Текст книги "Шаг в небо"

– А, знакомые слова – нет выбора, – улыбнулся я. – Как часто я их слышу последнее время. Ты знаешь, выбор всегда есть.

– Это красивые слова! – с легкой брезгливостью в голосе произнес Пыльцын. – Когда стоит выбор жить или умереть, выбор один – жить! Не смотря ни на что! Ты-то вот, небось, выбирал все время жизнь. Говорят, даже старшим в лагере был. А теперь из себя чистенького строишь!

– Да, информируют тебя твои работодатели хорошо, – кивнул я ему в ответ. Я, кажется, решился. – Но вот боюсь, ты выбрал совсем не то! Вернее сейчас у тебя точно нет выбора.

– Сам сдохнешь, придурок, – Пыльцын хорошо понял, что я имел в виду. – Ты меня что, своей магией игрушечной сейчас испепелишь?

Не очень ловким движением он вытащил из-за пазухи пистолет. Маленький такой. Почти как у Пуговкина. Странные какие-то мысли в голову лезут. А вот то, что я не догадался уже давно завести себе нормальное оружие – это я, конечно, сделал большую ошибку. Тоже мне, умник. Вот сейчас меня эта скотина замочит и… Что «и» было непонятно.

И ещё странное ощущение – ни страха, ни злости – ничего. Словно я смотрю на все происходящее совсем издалека. Хотя я прекрасно помню, что бывает после пистолетного выстрела в голову.

– Ты что думаешь умник, для того чтобы вас, последних психов отловить очень уж нужно для вас ролевку делать? – криво усмехнулся Пыльцын – Это я так просто, хотел показать, что вы все придурки полные. Ну – не получилось. Так сенты из тебя всех до одного за десять минут вытянут. Уж ты не сомневайся.

– А, так ты меня хочешь сдать, – я бы мог сразу догадаться, что Пыльцыну незачем убивать меня, сдать – гораздо выгоднее. – Ну да, куда тебе выстрелить, кишка тонка.

– Не провоцируй, – покачал головой Алексей. – Я не слабонервная девица. Мне работа важней. А не ваши дурацкие эмоции и чувства. Я человек будущей формации, мы будем владеть этим миром!

Судя по всему оружие придавало Пыльцыну такие силы, что у него от эйфории мозги пошли набекрень. В какое-то мгновение он мне даже напомнил белокурого сверхчеловека со старинной фашистской марки, которая была в моей детской коллекции.

– Чувства дурацкие? Ну конечно, что ты можешь в них понимать, – я смотрел прямо в белесые глаза Пыльцына. – Что ты можешь понимать в чести, гордости, любви. Хоть ты и заставлял их симулировать в играх.

– Ха, любовь! – Алексей оскалился в циничной улыбке. – Тебе девки мало давали, вот ты о чувствах и рассуждаешь! Сопляк ты и придурок. А честь – это тоже отговорка неудачников. Ни хрена в жизни не может, а заявляет что честный и гордый.

Пыльцын совсем распалился! Он уже не говорил – орал что-то. Про пижонов и сопляков, про новую власть, про победу трезвого расчета над бездарностями… Я не особо вникал. Мне стало совсем безразлично. Я совсем недавно думал о Пыльцыне как о враге, о предателе, а он просто ничтожество. Его даже нельзя ненавидеть. Ну, нельзя же ненавидеть болезнь. Или это не болезнь, а просто паразит? И ещё я понял – я не смогу его убить так просто. И не потому, что он вот сидит, машет пистолетом перед носом и орет ерунду. Такие как он плохо кончают. Когда-нибудь и его предадут.

Я стоял напротив Пыльцына и молчал. Было что-то странное в нашем положении – он сидел с оружием в руках, а я, как ученик в кабинете директора школы, стоял напротив него через стол. Я смотрел на него как на что-то неживое. Или неразумное. С холодной неприязнью. Внезапно Пыльцын замолчал, он словно прислушивался к чему-то. Его сумбурная речь стала неразборчивой, лицо исказила гримаса – словно справа все лицо обвисло, пистолет выпал из рук и он Пыльцын завалился на бок. Переволновался, видимо, или может ещё что. Он остался для меня все также безразличен. Подобрав его пистолет я вышел в прихожую, оделся и уже было ушел. Но все-таки оглянулся. Пыльцын сполз наполовину с дивана и смотрел на меня. Был открыт только один глаз. Он смотрел на меня с тоской и ненавистью.

Через двадцать минут я был дома.

– Надя! Выходи! – я подергал ручку балкона. Балкон был закрыт снаружи на защелку. Защелку давным-давно поставили на балконной двери, чтобы курящие гости не задымили квартиру.

На улице было уже темно, и я ничего не видел. Наверное, Надя сидела в углу, который не виден из окна.

Глава двадцать шестая

Я сразу позвонил Сашке Сотникову. Хотел предупредить про Пыльцына. Да и вообще хотелось поговорить. Длинные гудки и все. Странно, почему его нету дома? Поздно ведь. Или я опоздал. Я стал было рыться в записной книжке, но тут до меня дошло – мне нельзя никому звонить. Если Пыльцын уже донес, то меня явно прослушивают. Но был один человек кому я мог позвонить и кому я хотел позвонить. Толик. Ведь совсем не факт, что он погиб как все полицаи.

– Алло! – после первого же гудка прозвучал знакомый голос в трубке. Бодрый и веселый. – Слушаю!

– Толик привет, это Андрей, – я даже растерялся.

– О! Здоров! – мне показалось, что Толик рад моему звонку – А мне Андрукович говорил, что ты вернулся. Чего не звонил?

– Да, все собирался, а тут сам понимаешь – работа, дела всякие, – промямлил я. Честно говоря, зачем я ему позвонил? У меня, что сегодня день дружбы с предателями? Куда меня несет?

– Давай заходи! Прямо сейчас! – Толик видимо и впрямь обрадовался моему звонку.

Мне не хотелось сейчас идти к нему. Просто не хотелось. И приглашать не хотелось. Но надо встретится. Ведь смотри – в полицаи подался, а жив, и вроде неплохо себя чувствует.

– А давай так, состыкуемся, походим где-нибудь? – я стал прикидывать, где бы. – В сквере университетском давай. Там тихо никого нет.

Через полчаса я уже слонялся между облезлых лавочек в университетском скверике. Он был уютный и тихий. Сейчас все окна в учебных корпусах были темными. Но света от пары фонарей хватало, чтобы чувствовать себя спокойно. Странно, почему я раньше не приходил сюда. Не раньше – тогда, а раньше сейчас, последние дни. Ведь мы любили этот сквер. Обычно после лекций часами торчали, встречаясь и болтая о чем угодно. Раньше… Ведь всего чуть больше чем полгода. А ведь скоро Новый год! Я забыл! Надо будет елку поставить. Надя, наверное, обрадуется.

– Здоров! – Толик думал, что подкрался незаметно, хотя я давно слышал, как он сопит, приближаясь ко мне. Он пожал руку, похлопал по плечу. – Ну, хоть и на природе, но надо!

Толик достал из внутреннего кармана бушлата плоскую фляжку.

– Ну, давай, за встречу! – он протянул мне фляжку, предварительно отвинтив маленькую крышечку. – Давай, давай! У меня такого добра навалом!

Это был хороший, насколько я мог разбираться, коньяк. И у него такого навалом…

– Ну, за здоровье и встречу, – Тольки сделал большой глоток. – Давай рассказывай, как ты?

– Да, что я… – действительно, чего особенного я мог рассказать. – Отбыл в лагере, потом вернулся, вот устроился. Живу как все.

– Да, лагерь не сахар, – сообщил Толик, словно я ему жаловался. Он совсем не чувствовал и не вел себя как бывший полицай. Я ведь помню их, партизанящих. Безнадежных, озверевших от этой безнадежности.

– А я сразу понял, не в полиции надо работать, там никаких перспектив, – Толик без вступления стал рассказывать о своей жизни. – Я через неделю попросился в гражданские службы поддержки. На зрение сослался, я же дальтоник. Ну, мне помогли, конечно, знакомые, и меня взяли в техническую службу электросетей.

Толик рассказывал про службу электросетей. Как он проверял исправность электропровода или ещё чего там. Про то, как сумел запастись и продуктами и коньяком. Случайно набрел на разрушенный склад. А потом он попался на этом, но не сильно. Его выгнали с постоянной работы, теперь он теперь, как и я, понедельщик. Про то, что если бы он не сообразил вовремя, то горел бы синим пламенем, как и остальные полицаи. И, что главное уметь вертеться.

Как все просто. Можно предать, но чуть-чуть. Вроде и ничего плохого не сделал, но уже никто в лагерь не послал. А потом тоже, слегка поработать на власти. И прибарахлиться, запастись. И тоже вроде ничего плохого. И тебе ни лагерей, ни смерти товарищей, но зервудаков, ни крови, ни дерьма и пота. Главное, чтобы помогли в нужный момент и все. И жизни течет не особо сладко, но сытно и спокойно. А интересно, если бы его не отпустили из полицаев? Стрелял бы он в меня? Но ведь отпустили.

– Жизнь штука сложная, – почему-то вдруг назидательно произнес Толик. – Надо вертеться! Вот я не играл в ваши дурацки ролевки, серьезными видами спорта занимался. Вот меня и заметили.

– Ну, почему они дурацкие? – обиделся я. А чего это вдруг все про ролевки говорить стали? – Мы же в красивую жизнь играли…

– Вот она ваша красивая жизнь! – вдруг Толик взорвался прямо. – Где твои рыцари-джедаи, благородные маги и всякие другие орки? Придурки в эти игры играли! А как чуть вокруг все поменялась – где они – активные и благородные. Все всегда одинаково.

Толик жадно хлебнул из фляжки, потом, поколебавшись, протянул мне.

– А ты знаешь, Пыльцын всех самых активных ролевиков сдал властям. Их казнили потом. Вот и не стало джедаев и магов. – Зачем я спорил с Толиком? Он ведь не поймет. – Пыльцын активно с властями работает. Или работал.

– Козел твой Пыльцын. – Толик опять глотнул из фляжки. – Предатель, одним словом.

Странно, себя он предателем не считает.

Я не хотел дальше говорить с Толиком. Он каким был таким и остался. Просто разные ситуации дают проявить разные стороны человека. И разные варианты его судьбы. Мы ещё посидели на скамеечке, похлебали из фляжки, пока она не кончилась. Повспоминали однокашников, а потом тихо разошлись. Тем более что уже было совсем поздно.

Я шел домой медленно. Мне было совсем плохо. Нет выхода. Нет никого кругом, кто хотел хоть как-то изменить жизнь. У меня даже дурацкая мысль появилась – забрать Надю и убежать на какой-нибудь атолл в Океании. Там, небось, нет ни сентов, ни людей. Но от этого стало ещё гнусней. Неужели я один хочу бороться? Но как – ведь кругом люди призраки.

Незаметно я дошел до дома. Надя видимо спала. Тихонечко, чтобы не будить её я протопал в свою комнату и провалился в черный, липкий сон.

Плохая зима в этом году. Начало декабря, пора бы и примораживать, а в воздухе все время висит липкий туман, почти морось. И обидно, я люблю туман, когда идешь, как в сказочном облаке, когда звуки становятся таинственными и кажется, что вокруг только чудеса. А тут – просто испачканный воздух. Мы с Сашкой пришли самые первые. Фонтан, не работал и был почти полностью засыпан листьями. Бронзовые девушки, которые раньше грациозно держали бронзовые венки над водой, теперь выглядели странно. Их скульптурные груди были покрыты инеем и казались мертвенно бледными. Подошло ещё несколько человек. Я помнил всех. Не всех по имени, но это были именно они! Я кинулся с Петрушкевичу, хотел его обнять и похлопать по спине. А все здоровались так, как будто только вчера расстались. Безразлично. Только Арно стал угощать меня колой.

На лавочке напротив фонтана уже сидел Пыльцын. Был он страшный, с перекошенным лицом и слезящимся, незакрывающимся глазом. Нарочно, чтобы подразнить его, я предложил помахать мечами. Меч у меня был почти настоящий, я его даже успел черной краской из аэрозольного баллончика покрасить. Ну, с Сашкой фехтовать не удастся, у него-то почти настоящее оружие. А вот у Зофо – меч как у меня. Володя как-то безвольно взял меч, и странно так на меня посмотрел.

– Давай лучше коньяка хлебнем! – Это Толик предложил мне фляжку. Правда она была огромная, литров на сто. Я ещё удивился, как он её одной рукой держит.

– А зачем драться? – удивился Петрушкевич. Складывалось впечатление, что он не лучший в нашей компании рубака.

– А вот зачем! – я прямо без подготовки нанес ему рубящий удар сверху. Так – для затравки.

Я хотел красивым движением скрестить меч с Зофо, вложил всю силу в удар. А Володя съежился весь и закрыл лицо и голову руками. А остальные смотрели на нас с легким страхом.

– Вы что, так и не будете драться? – я сердился и, с мечом наизготовку, подошел к остальным. – Прямо мертвяки какие-то! Да и то, мертвяки хоть страшные, а вы… Рыба вареная!

– Ну, что замерли?! – я заорал просто уже вне себя. – Давайте, все на меня! Я покажу вам, как мочат зервудаков! Мечи в руки!!!

Реакция последовала совсем слабая. Мечи в руки-то взяли, но стали все также вяло топтаться на месте.

– На меня!!! Что, слабаки? – Я стал размахивать мечом, стараясь зацепить то одного, то другого. И уже не особенно стесняясь больно стукнуть. Ну, хоть что-то их проймет? – Надо только начать драться! Потом все получится!

И тут все замерли и побросали мечи, уставившись за мою спину. Из-за голых крон деревьев выплыла тройка транспортеров. Они зловеще зависли прямо у меня за спиной. Никакого движения, только страшные синхронные взмахи крыльев. Все это длилось несколько секунд. Потом транспортеры рывком перестроились и сели на землю. Так, что мы оказались в центре треугольника, по углам которого стояли машины сентов. У одного из них откинулся вверх люк и оттуда вышел сент. Не обращая ни на кого внимания, он подошел ко мне.

– Ну что, поиграть захотел? – с издевкой и некоторым любопытством произнес сент. – Много знаешь?

Я смотрел в глаза сента, впервые вблизи, нос к носу. Смотрел просто так. А он был так знаком мне этот сент. С золотой фиксой, с запахом перегара и дешевых сигарет изо рта. А у меня бешено колотилось сердце. И немело лицо.

– Я много знаю, – я не говорил, я почти шипел в лицо сенту, – я очень много знаю. Тебе и за сто твоих жизней такого не узнать!

Я сорвался с места и стал рубить мечом сента. Меч проходил сквозь него и вяз в воздухе. Я пробежал дальше и стал рубить их проклятый транспортер. А меч все не попадал и скользил мимо. А я полетел вслед за моим мечем. И уткнувшись носом в землю, я заметил на желтом листике клена мелкий иней. Дальше наступило небытиё.

Проснулся я под все ещё страшные удары сердца. Я заснул, а форточка нараспашку, шторы не задернуты. В окно влезало зимнее воскресение. С солнцем и холодным воздухом. Я мне было стыдно за мой сон. Вернее за меня с деревянным мечом в том сне.

Сегодня суббота. Никуда не идти, ничего не делать. И почему то на душе хуже, чем обычно. Собравшись силами, пошел на кухню. Мельком взглянул на дверь Надиной комнаты. Там было тихо. Ну, наверное, спит. Проснется – извинюсь. Может легче станет. Да не может, а точно. Но хотя, станет легче, а что дальше? Может научиться гнать самогон из брикета? Вдруг поможет на время. А потом сопьешься, и будет все равно. Также все равно, как всем остальным. А если все-таки не всем? Неужели никто и нигде…

Ну, что я за глупости говорю? Да взять хоть Рубана – он, что в деревню свою пошел и все про лагерь забыл? А Евдокия? Да ведь эта женщина сильнее меня в тысячу раз! Она ведь борется, как может. И сохранила себя в этом ужасе. И совсем сумасшедшая идея пришла – я еду к ней. Просто захотелось поговорить. Она ведь умная, не то, что я. Да и до нее на велике час не больше! Надя пусть спит, а я к Дуне съезжу. Про Надю расскажу, про жизнь в городе.

Глава двадцать седьмая

Велосипед беззаботно нес меня по центральной улице города, переходящей в загородное шоссе. Наверное, в каком-нибудь романе написали бы, что здесь за городом и невидно, что мир почти умер. Это было бы неправильно. Вернее все было спокойно – вдоль дороги заснеженные деревья, птички какие-то чирикают. Но дорога пустая. Пустая настолько, что хрупкий снег лежит поверх желтых листьев. Они упали и их не размяли машины, не разметали вдоль дороги. По этой дороге давно никто не ездил. Пока я ехал я окончательно понял одно. Я никогда не буду больше жить как жил до сих пор. Я должен бороться. Неужели я боюсь их, пусть и с безумной техникой, пусть и много их? Нет. Я не могу жить так, как амеба или зомби какой-то. Ради памяти всех, кто погиб. Ради моих друзей. Вот Надя… Но зачем я Наде – если я буду ходить на работу, жрать брикет и трепаться на кухне. Вроде ничего особого я не придумал, но почему-то стало легко. Так легко бывает, когда сделаешь окончательный выбор. Шаг – и ты другой.

Домик, в котором жила Дуня виден издалека. Непонятно, почему он стоит так одиноко. Ни села рядом, ни дачных участков. Может это раньше был дом лесника. Лес то начинается прямо от обочины дороги. Он вынырнул так неожиданно. И показался мне совсем не таким, каким запомнился мне всего месяц назад. Всего месяц? Время что, стало густым как сироп?

Я свернул с дороги на короткую тропинку к дому Евдокии. И остановился у калитки. А как войти? Постучать даже не во что. Громко крикнул:

– Евдокия Андреевна! – в памяти само всплыло отчество. – Можно к вам?

Через мгновение отворилась дверь. На пороге появилась Дуня. Она приложила руку ко лбу, заслоняясь от низкого солнца.

– О, Андрюша! Я и не чаяла тебя опять увидеть! Заходи, чего ты там мнешься.

Я с трудом и неловко протащил через калитку свой велосипед, и толкая его сбоку от себя приблизился к порогу.

– Да положи ты свое вело-чудо, никто не возьмет, некому. Ишь молодец, догадался велосипед добыть. – Дуня потрогала мои ладони. – Продрог, так и руки отморозить можно. Зимой на таком средстве не очень. Ты лыжами запасись. Скоро снег упадет, удобно будет.

Судя по тому, что она была многословней, чем во время нашей встречи, Дуня была рада, что я приехал.

– Ну, рассказывай! – сказала она, когда я, скинув бушлат и ботинки, сел на краешек лавки вдоль стены. – Как там жизнь в городе. Небось, совсем тоскливо?

– Тоскливо. Безысходно, – согласился я. – Кажется, что и не жизнь вообще.

– Да, судя по тому, что с тех пор как ты ушел, я ни одного человека живого не видела, действительно тоскливо. – Дуня говорила со мной, а сама колдовала возле печи, явно собираясь меня угостить чем-то своим. – Ты, оладьи будешь?

– А откуда у вас, – я замялся, вдруг для оладий не надо молока, – молоко? Я слыхал, все коровы сбежали.

– Ну, не все. – Дуня посмотрела на меня через плечо – Попробовала бы моя убежать… И молоко, и сметана. Какие оладьи без сметаны? Небось, давно такого не ел.

– В городе брикет, – не очень понятно сообщил я.

– Знаю, видела, проверяла, – голос у Дуни стал какой-то строгий. – Набор питательных веществ с хорошей порцией депрессанта и транквилизаторов. Причем таких, что привыкаешь к этой гадости за очень короткий срок. Ты его не ешь, надеюсь?

Я понял, какой голос стал у Дуни. Как у преподавателя университета. Профессиональный и серьезный.

– Не ем. У нас гречка есть, – потом подумал и добавил. – Была.

– У вас? Что, родители нашлись? – с надеждой спросила Дуня.

– Нет, от родителей ничего. У нас с Надей.

– Девушка твоя, да? Молодец. Нельзя одному. Она хорошая, да?

– Она такая…

– Только вот пуговица на бушлате на соплях держится, не заметила…

– Она необычная. У нее способности такие, необычные. Но в жизни у нее только неприятности от них.

– Вот как? – Евдокия бросила свою стряпню, вытерла руки о фартук и села на стул напротив меня. – Какие, необычные?

– Она говорила, у нее в истории болезни записано «аномальные возможности массового гипноза», и еще она как то чайник в воздухе остановила, потом, а потом… с ней очень хорошо.

– Да, повезло тебе, если это все – на самом деле. Я когда-то занималась этой проблемой, немного, с медикаментозной точки зрения. Мне показалось, что таких людей не бывает. Как ты говоришь. Но сейчас такие времена… Правда, ты ничего внятно и не сказал, какая она. Но верю, верю.

– Дуня, я больше так жить не могу, – я решился начать разговор, о котором думал в дороге. – Больше так жить нельзя.

– Ну и что ты решил? – Дуня словно не поняла, что я хотел сказать.

– С этим надо бороться. – Я понял, что и сам не могу внятно объяснить, что думаю.

– А ну-ка, расскажи. С чем? Хотя нет, понятно с кем. Почему ты будешь бороться?

– Потому что дальше так жить нельзя, это же дорога к смерти! – ну как она не понимает.

– Кому так дальше жить нельзя? Я знаю массу людей, которым нынешнее положение дел очень нравится. Работа есть, брикет есть, что ещё? Это им дальше так жить нельзя?

– Мне так жить дальше нельзя! – я почти крикнул.

– Так значит, ты просто хочешь себе жизнь улучшить? И в этом вся твоя борьба? – Дуня говорила со мной, как на экзамене. Или это и есть экзамен? – Ведь ты про свою страшную жизнь в городе ничего, кроме этого треклятого брикета, и не смог сказать. Ты ему войну объявить собрался?

– Но ведь бороться можно не только за лучшую жизнь. А гордость, честь? Это не стоит борьбы?

– А ты что, теряешь, за честь не борясь? Тебя унижают, гордость твою уничтожают? – Дуня была неумолима.

– Вот в лагере Вовка, когда его полицай, ну почти полицай, хотел заставить ноги ему целовать – не стал. И погиб. Его убили за это. Вот он боролся, – у меня даже голос дрогнул. Я вспомнил, как тогда было.

И тут я опять подумал, раньше уже подобное приходило в голову. Ведь там, в лагере мы боролись. И борьбы эта была естественной. Потому что мы боролись за выживание. И поэтому были свободны. А здесь, в городе ведь нет борьбы. Есть тупое бытие. И нет врага. Но друзей нет. И нет свободы. Потому, что нет выбора.

– Он не стал унижаться и выбрал смерть, а не унижение. И, видимо, тогда не было другой возможности. Ты же говоришь о чем-то другом сейчас. Так ведь? Ты хочешь с топором пойти на транспортер сентов? Так ведь? Или там, из-за угла камнями кидать? Или у тебя другие средства есть борьбы с режимом? – Дуня просто била меня словами.

– А вы-то ведь тоже не остались в городе, не подчинились системе. Это ведь тоже борьба! – мне показалось, что я нашел правильный аргумент – ведь так?

Дуня неожиданно рассмеялась.

– Это ты на мой диплом на стене насмотрелся? Да я убежала от всех этих академических дел пять лет назад! Я давно тут сижу! Как в один прекрасный момент поняла, что то чему я всю жизнь посвятила, превращается в бизнес, в выкачивание денег у грантодержателей, в постоянные склоки – плюнула и ушла сюда жить. Да – может не права, но…

– Так вы не от сентов сюда… – протянул чуть обескуражено я.

– Да не от сентов! Не от сентов. От себя самой. И бороться с той системой не могла, потому, что она нужна была большинству, и не мне одной её рушить. И не получится и не нужно.

– Но ведь… мы же так и умрем все. В этом гнилом мире. Протухшем мире, – я понял, о чем мне хотела сказать Дуня.

– Не умрем. Потому, что есть такие, как ты. Те, кто хочет бороться. – Дуня меня совсем запутала.

– Так вы только что…

– Нельзя бороться за свой интерес. Это не борьба, это… ну в лучшем случае поиск хорошей жизни, а, как правило – попытка оторвать кусок такой жизни у других. Бороться можно только за что-то большое. За любовь, за родину, за свой мир. Но не за себя. Иначе проиграешь.

– Но я ведь про это и…

– У тебя есть за кого бороться, кроме себя самого? – Дуня опять заговорила строго. – Где твой мир, где твоя родина, где твоя любовь? Ты ведь ни разу не думал о них, когда говорил мне о борьбе? – Дуня вдруг помягчела. – Да не сердись ты. Это не в тебе дело. Поверь, наступит время и все получится само собой. Нельзя сказать себе – я буду бороться. Так поступают авантюристы – революционеры. И ещё подводят теорию. А у нас, подожди – все будет.

– Но как же получится? Все кругом вялые, ничего не хотят и не могут. – Я вспомнил Зенчика в очереди, шарахавшегося от моих слов.

– Люди разные, и чаще всего слабые. И они пойдут за сильным. Но, не за сумасбродом, который уже полчаса поглядывает на разбитую машину и думает, как оттуда автомат достать.

Как она заметила, что я смотрю на наш искореженный Ниссан. Он был хорошо виден отсюда, через окно.

– Давно я те автоматы вытащила и в реку кинула.

– Зачем? А вдруг…

– А вдруг наши власти придут и спросят – зачем вам оружие? – Дуня поднялась и вернулась к своим оладьям. – Ладно, лучше расскажи про свою Надю.

– Надя… – я вдруг понят, что ничего не могу про нее сказать. – Мы вчера слегка поругались с ней. Ну так, непонятно почему, просто.

– Да, как водится. Поссорился с девушкой, углубился в себя, жизнь стала невмоготу ну ты и решил войну начать. Заодно побежал ко мне рассказывать. – Дуня пробурчала эти слова, выкладывая шипящие от жара оладьи в тарелку. – Давай воин, садись, ешь. Выведем твои брикетные токсины экологически чистым продуктом.

– А вот Надя говорила, что ей поставили диагноз – полностью нечувствительна к наркотикам, – неожиданно вспомнил я. – И ещё она электричество чувствует.

– Ну, скажем, электричество и ты чувствуешь, когда батарейку лизнешь, – опять Дуня стала со мной спорить. – Но вот наркотики… Говоришь, её по всяким институтам тягали? Хорошо если она нормальной осталась после этого.

– А скажите, Дуня, – опять я перескочил на другую тему. – Как вы думаете, человечеству впервые с таким пришлось столкнуться?

– Андрюша, – улыбнулась Дуня, – заруби себе на носу, на своем симпатичном пацанячем носу, не надо мыслить категориями человечества. Особенно в двадцать лет.

– Да я не мыслю, мне непонятно, чем это все может кончиться, – я почти обиделся.

– Ведь всюду одно и тоже. Всюду такая …

– Не ищи нужного слова, а то такое ляпнешь, – Дуня ещё больше заулыбалась. Наверное, от того, как я лопал её оладьи. – И запомни, я ещё раз повторяю – бороться против чего-то бессмысленно. Ты рискуешь, когда поборешь это нечто, оказаться перед пустотой. Надо бороться за что-то!

– Я понял, – уныло буркнул я. – Но ведь в любом случае для этого нужно найти силы. Вы правы, с калашом против сентов… Это же не полицаи там и не зервудаки.

– Сила… – Дуня посмотрела на меня как-то очень странно – Сила будет. Очень много силы будет. Ведь все, что есть у людей, не пропадает. Она от ушедших переходит к одному – достойному. Главное – понять, что ты можешь все, абсолютно все. И вот тогда…

Я молча уничтожал оладьи. Почему-то после разговора с Евдокией у меня пропали все те мысли, которые так будоражили меня, когда я ехал к ней. Действительно, жизнь, не ролевка, в ней не станешь, заорав со всей дури, воевать с картонным злом. Да и добро от такой войны получается тоже – картонное.

Дуня пораспрашивала меня про жизнь в городе, про то, как все устроено, про мою жизнь, потом внезапно сказала:

– Я тебе сейчас соберу немножко еды, а ты давай быстрее домой, с Надей своей мирись.

– А почему вы решили… – начал было я.

– А если ты не с ней ко мне приехал, значит точно, поссорились, – хитро глянула Дуня. – Да и по глазам видно, что не только война в мировом масштабе тебя беспокоит.

Дуня встала из-за стола и пошла куда-то, в сени или как это называется. Там она, так знакомо погремела ведрами, пошуршала чем то и вернулась с рюкзаком.

– Вот – откорми свою Надю. Потом вернешь рюкзак. Как привезешь Надю знакомиться. Рюкзак точно верни, это ещё от танкистов мне сидор достался.

– О, – я вспомнил, что Дуня рассказывала мне про танкистов в прошлую встречу. – А вы так и не узнали, они как выжили тогда?

– Да откуда я узнаю, – вздохнула Евдокия. – Они же отсюда ещё задолго до того съехали. Может, слыхал, власти наши разлюбезные решили в Афган войска послать, коалиции помогать. Это только в газетах писали, что пошлют только саперов. А взяли и весь танковый полк туда кинули. И ни слуху, ни духу. Да ладно, давай, а то стемнеет!

Дорога домой была совсем скучной. Солнце свалилось уже куда-то почти к горизонту за высокие деревья, растущие вдоль дороги. Я ехал и думал о разговоре с Дуней. Конечно, она права. Но от этого не легче. Ведь не может же так все дальше идти. А бороться за что-то, за кого-то… И тут меня как током стукнуло. Я тут за вселенную бороться собирался, идиот, а Надю ведь обидел совсем несправедливо и не извинился, бросил там одну. И никого не предупредил, что Пыльцын мог меня заложить и всех тех, с кем я встречался. Тоже мне воин… Дурак. А вдруг Надя проголодалась или захотела пойти куда? У нее же нет документов.

Я напрасно ехал, глядя прямо впереди колеса. Надо было и дальше на дорогу поглядывать. Тогда бы я заранее увидел, что впереди поперек шоссе стоял транспортер. Рядом с ним стояли несколько сентов. Вид у них был совершенно однозначный. Они ждали меня. Вот и все, сон в руку. Отвоевался, подумал я. Я остановился в метре от транспортера, положил велосипед на припорошенную снегом листву шоссе. И стал рядом с ним, молча глядя на сентов. И, совершенно машинально, и как-то естественно, вытащил из кармана бушлата пыльцинский пистолет. Один из сентов повернулся к транспортеру, и прозрачный колпак, тихонечко пискнув, откинулся. Сент наклонился, доставая что-то из машины. Это была штуковина вроде ружья. Я успел подумать, что она похожа на дробовик Чингачгука из кино. Сент навел её на меня. Это было последнее, что я запомнил, прежде чем погрузится в тревожную темноту.