Текст книги "Высокая кровь"

XXI

Январь 1920-го, Багаевская, Дон, Кавказский фронт

Сергей увидел Дон впервые. Река подавила его и в то же время сделала огромным, как пространство, на котором господствовала. То не была необозримая пустыня, без берегов, без горизонта, но такая сила, перед которой человек и впрямь, казалось, уже мало что значил. Как будто не она была для человека, а он для нее – видеть, чувствовать, думать, устремляться к чему-то вечно недостижимому и тосковать по невозвратному, уносимому ею за край.

По руслу ее, как кровь по пуповине, из темной утробы земли текли жизнетворные силы всем людям и растениям, рождавшимся и умиравшим на ее берегах, и только зимой – как сейчас – течение ее, выстуживаясь, замирало и только весной – как сейчас – неотвратимо становилось разрушительным, смывало мосты и дома. Все русло казалось заваленным сизыми льдами, и что-то тектонически неудержимое, от времен самого зарождения мира было в этом потоке. Как пойти поперек?

В ночь на 17 января долгожданный, нечаянный, Леденевым загаданный, «божьим произволением» грянул мороз. Студеный ветер завернул с востока, и огромные талые лужины прихватило кристальным ледком, расквашенная в непролазную, засасывающую грязь, плывучая и вязкая земля подстыла, закрутела и вот уж лишь слегка вминалась под копытами. Бугры присолило колючим, хрустящим снежком, и весь мир побелел, построжел, как покойник в гробу.

По обоим донским берегам зеленовато-сизый нарастал и крепнул лед, удлинялись и ширились снежные заеди, как будто ведьмовские руки, клешнятые лапы неведомых миру чудовищ тянулись друг к другу над стременем. Вот время – кинуть корпус на Багаевскую – до света, в ночи переправиться. Врубиться клином в протянувшийся вдоль Дона белый фронт, расчленить его надвое, перетянуть на левый берег красные стрелковые дивизии… Но Леденев, давно воюющий в сотворчестве с природой, с ее метелями, морозами и оттепелями, не то чтобы медлил, а как-то отрешился от всего.

Он даже к реке за четверо суток ни разу не выехал – попробовать берег, ощупать в бинокль станицу, позиции белогвардейских батарей, гнезда их наблюдателей на ветряках и смутно голубеющей церковной колокольне. Выслушивал доклады начштакора, комбригов, комполков и смотрел сквозь любого, вперив взгляд в какую-то бесконечно далекую цель, не то недосягаемую, не то уже несуществующую, словно там, по ту сторону, все враги уж мертвы и ему больше незачем жить.

Полки Партизанской бригады рванулись к призраку разобранного белыми понтонного моста, «попробовали воду» и были немедленно встречены беглым орудийным огнем. Шестидюймовые снаряды взметали к небу сизо-белые столбы, пробивали в еще не окрепшем сером панцире Дона уродливые звездчатые дыры в паучьей паутине разрастающихся трещин. Размолотили вдребезги закраины, изорвали, изрыли весь берег, подсекли, обвалили пласты красной глины. Леденев приказал отойти и не двигаться – ждать.

Поступи так другой – это было бы названо «промедлением, смерти подобным», «нерешительностью» да и «трусостью» или прямо «преступным бездействием». Но то был Леденев. Да, он мог опасаться бесцельных потерь, но Сергей видел именно что равнодушие, сознание никчемности происходящего. Что за этой своей безучастностью Леденев прячет страх, он не мог допустить, потому что не видел причины, предмета боязни – ну не разгрома же вот этот человек впервые в жизни испугался.

Подтянулись полки 21-й стрелковой дивизии, и вот все комбриги, комдив 21-й Овчинников, военкомы и штаб собрались на совет. Явился и Шигонин, придерживаясь за пораненный бок, измученно-угрюмый и злой на нелепость своего положения: ни в строй, ни в санитарную линейку.

– А и точно же бьют, сукины дети, – навис над столом горбоносый Гамза.

Он тоже почувствовал, что Леденевым овладела странная усталость мысли, что тот необъяснимо отстранился от хода операции. Глаза его горели возбуждением и спешкой доказать, что может сам, без Леденева, переметнуть весь корпус через Дон.

– Я мыслю так: в обход идти, по ерику Вагайчик. Ночью переправляться. За берег уцепимся и ударим во фланг.

– Не перейтить нам зараз там ни днем, ни ночью. На тридцать верст не держит лед коней, а пушки и подавно. Визгу будет – какая уж скрытность? Зазря людей в трату дадим, – сказал начальник корпусной разведки Колычев, бывший белый казак, которого допрашивал Монахов на ночлеге: «Где зять твой Халзанов, живой ли?»

Широкий в плечах, с чугунными мускулами, распирающими гимнастерку, с полуседым кудлатым чубом, синеглазый, все время будто бы о чем-то тяжело размышляющий.

– И что ты предлагаешь? Топтаться до весны? – напустился Гамза.

– Сперва их батареи надо сбить, – сказал комбриг Трехсвояков, – а для того просить у штарма еще артиллерию. Подолбим Багаевскую в черепки, а там уж и переправляться наладимся.

– Артиллерийская дуэль затянется на много суток, – ответил Челищев, – а белые за это время еще глубже окопаются, причем не только у Багаевской, но и вверх по течению.

– Получен приказ – форсировать Дон, немедля, вчера, – проныл, как из зубоврачебного кресла, Шигонин. – От этого зависят судьбы армии и фронта. Согласен с комбригом-два. Затребовать у штарма дополнительные средства, тяжелые калибры и припасы. Обрушить мощь, стереть с земли. – Он тщился сделать голос безжалостно-железным, и что-то жалко-несуразное было в решительных словах, произносимых голосом капризного больного. – Ну а вы что молчите, товарищ военком? – всверлился в Сергея.

– Молчу, потому что не я командую корпусом, – ответил Северин и посмотрел на Леденева.

– Пиши, Челищев. Командарму Степину, – двинул челюстью в речи комкор, словно мельничный жернов ворочая и глядя на Сергея опять как на пустое место. – Попытки переправы означают топтание на месте. Бессмысленной крови проливать не хочу, в связи с чем увожу вверенный мне корпус в направлении станицы Раздорской. Точка. Предполагаю переправу на Сусатский для расчленения фронта надвое и выхода противнику во фланг с дальнейшим продвижением на Маныч. Точка.

– Да вы што?! Это срыв наступления! – Шигонин задыхался криком, как во сне, когда зовут на помощь и не слышат себя.

– Зашифровать, телеграфировать. – Леденев даже не посмотрел на него.

– Нет, подожди, комкор! – вскочил Гамза и, кинув руку на эфес, подался к Леденеву, напоказ наливаясь угрожающей силой. – Без приказа штаба армии нельзя! Бригаду я не поведу.

– Харютину принять бригаду у Гамзы, – уронил Леденев.

– Не сметь! – закричали Гамза и Шигонин как один человек.

– Молчать! – не успев поразиться себе, заорал и Сергей. – Отставить истерику! Что вы тут, как базарные бабы?! Подождите, Челищев! Решение такое, я считаю, должно быть согласовано со штармом. А вы – считаете свое решение правильным, товарищ комкор, так дождитесь ответа от штарма, а не шлите ему директивы.

– А я требую объяснений, – взвинтил Шигонин голос. – Немедленно, здесь. Почему это вы, товарищ комкор, проявляете такую осмотрительность? Из тактических соображений? А может, по своим не хотите стрелять? Да-да, по своим землякам. Насколько знаю, вы как раз Багаевской, Багаевского юрта уроженец. Забыли директиву фронта: никакой пощады – все гнезда белых казаков должны быть разрушены?

– Картагинэм дэлендам эссе, – сказал Мерфельд в нос.

– Да, именно так! – услышал Шигонин. – Все, кто хотел взять нашу сторону, давно уже с нами идут, а остальные пусть пеняют на себя. А думать, кто тебе земляк, сват, брат, – это значит связать себя по рукам и ногам. Нет братьев по крови – есть братья только по борьбе, по вере в революцию. А вот от вас, товарищ Леденев, слыхали: не желаете орден носить за убийство своих кровных братьев. Что ж, и теперь, быть может, не желаете? По своим бить устали?

«А ведь и вправду там, за Доном, его родина, – прожгла Сергея мысль. – Каждый дом, каждый кустик знаком… и все люди. Ну не все же ушли воевать и не всех же убило, старики-то остались… и дети. Не оттого ли это омерзение и равнодушие? Ведь родное топтать и корежить, и иначе-то как?..»

– Да ить нету уже у меня свояков, – ответил Леденев, смотря не на Шигонина, а почему-то на Сергея. – Много было – и в красных, и в белых. А зараз один Колычев остался, – неверяще царапнул взглядом своего начальника разведки, казака, который и сам, казалось, не верил, что жив, всей своей смеркшейся матерой силой напоминая зверя за решеткой… да, волосатого Евтихиева, индейца, готтентота в позорном человечьем зоопарке. – Какие с Буденным в Россию ушли, какие в белых до сих пор, а больше уж в земле лежат. Два года я по Манычу ходил, все родные степя истоптал, всюду след положил, в каждом хуторе, сам же их и рубил – и земляков своих, и односумов, и соседей. Ты у нас, начпокор, верно, сын парового котла, в угле тебя нашли либо в олеонафте, ни роду у тебя, ни племени, ни жали к живым человекам, а я б и хотел свою кровь пожалеть, да уж где она? Кричи – не кричи.

«Дурак! – ругнул себя Сергей. – Ох и дурак! Да у него ведь там и вправду никого не осталось. Где теперь его дом? Где семья? Все отдал революции. А ты его коришь за голос крови, который он в себе давил. И каждый дом там, за рекой, каждый старый плетень будут напоминать… Вот же сволочь слепая! Смотрю в человека – и вижу не боль, а измену. Рубец же сплошной».

– К черту, – сказал он. – Прошу передать мое мнение в штарм: решение комкора разделяю и поддерживаю.

В настывшей тишине послышались хлопки – это Мерфельд подчеркнуто медленно и размашисто поаплодировал.

– Пиши приказ по корпусу, Челищев, и давай комиссару на подпись, – сказал Леденев и этим словно поощрил Северина, как потрепал смышленого щенка, и потому Сергей, не дожидаясь одобрений и протестов, повернулся и вышел из горницы: я, мол, сам по себе и сужу независимо.

На крыльце ощутил чью-то хватку на правом плече.

– Смотри, Северин, так совсем потеряешь себя, – крутнул его к себе Шигонин и посмотрел в упор с брезгливым отвращением. – Раздавит он тебя, сожрет. Будешь фук, нуль без палочки.

– А по-моему, это и неплохо – потерять себя ради дела. А вернее, забыть свое предубеждение, обиды, гонор непонятный.

– Ах, гонор… А если он завтра прикажет тебе идти на переправу с белым флагом? В объятия к этим… своим… недобитым, чьей лишней крови он как будто бы не хочет.

– Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.

– Давай про Фому. Как прикажешь его понимать? Вот эту его директиву, которую шлет командарму? Нет бога, кроме Леденева, и Северин его пророк? Зачем ты даешь ему уверовать в свою непогрешимость?

– Послушай, Паша, ты верхом умеешь ездить?

– Что?.. – подавился Шигонин.

– Так почему ж ты, толком не умея ездить, считаешь себя вправе рассуждать, где и когда переправляться кавалерии?

Глядя перед собой, словно голову взяло в тиски, Шигонин как слепец сошел с крыльца и пошагал по девственному снегу к своей хате. Сергею показалось, что если тот взмахнет руками посильнее, то оторвется от земли и полетит, как неприкаянный воздушный шарик…

Согласие штарма настигло их уже на полпути к Раздорской – запенив жеребца, примчался ординарец с телеграммой.

Сергей искал в обозе Зою – Шигонин в ее помощи, похоже, больше не нуждался. Неправдиво легко ведь отделался: пуля разорвала только кожу и musculus obliquus в вершке от подвздошного гребня, где и костей-то нет, и ни одна артерия не повредилась.

Она была верхом на рыжей кобылице – Степан заволновался, влег в поводья, со страстным похрапом набирая на рыжую, и вот уже обнюхивался с ней.

– А и сделайтесь, Зой! – гоготнул проезжающий мимо молодой конопатый боец, проказливо блестя глазами на коней и откровенно намекая на хозяев. – Пустила бы комиссарова жеребца!

– Ты либо дурак, Колтаков. Зима в природе, видишь? Когда еще в охоте будем, – ответила Зоя ему на том же черноземном языке и даже будто бы смеясь, но взгляд ее остался устремленным внутрь себя, отрешенный, неясно тоскующий.

– Да у погоды, видать, зараз не порядок, а бордель по всей форме, – хохоча, обернулся боец на ходу. – Жеребец-то, гляди, дорывается. Ну вот и пусти его, спробуй – хороших кровей добудешь. У людей-то, кубыть, круглый год… – дозвенел его голос, подняв по рядам смачный гогот.

– А у людей сейчас война, – сказала Зоя.

– Ну и что, что война, – отважился Сергей. – Вы сами в госпитале говорили. Одним днем живет человек. Да и комкор наш то же самое, – добавил зачем-то. – Он говорит, что если не любить сейчас, потом уж, может, вообще не доведется.

– Ну конечно, – ответила Зоя с так не идущей ей улыбкой нехорошей опытности. – Зачем теперь вешать замок на себя?.. А близко же вы с ним сошлись.

– Ну вы-то ему в душу заглядывать не захотели.

– Да говорила уж: на него все равно что на камень смотреть. А любопытство-то к нему у всех огромное.

– Как к сильной личности?

– Как к условию всей нашей жизни.

– Ну, это как-то, знаете… Получается, что все бойцы обожествляют его прямо.

– Человеку обязательно надо в кого-то верить, – сказала Зоя, будто удивляясь, что Северин не понимает таких простых вещей. – Тем более когда он каждый день под смертью ходит. Раньше всякое чудо было от Бога. Крестом животворящим, молитвою творилось. Ну а сейчас красноармейцу от кого ждать помощи? На небо он уже не смотрит – пусто там для него. А Леденев и вправду ведь спасает. Не всех, конечно, – где уж всех? – но корпус отводит от смерти. Ну вот как раньше, говорят, солдаты верили, что Суворов колдун.

– И как же он предполагает перенести нас через Дон? – спросил Сергей с усмешкой. – И как же вы переправляться будете?

– А вы? – ответила она с такой улыбкой, как будто ничего пугающего и даже непривычного в подобной переправе для нее давно не было.

– Не знаю, – сознался Сергей. – Я ведь и плавать толком не умею. А вы, я смотрю, будто и не робеете. И с конем управляетесь, будто верхом родились.

– И не хочешь – привыкнешь. С одного только страха упасть приходилось цепляться.

– А раньше коней и не видели? – спросил Сергей, как будто сомневаясь и выражая этим восхищение ее посадкой, ладностью, свободой. – В Саратове-то? Вы ведь там родились?

Вопрос как будто испугал ее, и Северин не понял, отчего.

– Родилась я в Ростове. Потом, перед войной, то есть перед революцией, мы с мамой переехали в Саратов.

Быть может, Зое показалось, что Северин пытается вломиться в ее жизнь, как в комнату, и даже поселиться в ней на правах постояльца, а то и хозяина, – и в инстинктивном страхе захотела вытолкнуть его: кто он такой и кто он ей?

Похабные шутки бойцов ее не задевали – обижаться на них было так же нелепо, как и на ветер, холод, лающих собак или пытающихся укусить тебя коней, а он, Сергей, коснулся Зоиной неповторимой и потому уж неприкосновенной, естественно оберегаемой истории – тех песен, которые пела ей мать, и ласковых прозвищ, которые ей дали в детстве. Для этого, видимо, было не время, а может быть, он – не тем человеком.

– Вы простите меня, Зоя, что лезу в вашу биографию…

– Комиссары имеют право спрашивать, – перебила она.

– Ну скажите еще «до-прашивать». А я не следователь никакой, я другого хочу… – Ее взгляд, ее голос отнимали у Северина все больше силы, такой необходимой, чтобы прямо сказать Зое все. – У меня такое чувство… вы только не смейтесь, пожалуйста… что я уже давно вас знаю, ну даже с детства будто, и у меня просто случилось что-то вроде амнезии, и я уж ничего не помню, только ваше лицо. А может быть, я просто видел вас во сне.

– Ну тогда расскажите о себе, – дозволила она. – Может, и я вас вспомню. Вы-то где родились?

– В Тамбове. С тринадцати лет жил в Москве. Отец мой врач, а мать преподавала в народном училище. Учился в гимназии, готовился в Московский университет на правоведение… – шарил он в своем прошлом, как нищий в кармане.

– И где они сейчас, родители ваши? В Москве? – однако с живостью спросила Зоя, быть может, лишь просто жалея его.

– Да, по-прежнему. А я вот, видите, пошел за революцией.

– И как же это вы… пошли?

– А каждый человек приходит на землю с вопросом, кто он такой и для чего он тут. Мы жили хорошо, большой нужды не знали никогда, да, собственно, весь мир мой первоначально состоял из одних только мамы, отца, их родни и друзей, ну вот и весь мир казался мне тогда таким прекрасным, совершенным, что в нем не надо ничего менять. И все люди казались счастливыми – ведь судил по себе, по родителям. Ну а потом глаза мои открылись, и я увидел, что весь мир лежит в неправде. Вся жизнь, в глубь веков, с тех самых времен, когда первобытные люди поднялись с четверенек и начали как-то устраивать общую жизнь в своем уже не стаде и еще не племени. С каждым годом я узнавал все больше чужих людей. В основном это были пациенты отца – рабочие с мельницы, с кожевенной фабрики и мужики окрестных сел, неграмотные, темные до дикости. Они не понимали, для чего им простукивают грудь, когда у них глотка охрипла. И вот я однажды почувствовал стыд – за то, что где-то в глубине сознания считаю себя выше них. Уж я-то вижу связь меж глоткой и ногами и знаю названия всех позвонков на латыни. В конце концов, я чище их – физически. Как будто они виноваты, что руки их черны от грязи, от земли. Словно это они не желают учиться, а не им не дают. И главное, стало понятно: имей я вдруг несчастье родиться мужиком – был бы точно таким же, с самым нищенским знанием и горбатой спиной. Развитие их было искривлено еще в первооснове, ну как у китаянки, которая ходит в колодках, а разбинтуй ей ноги – упадет, потому что уродовала себе стопы едва ли не с рождения. Конечно, можно помогать, давать им мази на ноги и порошки от горла, но это лишь ослабит проявления болезни, саму же болезнь не убьет, поскольку все болезни труженика идут от одной – социальной неправды. От того, что все люди рабы.

– Это что же, так сами и поняли? – усмехнулась она недоверчиво.

– Да видно же – достаточно иметь глаза, – изумился Сергей. – До философии социализма я, конечно же, дошел не сам. Были книги, я много читал – обычная детская тяга к познанию. И Маркс потом, и Бебель. Но сначала Толстой, «После бала». Слова были простыми, понятными даже ребенку, и слова эти будто бы вытряхнули меня из колыбели, из сладкого детского сна и грубо сбросили на землю… Не только все рабы природы, но миллионы, большинство – рабы малой кучки имущих. Солдата и за человека ведь уже не признают. Мужиков и рабочих даже лечат не так, как господ, как себя. О кровных лошадях хозяева заботятся гораздо лучше, чем о них. А главное, у подавляющего большинства имущих какая-то врожденная, непоколебимая вера, что так все и должно быть и иначе быть не может. Сознательно ли, нет ли, они идут на злое дело – поддерживать между собой и неимущими вот эту дикую, огромную, как пропасть, разницу, во всех материальных благах, в образовании, в культуре, и эта разница и составляет счастье всей их жизни, а отними ее у них – и жизнь утратит всякий смысл. Вот сейчас-то они и воюют с народом за то, чтоб вернуть эту разницу. Так вот, если у человека, у человеческой души отсутствует воображение и она неспособна представить, каково жить другому в нужде, значит, надо заставить такого человека страдать. Да, да, спустить его на землю, грубо сбросить, чтоб ушибся как следует, иначе же, без боли, он так и будет счастлив своей подлой сытой жизнью, существованием, по сути, паразита на чужом горбу.

Зоя слушала его прилежно, терпеливо, отчасти даже так, как дети слушают малопонятные им рассужденья взрослых – из одной только вежливости. Но Сергей вдруг почувствовал, что он уже никем не притворяется, что с нею может быть таким же, как и с матерью. Не то чтобы нужным несмотря ни на что, а именно таким, каков он есть.

– А иначе никак? – спросила она вдруг, печально улыбнувшись наивности вопроса. – Ну на землю-то скинуть? Пускай бы, может, граф Толстой и сбрасывал своими могучими, кровяными словами, а не народ озлобленный – штыками. А то ведь падают и насмерть разбиваются.

– Да где уж и Толстому? Евангелие – справедливая книга? Две тысячи лет наставляет – любить, делиться с бедными, а многих ли расшевелила? Да и Евангелие – оно утверждает, что мир, каким он нам достался, создан Господом, все было в промысле предвечном, и как все есть, так нескончаемо и будет, и ничего переменить нельзя, и не только переменить, но и даже познать.

– А вы в Бога совсем не веруете? – Она вдруг посмотрела на Сергея, как на… не совсем человека и даже будто бы совсем не человека, другое существо с другим предназначением, и Северин на миг непонимающе почуял меж собой и ею упругую, даже и злую, неодолимую полоску воздуха. Нет, то была не злоба, но в памяти его откуда-то всплыло: «А кто нас от Господа хочет отвлечь, того мы ненавидим, ни лютой ненавистью, нет, а как овцы волков».

– Я слепым не хочу быть, – сказал он, распаляясь. – Человек, если он поклоняется Богу, так и останется всю жизнь рабом и даже над судьбой своей не будет волен, не говоря уж о других. Как он может бороться, когда ему внушают, что он раб? Да, божий, но раб? Веками вбивали в народ: смиряйся, терпи, и на небе воздастся тебе. И не смей сомневаться в справедливости мироустройства, иначе ты грешник. Что и Земля-то круглая, веками слышать не хотели. Все равны перед Богом, то есть, в сущности, в смерти одной, а о равенстве здесь, на земле, меж людьми, никто не должен даже думать, а не то что бороться. И под этот елей слепота у народа, а у господ самодовольство, глухота – это Бог их избрал, предназначил для счастья, а другим уготовил несчастье, темноту, нищету, вечный голод и смерть от болезней.

– Ну не все же такие чуткие, как вы, – не то ребячески, не то с ожесточением поддела его Зоя. – К толстовскому-то слову. А зла пока не меньше на земле, а только еще больше стало, как только все прозрели и Бога перестали слушать. Вокруг-то поглядите: на всем Дону и хутора такого не осталось, где никого бы не убили. И даже у комкора нашего… да знаете, наверное. Из этих он мест. Семья тут у него была, жена.