Текст книги "Изборник. Стихи 1968–2018"

Обводный канал

 
А там – Главрыбы и Главхлеба
Немые, пасмурные души,
А там промышленное небо
Стоит в канале…
И боль все медленней и глуше,
А ведь вначале
Была такая боль…
Дым заводской живет в канале,
Чуть брезжит, чуть брезжит осенний день,
И буквы вывески Главсоль
Шагают по воде.
И мнится: я – совсем не я,
Среди заводов и больниц,
Продмагазинов, скудных лиц
Я стал молчанием и сором бытия.
 

1969

«Заслонить небытие заводом…»

 
Заслонить небытие заводом,
Уничтожить сварочной дугой,
И в толкучке, с рабочим народом
Пиво пить, говорить о футболе,
Словно не было сумерек боли
И мусора небытия.
Не поймешь, что за силой влеком,
Не поймешь, только дышишь легко.
 

1969

«На заводе умирали…»

 
На заводе умирали
Каждый месяц, чередой.
Их портреты выставляли
В черных рамках, в проходной.
И ручьями заводскими,
В чистой лодке похорон,
Приезжал всегда за ними
Старый лодочник Харон.
Через дождь, скучанье, горе,
Сквозь надгробные слова
Уплывали души в море —
Там – Блаженных острова.
 

1970

Геростраты

 
А мы – Геростраты Геростратовичи,
Мы – растратчики
мирового огня,
Поджигатели складов сырья
И хранилищ плодоовощей.
И вот со спичками идем
Осенней ночью, под дождем,
Мы – разрушители вещей,
Мы ищем страшного экстаза,
А там, у жизни на краю,
Живет она, овощебаза,
За Черной речкой, с небом рядом,
Как Афродита с толстым задом,
Овощебаба во хмелю.
О ней мы грезили в постели,
И вот она на самом деле,
И роща пушкинской дуэли
Сияет рядом с ней,
И Стиксов греческих черней
Здесь речка Черная течет,
Но тот, кто пел, был счастлив тот,
Не умер тот и не умрет,
Не для него, для нас течет
Забвений страшная вода.
Осенней ночью, под дождем,
Из жалкой жизни мы уйдем
Неведомо куда.
Беги от ужаса забвений,
Беги, как некогда Евгений,
От бронзы, скачущей по мусорной земле,
Туда, где в слякоти и мгле
Лежит мочащаяся база,
Пустые овощи для города храня,
И, как любовного экстаза,
Ждет геростратова огня.
А мы – порыв, а мы – угроза,
Крадемся тихие как мышь,
И, словно огненная роза,
Ты просияешь и сгоришь.
Ведь мы – Геростраты Геростратовичи,
Расточители греческого первоогня,
Поджигатели складов сырья,
И овощехранилищ.
 

1970–1971

Социологический трактат в стихах о феномене алкоголизма

 
Мы чудесно спасемся пустот бытия!
 
 
И тоску, словно черствую булку,
Алкогольным ртом жуя,
Человек ползет по переулку
Трактуем всеми как свинья.
А некогда его портреты в цехе
Сияли гордо и красиво,
Он жил, радея за успехи
Родного коллектива.
Была квартира и семья,
И сыновья учились в школе
На диалектиков,
но сущность бытия
Он потерял и в алкоголе
Нашел забвенье и себя.
О ты – феномен отчужденья,
Сизифо-жизнь, никчемный труд…
Живут дома как наважденья
Каналы мутные текут.
О Ленинград – земля пустая
И нелюбезная народу,
Здесь мутят черти из Китая
В каналах медленную воду.
Здесь Ленэнергии: Ленсвет, Ленгаз, Ленмозг
Сосут вампирами пустыми,
И ты сгибаешься под ними,
Ничтожный человеко-мост.
Мост от рожденья до могилы,
Через каналы и дома,
Сквозь свет нелепый и немилый,
Сквозь годы в мире несчастливом,
И птица над заливом
Летает, как тюрьма.
Ей не дано свободы,
Ее сожрет Китай,
За беды и невзгоды
Ей не обещан рай.
И человек по мостовой,
С отяжелелой головой,
Ползет, тоскуя и блюя,
Трактуем всеми как свинья,
Как язва общества и мусор бытия.
 

1971

Мочащийся пролетарий

 
Сквозь сон мочащийся Сизиф —
Чернорабочий, такелажник…
Жалок он и некрасив.
Был набит его бумажник
Квартальной премией,
но, скуку бытия
Почувствовав, все пропил сразу,
Взяла милиция тебя
Как социальную заразу.
И в вытрезвителе,
мочась сквозь небо ночи,
На свой завод, на прорву труб,
Ты лежишь, чернорабочий,
Безобразен, тёмен, груб.
И в твоем духовном взоре
Цехи, трубы, человеки,
А моча уходит в реки,
А после в Неву и море,
В огромное, чистое море,
Где чайки кричат над водой.
 

1971

Лубочная картинка

 
И сквозь заборы и заводы
Шумят с рассветом поезда.
Едет утром на заводы
Человек – пустяк природы,
И дрожит сквозь непогоды
Близорукая звезда.
Ночью Эрос, ночью Нина,
Утром холод и завод,
Неприглядная картина,
Неприветливый народ.
Будни жизни, бремя боли,
Лишь у Нины дорогой
Ты в любви, как в алкоголе,
Обретаешь свет земной.
 

1971

Эрос

 
И Эрос, реющий в канале,
И ночь разверзлась и светла,
Когда влюбленные тела
Еще бессмертья не узнали,
Но тени их слились в канале,
И веет Эрос над землей.
Он легкий бог, всегда ребенок,
Всегда ликуя и резвясь,
То вдруг, как воздух, чист и тонок,
Земных вещей живая связь.
Но есть тела, но есть созданья,
Разъединенные навек,
И тщетно Эрос мирозданья
Зовет ущербный человек.
И тень его, ища слиянья,
Любимой тени не найдет.
 

1971

Фабричный переулок

 
О, дети страшные заброшенных дворов —
Убийцы женственности бледной,
Услыша сердца зов,
Идут к подруге бедной,
К Пении уличной, к ее груди сиротской,
Уже полуживой от ненасытных рук,
И вот когда взята игрушкой плотской
И брошена как сор,
Над ней живет собор ее незримых мук.
 

1972

«И голый юноша, склоняясь и шепча…»

 
И голый юноша, склоняясь и шепча
Подруге робкой и губами,
касаясь тихого плеча,
И небосвод горит звезда́ми,
Когда уснет свеча,
           и только Божье око
Два тела сросшихся найдет на дне потока
Сквозь тишину вещей текущего ручья.
 

Осень 1972

«Стеклотару сдают, неботару…»

 
Стеклотару сдают, неботару,
Баботару восторгов, надежды,
Баботару любви
           с отпечатками скотства и пьянства,
Неботару без неба, с остатками боли и яда,
Боготару пространства
с плотвой Иисусовой, с мусором,
С метафизикой боли,
           метафизикой зорь и надежды.
 

1975

«Ленинградская лестница…»

 
Ленинградская лестница,
          щи, коммунальная дверь…
Провода от звонков:
          Иванов, Розенцвейг, Иванов.
В шапке снега бескровного,
          с холода,
          зябкими пальцами спичку —
В коммунальную бестолочь, выморочь,
          в джунгли обид в коридоре.
Там женщина плачет в смятенье и горе,
В норе бытия
          без любви и без света,
И не единым словом не согрета.
 

1975

«Лампочка света разбитого…»

 
Лампочка света разбитого,
          польта в прихожей и шапки.
Здесь ли гражданка Корытова,
чьи моральные принципы шатки?
Здесь ли Фома Маловеров?
Нет, он уехал в Канаду.
Грязных твоих фаланстеров
ему и задаром не надо.
В кухне огромные окна,
полные моря заката.
Ну а в уборной – пятна
как европейская карта.
Видишь, вот Скандинавия,
Дания рядом как будто —
Родина добронравия
и сексуального бунта.
О, сапоги рассохшиеся,
с комьями глины небесной,
Клянчащие метафизики,
фрайбургской, бесполезной.
О, языки смесившиеся,
как при строительстве башни,
Кухонный с интеллигентским,
в супе всеобщем, вчерашнем.
 

1975

Мастерская поэта

 
Утром портвейн, губы вяжущий,
утварь в стекле помутилась…
Стулья и стол, чуть бормочущие,
           кошки мостами горбатятся.
Студень очей несияющих,
с хлебом черствым,
с богемной солью…
Об пол желает грохнуться
посуда-самоубийца.
Стены, едва бормочущие,
облиты ядом обойным,
Только углам и не больно,
чернеющим, как метафизика.
О, написать бы на кошках
кистью богемной «надежда»,
На потолке, на полу, на ложках,
краской звеняще-багровой,
Краской залива восхода.
 

1975

«Эта злая, больная, босая…»

 
Эта злая, больная, босая,
Затрапезная Золушка-речь,
Что, в подпитии ногти кусая,
Хочет дом королевский поджечь.
 
 
Вырываясь из сахарной сказки,
Одержимая злобным огнем,
Отвергает подачки и ласки
И по скатерти пишет углем.
 

1978

«Смерть не таинственный порог…»

 
Смерть не таинственный порог —
Она привычна как творог,
Она печется как пирог
На каждый день и час.
 
 
И по ночам, когда не спишь,
Она скребется словно мышь
И льдинкой бьется в нас.
 

1978

«Плеханов-вальс, Плеханов-вальс…»

 
Плеханов-вальс, Плеханов-вальс
Звучит на танцплощадке.
Я вас люблю, я вижу в вас
Свой идеал в зачатке.
Вас на руках нести готов
Отсюда до Камчатки.
Но лучше ближе – в ночь кустов,
Где луначарская луна
           плывет среди ветвей,
И о любви поет
кровавый соловей.
 

1981

«Снова служебное лето…»

 
Снова служебное лето —
          сорного сполохи солнца,
Службище чертополохово
чепухарь канцелярских забот.
Дурь коридоров бормочущих,
           в тупиках – любомясо соитий.
Лестницы, лестницы, двери —
всасывающий чертоворот…
 

1981

«Дикого плоти бутона…»

 
Дикого плоти бутона
          полудетской ладонью коснись,
Телом трепещущим, чутким,
как листва и как небо ночное.
Жилами, сердцем коснись
Живородящего мяса,
миростроительной плоти.
 
 
В омуте, в глуби зеркал
расплывается образ двутелый.
Федоров, лунный старик,
чуть мерцает в траве мертвецов.
Мы, обнаженные, где? —
           На щеке мертвяка мирового,
В яблоке гиблом любви,
В биокамере плоти,
           в биоколбе всекровного Бога,
Где ни дверей, ни окна.
 

1981

«Снова больница…»

 
Снова больница —
          страдалище, форум народный
Где в разговорах
          свой ум изощряет природный
Русский мужик.
 
 
Словно в каждой палате
          Чапаев и Ганди с Хрущевым
Рассуждают о правде,
          о мире, земле возвещенном,
А из затхлой бутылки
          вдруг лезет Учитель и Гений
И всерьез, без ухмылки
          вещает о пользе гонений.
Где-то войны и путчи,
          правительства, к нуждам глухие
Только чур – я не Тютчев,
          с мечтой о поверженной Хиве
Умиравший когда-то…
          А я только кровь и мочу
Вижу в родимой палате
          и, сжавшись от боли, молчу.
 

1982

«Лето пожароопасное, гарь…»

 
Лето пожароопасное, гарь
Вышла за Вырицу,
           где-то уже у Кабралово…
Вырваться, вырваться,
           зверем горящим, но вырваться,
Выпасть из зарева алого,
из судьбы, из кипящих пустот…
В каждом лете лишь бред повторенья
Прежних выпивок, жалоб, невзгод,
Прошлогоднего тленья.
 
 
Полдень жизни моей —
           беспощадно пожарный июнь.
Догорай же скорей,
погибай на железном корню.
 

1982

В Пушкинском заповеднике

 
Здесь избушки на курьих,
торгующи словом и пивом,
Князь-гвидоновой водкой,
           ухой с головизною щучьей.
Здесь гулякой гонимым
           и все же безмерно счастливым,
Был открыт реализм —
           многоглазый, мохнатый, могучий.
Тот гуляка гулял
           с генеральшей под липами сада,
Пил кумыс с калмыком,
пил с Языковым в баньке аи,
И, быть может, желал,
чтобы каплю Сальерьева яда
Я принес бы тайком
на базар всесоюзной любви.
 

 
Над озером Маленец – тусклый рассвет,
В привычной лиричности – гнилость.
И нечего вспомнить, и прошлого нет,
И волны иные не снились.
И за́видно думать, вдохнув аромат,
Земле заповедной присущий,
Как тутошний узник был тайно богат
Прошедшим, сейчасным, грядущим.
 

 
Нет, не со мной, не со мной
эти ночи бессонного света
В бабе казенно-кирпичной,
тысячекамерной… нет…
И не меня, не меня —
я шепчу в потемневших аллеях
Пушкинской хвойной тюрьмы…
 

1982

Суворов
Композиция в 2-х частях

 
Российский Марс. Больной орел. Огромен.
Водитель масс. Культурфеномен.
Полнощных стран герой. Находка для фрейдиста.
Он ждет, когда труба горниста
Подымет мир на бой.
«Вперед, вперед, за мной —
к вершинам Альп, к победе!
Суворов светом Божьим осиян!»
Идет на бой страна больных медведей,
Поет ей славу новый Оссиан.
 
 
Но вождь филистимлян Костюшко
Воскликнул: «О братья, смелей
Пойдем на штыки и на пушки
Сибирских лесов дикарей,
И Польша печальной игрушкой
Не будет у пьяных царей.
И будет повержен уродец,
Державная кукла, палач,
Орд татарских полководец
В лаврах временных удач».
 
 
А воитель ответил:
«Неужто не справимся с норовом
Филистимлян?
          Кто может тягаться с Суворовым?
Я – червь, я – раб, я – бог штыков.
Я знаю – плоть грешна и тленна,
Но узрит пусть, дрожа, Вселенна
Ахиллов Волжских берегов.
Я – Божий сор. Но, словно Навин,
Движенье солнц остановлю,
И Пиндар северный – Державин
Прославит лирой жизнь мою,
И помолитесь за меня,
как я молюсь за иноверцев,
Я их гублю, но тайным сердцем
Любовь к поверженным храня».
 
 
О, вера русская! Христос – работник бедный,
Больной пастух, что крестит скот,
И вдруг при музыке победной
Знамена славы развернет.
И россы – воины Христовы —
За веру жизнь отдать готовы.
В единоверии – сила нации.
Это принцип империи
и принцип администрации.
 
 
Россия древняя, Россия молодая —
Корабль серебряный, бабуся золотая.
Есть академия, есть тихий сад для муз,
Мечей, наук, искусств —
           здесь просиял союз.
 
 
Есть дух Суворова —
надмирный дух игры,
Игры с судьбой в бою суровом,
Когда знамена, как миры,
Шумят над воинством Христовым.
О, мощь империи,
           политика барокко —
На иноверие косясь косматым оком,
Мятежникам крича:
назад, назад, не сметь,
И воинов крестя
           в безумие и смерть.
 

 
О, мятежей болван,
           тот, коему поляки,
Всегда охочие до драки,
Свои сердца, как Богу, принесли
Со всех концов своей больной земли.
Что мятежей болван?
           Французская забава.
А россов истина двуглава —
Двоится русский дух,
           и правда их двоится,
Но не поймет и удивится
           такому западный петух.
 
 
Суворов в деле рьян.
           Он – богатырь, Самсон,
Он – не тамбу́р-болван
и не парадный сор.
На поле брани – львом,
в штабах – разумной птицей
И пред полнощныя царицей —
юродивым рабом.
Пред ним травой дрожала Порта
И Понт от ужаса бледнел,
И вот, огнем летя от Понта,
На берег Вислы сел.
 
 
Был выбит из седла
           Костюшко – рыцарь славный.
И Польша замерла,
           когда рукой державной
Схватил татаро-волк
И в рабство поволок.
 
 
«Виват, светлейший князь! —
           Ура! – писал Суворов, —
К нам прибыли вчера для мирных договоров
Послы мятежников – сыны сего народа,
Их вероломная порода
Смятенью предалась».
 
 
Что мятежей кумир? —
           Нелепость их гордыни.
Агрессор любит мир.
Он угощает ныне
Трепещущих врагов.
Он гибель Праги чтит
Слезой, что краше слов и горячей обид.
Греми, восторженная лира —
У россов помыслы чисты,
И пьют из грязной чаши мира
Россия с Польшей – две больных сестры.
 
 
Так плачь и радуйся, орел,
Слезливый кат и витязь века,
Но если гром побед обрел,
Что пользы в том для человека?
Он для грядущих поколений
Лишь сором будет, палачом,
Суровый воин, страшный гений,
На кляче с огненным мечом.
За то, что царства покорял
Во всеоружии жестоком,
Осудит гневный либерал,
Ославит фрейдович намеком.
 
 
Суворов спит в могиле бранных снов,
В сиянии покоя,
А дух его парит – преступный дух героя
И кавалера многих орденов.
 

1973

Гайдамаки
Композиция в 3-х частях по мотивам одноименной поэмы Т. Г. Шевченко

 
Ну, по чарочке, певцы,
Чтоб сияли струны,
И дрожали, словно псы,
В Умани драгуны.
Ты, земля моя, гори,
Как цветок кровавый,
Чтобы вспомнил Чигирин
Гетманову славу.
Чтобы мерзости полна,
Пала перед нами
Вавилонская жена
С пьяными панами.
Море, море мертвых тел,
Кровь течет ручьями,
Чтобы Киев поглядел
Новыми очами.
Не созреет мирный злак
В степи, за холмами,
Где заплакал Зализняк
Страшными слезами.
И, ножом, как мир немилым,
Убив сыновей,
Сотник Гонта рыл могилу
Для души своей.
Месть и злоба застят свет
Почве слезливой.
Плугом каиновым смерть
Распахала нивы.
Авель, Авель – ясный пан
С пухлыми руками.
А мужик, что с горя пьян, —
Каин, Каин, Каин!
 

 
Льется месяц, чист и пуст,
На бахчи родные.
Вынул нож малыш Исус
В хате у Марии.
Вынул нож и стал точить,
Чтоб зарезать волка,
И багряный свет в ночи
Озарил светелку.
О, родимая земля —
Вся в цвету багряном,
Мщенье Иродам суля
За Христовы раны.
О, народный кипяток
Ярости и муки.
Нож Исусов прямо в бок
Вавилонской суке.
 

 
О, бесовская земля —
Черна, виновата.
Не наследуют тебя
Божии ягнята.
Чтоб насытилась навек,
За хату родную
Нищий духом человек
Пролил кровь людскую.
Грешен он и весь в грязи,
В шинке пропил разум
И над недругом слезы
Не про́лил ни разу.
Только резал, в клочья рвал,
На отмщенье щедрый,
Пек кровавый каравай
Родине ущербной.
 

1974

 
УМАНСКАЯ РЕЗНЯ
Мертвых русалок, мертвых русалок,
Мертвых русалок, мертвых…
Умань, послушай зауми,
слёз и железа зауми,
Ухом замученным зауми,
слёзы железа послушай…
Прорва сыновних ртов, горла горящего, (ртов)
Почва сынов убиенных, (ртов), Гонты кричащего
Сотника Гонты сынов, Гонты сынов (сынов)…
 

1975

Уральск

 
Чагано-набережная, волк углов…
Грузовики в буран
не отправляются из Уральска.
По щиколотку и пьян…
Чагано-нож, кровь…
Батюшка наш, Волк Угло́вич,
скушай из барских голов
          варево с топором.
Заячьей чарочкой чокнись с Уралом,
чокнись с Чаганом,
розовый мальчик Гринев.
 

1975

Князь Хворостинин

Борису Рохлину

 
Первый голос:
Не лепше ли в Литву, чем в терем, в темь горошью,
Чем в тараканстве жить и княжить во грибах
Трухоголовых, трусостью и ложью
Живущих на земле, где царь – Горох и Страх?
Не лепше ль, князь Иван, нам хворостинкой сорной
Сгореть у Господа в карающей руце,
Чем в чернецах чернеть, чем изменить лице,
Чем тихо кончиться в немотствии соборном?
 
 
Второй голос:
Но быть еретиком,
от древа отщепенцем,
Дыре молящимся, неужто лепше, князь,
Чем, в будущий Собор
поверя тихим сердцем
И разумом смирясь,
включиться в общий хор?
 

1981–1982

Строки к историку

Арсению Рогинскому

 
Перепись мертвых, исчезнувших,
           делается для живых.
Перепись их поступков,
великодушных и жалких,
Память об их дыханьи,
трудном, в бушлате стужи,
Память об их архивах
в пламени воровском.
 
 
Нынче ютятся их вдовы
           в нищенских комнатухах,
Дарят друг другу иконки,
христосуются на Пасху,
Спрашивают у историка:
«Веруете или нет?»
 
 
Шарить в углах беспамятства
и находить свидетельства
Жизни давно утраченной,
списанной на утиль,
Шарить в стране беспамятства —
вот ремесло историка.
Дело разведчика Божьего,
праведный шпионаж.
 

1977

Размышление о деревенских священнослужителях

 
Вы – служители Господа в волчьих углах темноты,
Мужики Его пахоты,
церкви народной попы,
Желуди дуба мамврийского
           в неблагодатной земле,
Полупьяные, нищие старики.
 
 
Вы – отцы нигилистов,
           плевавших иконам в зрачки,
Говоривших, что Бог – кислород
и что нужно страдать за народ.
 
 
Вы – заклинатели солнца,
сопроводители мертвых,
Благословители воинов,
крестители новорожденных.
Вы – хранители света в годину бед,
В море мора и плача,
когда не находится след
Божьей стопы
и голодная шляется тень
Посреди деревень
и в полях, неотвязных, как бред.
 
 
Ну так что ж, помолитесь за нас!
В небесах помолитесь за нас!
 

1975

«Ты говоришь, что, пьян и болен…»

 
Ты говоришь, что, пьян и болен,
Не слышит русский человек
Звон потонувших колоколен
Со дна своих нечистых рек.
Но может, сила есть в бессильи,
В косноязычьи – Божья речь,
Живое золото России
Удастся все же уберечь.
 

1980

«Мне цыганка-рябина…»

 
Мне цыганка-рябина
Милей хоровода берез —
Их славянский наркоз
Снимет боль, но не вылечит сплина.
А рябина целит
Зрелой яростью ягод кровавых,
И по селам царит,
И цыганит в дубравах.
 

1981

«Я готов…»

 
Я готов
     этот город покинуть,
          коснуться пропащей земли,
Родины малой, трепещущей,
          как воробьиное тельце.
Я уеду туда,
          за плечами останется город
Дыр и дворцов тараканских,
          истукан из гранита и спеси.
Я сбегу из него,
          чтоб коснуться тебя, глухомань,
Родина предков моих
          у младенческо-млечной Мологи —
Устюжна Железопольская,
          утюжок из железа Петрова.
 
 
Господи… Наша земля… вся изранена…
          Щебень и мусор
В церкви заброшенной, жалкой,
          где служили усердные предки,
Отпевали умерших,
          крестили младенцев ревущих.
Кто же теперь воскресит
          эту почву мычащую мертвых?
Чистый отыщет родник
          на равнине железного поля?
Родина… почва… родник…
          млечной надежды слова.
 

1981

«У истока словесности…»

 
У истока словесности —
          горестно-светлое «Слово»
О поражении сага,
и пахнет славянский родник
Горько-целебной травой
с половецкого дикого поля.
 

1982

«В какие канули пространства…»

 
В какие канули пространства
Твое крестьянство и дворянство,
Твое духовенство
и твое чиновничество,
И Оптиной пустыни белые, белые стены,
И скиты белозерские – русская Фиваида,
И к мощам исцеляющим
массовые паломничества?
 
 
Нынче девы безумные – Злость и Обида,
Хмуро бредут по твоим дорогам.
Спросят: а где же отмеченность Богом,
Хлебный экспорт, соборность, купечество?
Я не отвечу. Я тебя не умею судить,
Отечество.
 

1990

«Прораб сказал…»

 
Прораб сказал:
          Движенье звезд
Прообраз нашего сознанья.
Мы строим человеко-мост
           над ночью мирозданья.
Пролетарий – субъект созиданья,
Демиург и космический мозг.
Чтоб иссякли в селениях слёзы,
Мы пасем электрический ток,
И всемирное железо
Тихим зверем ложится у ног.
 

Лето 1972

Федоров

 
Предлагаются трудлагеря
И бригады всеобщего дела,
Чтоб сыновним проектом горя,
Собирали погибшее тело.
Отче-атомы, отче-сырье
Для машины всеобщего дела,
Чтобы новое тело твое
Через звездные зоны летело.
Отменяются плач и слова
Утешенья скорбящих на тризне.
Мировая столица Москва
Станет лоном технологов жизни.
Мир Европы греховен и мелок,
Осуждаем к нему интерес —
В атмосфере изящных безделок
Не бывает священных чудес.
Остается в проекте Россия —
Спецземля для научных чудес —
Здесь могилы для нас дорогие
Просияют во славу небес.
И раскинется щедрой листвою
Над породами новых людей
Царство Божие – древо живое,
Из земных вырастая вещей.
 

1973

Кавалеров

 
Праздник новый, праздник вешний,
Море красного огня,
Но царапаются вещи
Невзлюбившие меня.
О, мясных гигантов хор,
Фабрик-кухонь трубы…
Христианских душ собор
Заменили клубы.
С комсомолом дружит Чехов,
Вешним бесом обуян,
И с колбасо-человеком
Битвы нет у христиан.
Не завидуйте уродам,
Отщепенцам слабогласым,
А завидуйте заводам,
Футболистам и колбасам.
 

1975