малого. Убивая в Чечне, наказывал за смерть товарищей. Убивая здесь, за границей, верил, что помогаю Родине, которой сейчас трудно. Для каждого убийства я находил оправдание. Но не слишком ли много не связанных между собой событий так легко оправданы? Пора, пора бы уже усомниться.

Однако, время. Итак. Офицер безопасности сидит в хвосте. Ни ума, ни фантазии. Совсем пацан, я его легко вычислил, когда ходил в туалет. Сверну шею, как цыпленку. Надо только выманить его в закуток возле туалетов. Заберу оружие, тело спрячу. Потом – в пилотскую кабину. Главное – натиск и внезапность, и никакой стрельбы. Оставить в живых одну стюардессу, хорошенько попросить ее, чтобы пилоты открыли дверь, дескать, кофеек готов. А уж в кабине все пойдет само собой. Быстро убрать всех, кто там околачивается. Лайнер пока на автопилоте, никто и не заметит, что экипажа больше нет. А уж потом решу, что делать дальше. Найду спаскомплект – дотяну до суши и попробую уйти из машины. Не найду – останусь вместе со всеми до финала. В первом случае вероятность выжить процентов пятнадцать, во втором – ноль. Надо еще подумать, что лучше.

Я закрыл шторку иллюминатора. Не осталось никаких сил пялиться в багрово-фиолетовое пространство. Стар я стал. Лет пять назад уже давно бы сидел в кресле командира, среди трупов, слушал бы по радио вопли наземных служб и прикидывал наилучшие способы сделать дело и выбраться из него живым. А сейчас все еще отлеживаюсь в сонном салоне и ищу силы заставить себя выбраться из-под теплого пледа и приступить к работе. И вот еще опять этот приступ слабости. Будто кто-то посторонний пытается управлять моими задеревеневшими мышцами. Нет, пора на покой. Вечный покой. Если самолет благополучно сядет в аэропорту, долго я не протяну. Придет какой-нибудь молодой перспективный парень, и сделает то, что я делал много раз с другими. Круговорот веществ в природе. Пищевая цепочка. Естественный отбор. Акеле пора промахнуться. Занавес.

И я принял решение. Наверное, первое в своей жизни самостоятельное решение. Я лежал в кресле, прикрыв глаза и натянув плед под самый подбородок, и перебирал, как драгоценные четки, новые чувства, вдруг поселившиеся во мне. Свобода! Она и вправду сладкая! Вы, сволочи, годы и годы управлявшие мной, как роботом, чуете, что ваши незримые кнопки и клавиши больше не отзываются визгом сервоприводов? Плевал я на вас и ваши задания. Первое, что сделаю в аэропорту – пойду в бар попить кофе и почитать газетку. Чтобы вы, гады, знали, что в бар можно ходить просто пить кофе и просто читать газетки, а не сигналить агенту, что задание провалено. И вообще, проживу оставшиеся дни так, как будто вас на самом деле нет и никогда не было. А вы совещайтесь там в своих кабинетах, что вам со мной, таким, делать. Пошли вы на три буквы.

Слабость отступила. Все стало легко и просто. Лайнер, отказавшись от попыток догнать закат, плавно падал в сиреневый сумрак нижних эшелонов. По салону шла живая, по моей воле, стюардесса, собирая пледы и вежливо тормоша сонных пассажиров. Где-то хныкал разбуженный ребенок. Толстый дядька в соседнем кресле сладко хрустел суставами. Еще одна стюардесса, тоже чудесным образом живая, катила тележку с последними в этом полете напитками. Чертовски привлекательная, в своей юбчонке и крахмальной блузке с крылышками на левой груди.