Электронная библиотека » Сергей Таск » » онлайн чтение - страница 3

Текст книги "Осенний разговор"


  • Текст добавлен: 21 декабря 2013, 03:05


Автор книги: Сергей Таск


Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Монолог светской дамы
 
Чистое искусство,
дымчатая Русь.
Наревусь от чувства
или надерусь!
 
 
Вернисаж в Манеже,
ретро в «Октябре».
То коллажи Леже,
то поп-арт Доре.
 
 
А в тот день на Плавте
я столкнулась с ним!
 
 
Этакий, представьте,
ангел, херр Рувим.
 
 
Был он мил чертовски,
юный ловелас,
в профиль – Айвазовский,
Мусоргский – анфас.
 
 
Театры, Третьяковка,
танцы… и везде
страстное, с ночевкой,
наше па-де-де.
 
 
Но и в миг экстаза
не могу забыть
Бунина рассказы,
«Быть или не быть…»
 
 
Светлым идеалам
я верна во всём:
уступила в Малом,
уступлю в Большом!
 
Исповедь
 
– Святой отец, мне, может быть,
врач был бы и полезней,
но я лишь вам могу открыть
секрет моей болезни.
 
 
Нас у мамаши семь детей —
шесть братьев и сестрица.
Как бы хворобою моей
им всем не заразиться.
 
 
Но я отвлекся. Мой рассказ
начать бы надо с места,
тому лет пять, как в первый раз
повздорил я с невестой.
 
 
Зайдя сказать ей пару слов
перед дорогой дальней,
я просидел до петухов
в ее уютной спальне.
 
 
«Дружок, – она мне, – ты б прилег,
соснул перед дорогой».
Я как вскочу и – наутек,
вверяя душу богу.
 
 
Нет мне покоя с того дня.
Как вспомню голос пылкий,
так моментально у меня
и задрожат поджилки.
 
 
Потом произошел конфуз
во время брачной ночи.
Был у меня наутро флюс
с кулак размером, отче.
 
 
А поутру меня жена,
большой скандал устроив,
прогнала вовсе, из окна
плеснув ведро помоев.
 
 
И так всегда – один конец,
одна и та же участь.
Черт побери, святой отец,
заела невезучесть!
 
 
Собой я парень недурен,
могли вы убедиться;
и я в девиц бывал влюблен,
как и в меня девицы.
 
 
Быть снисходительней чуть-чуть
я много раз просил их.
А страх мой… даже намекнуть
о нем я не был в силах.
 
 
Любая – знал я наперед —
пощечину мне влепит,
едва лишь снова подведет
меня проклятый трепет.
 
 
Твержу себе: не комплексуй,
Ты ж молод, не калека.
Но вдумайтесь: засунуть х…
в живого человека!
 
«С утра пораньше в час назначенный…»
 
С утра пораньше в час назначенный
придя в сельпо, как в ЗАГС жених,
скупают красненькое вскладчину
и распивают на троих.
 
 
Потом братаются, целуются,
мордуются не по злобе
и разбредаются по улице
навстречу собственной судьбе.
 
 
Вышеописанная практика
влияет косвенным путем
на всю небесную галактику,
на быт же сельский – прямиком.
 
 
Влияние безоговорочно,
ведь не начать ни посевной,
ни косовицы, ни уборочной,
не выпив прежде по одной.
 
 
Чем как не пьянками разносными
всё держится: и урожай,
и наша жизнь, и зимы с вёснами,
и коммунизм, и вечный рай?
 
Диалог
 
– Не люблю я тебя…
– И я без тебя не могу.
– …совсем…
– Правда?.. я тоже.
– Все фальшь, обман…
– Все хорошо, милый.
– Так дальше продолжаться не может…
– Да-да, надо чаще видеться!
– Меня раздражает твоя походка, то, как ты одеваешься,
красишься…
 
 
– Ты устал, тебе надо поменьше работать…
– …твои интонации…
– …не обращать внимания на разные мелочи…
– Замолчи!
– Вот видишь, запачкал пиджак… Ну ничего, отстираю.
– Ты ведь тоже устала… посмотри на себя…
– Какие у тебя чудесные глаза!
– Может, не будем эту неделю встречаться?
– Ну конечно, милый… ну конечно… Завтра… там же…
 
Рыбалка
 
На Семеново подворье,
как условились, к шести
я пришел – а дальше к морю
нам уж было по пути.
Дед Семен – мужик что надо,
Есть в нем сила и сейчас,
только малость глуховатый
и кривой на правый глаз.
Хлеб, приманку, якорь, снасти
в лодку бросив, в кожуха
влезли. Дед сказал на счастье:
«Ну, пора. Ловись уха».
И на весла я налегши,
только слышал – хлюп да хлюп,
а Семен: «Да ты полегше
и на пуп тяни, на пуп…»
лодка быстро шла, и деда
пару раз волной обдав,
через полчаса я где-то
осознал, что дед был прав.
Тут как раз шабаш – стоянка,
посидеть бы по-людски,
но уже на дне приманка,
и наживлены крючки.
Тишь да гладь,
рябит от блеска,
припекает – красота!
И натянутая леска
тонко трется о борта.
 
 
…Час прошел. Другой проходит.
Я от солнца уж ослеп.
А «уха» крючки обходит
и обгладывает хлеб.
Дед, не тратя лишних корок
и, пожалуй, лишних слов,
подсекает красноперок
и в садок кладет улов.
Сыпанул еще приманку,
выдал крепкий анекдот,
помочился наспех в банку,
глядь – уже опять клюет!
Ах ты, думаю, зараза,
рыб моих с крючков снимать…
Чтоб на оба, одноглазый,
окривел ты, твою мать!
…Пять часов болтались в лодке,
а когда пошел шестой,
«Пересохло, – слышу, – в глотке».
Якорь выбрали. Домой!
Вот и берег. Вмиг управясь
с дедовым хозяйством, я
так был суше рад, что зависть
не тревожила меня.
 
 
А когда прощались, глухо
буркнул дед, крутя махру:
«Жду в обед. Моя старуха
варит славную уху».
 
Свидание в городе
 
Под выхлопной трубой
мы встретились с тобой.
Как ароматно плавилась резина!
И от любви, мой друг,
я задохнулся вдруг…
А впрочем, может быть, что от бензина.
 
«Осенний разговор…»
 
Осенний разговор:
грибы, варенье…
Богинь суровых Ор
благоволенье.
 
 
Еще глядит тайком
на вереск лето
оранжевым глазком
из бересклета,
 
 
но сахаром ранет
пересыпают,
и мух в помине нет —
пересыпают.
 
 
Не платья ль, подожди,
вы там надели?
Ох, зарядят дожди
на две недели!
 
 
С природы слой румян
сойдет в два пальца;
я сяду за роман,
а ты – за пяльцы.
 
 
Во всем царит давно
притворство. Словом,
одно нам и дано —
жонглерство словом.
 
Искусство сопереживания
 
Я в мир литературы не входил,
скорее вышел из литературы:
я чем-то на кого-то походил,
знал как свои чужие партитуры.
 
 
В Онегине себя я узнавал,
горел с Иваном в пламени бесовском,
захлестывал меня девятый вал,
еще не сотворенный Айвазовским.
 
 
Я отдал шестьдесят шестой сонет,
княжну топил с моей подсказки Стенька.
Я дважды изобрел велосипед
и открывал Америку частенько.
 
 
Мне подошли Толстого сапоги б,
своим считаю лабиринт Дедалов.
Не то я сам в Качалове погиб,
не то во мне, увы, погиб Качалов.
 
 
О, как до дня желанного дожить
(минуты мне покажутся веками),
чтоб мог я Дездемону задушить
натруженными этими руками!
 
 
Меня, как Блока, мучила тоска
и, как Печорина, снедала скука,
с Олешей я писал «Три толстяка»,
а нынче даже съеден. Вместо Кука.
 
Басня
 
Однажды лебедь раком щуку…
в тенистой заводи пруда.
Металась щука, но – ни звука!
Бурлила, пенилась вода.
Июль на выдохе. Парило.
Дымился на полях навоз.
Мужик косил траву вполсилы.
На бережку стоял уныло
покинутый возницей воз.
 
 
Ночь коротка. И снова брезжит
парной, как молоко, рассвет.
Чу! Слышится зубовный скрежет,
плеск крыльев и любовный бред.
Вконец заезженная птицей,
чуть дышит щука, ткнувшись в плес.
Кричит петух. Встает станица.
Стада к пруду идут напиться.
Все так же неподвижен воз.
 
 
А там задуло, закружило —
октябрь откуда ни возьмись.
Парком клубится воздух стылый,
и дым перстом уходит ввысь.
…Во время родов сдохла щука.
Подался лебедь во Вьетнам.
В станице после жатвы скука.
А воз… Куда он делся? ну-ка,
взгляни… А воз и ныне там.
 
Несколько тезисов
 
Пора судить за шутки.
Пурген крепит желудок.
Даешь собачьи будки
из милицейских будок!
 
 
Сажал ли Зевс аллеи
для будущей свекрови?
Жить стало веселее,
а умирать хреновей.
 
 
Стравинский – композитор.
Валерий Чкалов – летчик.
Не выпить водки литр,
не съев грибков пяточек.
 
 
Крот носом землю роет.
Рай с адом однолетки.
Грозит сперматозоид
дойти до яйцеклетки.
 
 
Пять дней сидел на сыре
и отсидел конечность.
Я к вам приду в четыре
плюс-минус бесконечность.
 
«Вот и открыли у нас лабаз…»
 
Вот и открыли у нас лабаз
на паях с африканской страной.
 
 
И попер народ из народных масс,
и накрыло волну волной.
 
 
Из-за голенища достал перо
инженер человеческих душ.
 
 
Горит синим пламенем ГОЭЛРО,
освещая сибирскую глушь.
 
 
Там кот ученый, грядущий хам,
по науке лущит горох.
 
 
За оставленный богом мой русский храм
помолись, мой еврейский бог.
 

1989

Augustinus dubitat[3]3
  Августин сомневается (лат.).


[Закрыть]
 
Августин сомневается, что если у жирного гуся,
съедающего столько же, сколько десяток тощих,
отнять еду именем Господа нашего Иисуса,
он станет как все, то есть худей и проще,
и что тощие не сделаются жирными как один,
сомневается Августин.
 
 
Что можно совсем без участия со стороны мужчины
зачать в одной отдельно взятой утробе,
вызывает большие сомнения у Августина,
как и то, что можно спустить в пустыню Гоби
сибирские реки, с тем чтобы стала пустыней
Сибирь. В Августине
 
 
так сильны пережитки схоластического мышленья,
что он отдает себе отчет в каждом поступке.
Мог бы запросто ботать по римской фене,
нет, учит зачем-то греческий. К женской юбке
у него отношенье фотографа: снимать, но с хорошей
выдержкой. Перенесший
 
 
инфаркт на ногах, сомневается он, что бесплатная медицина
сильно в этом повинна. А недавно на диспуте в Пизе
он усомнился, что устроенный в церкви святой Катерины
абортарий на двести коек не способен принизить
веру в девственность Богоматери. И, совсем уже странно,
сомневается он постоянно,
 
 
что, на троих разливая, можно напиться быстрее,
чем накачиваясь в одиночку. Привычка во всем сомневаться
заставляет его скептически относиться к идее
всеобщей свободы как возможности переселиться в палаццо
из хижин. Кстати, в том, что его, Августина, не выдумал
какой-то кретин,
сомневается Августин.
 
Кто в ком
 
Перышки в подушке,
Мысли в голове…
…………………….
Все ребята в школе,
Ну а я в постели.
 
Уолтер де ла Мар в переводе В. Лунина

 
Перышки в подушке,
Мысли в голове,
Тараканчик в ушке,
Коброчка в траве,
Червячок в ранете,
Жертвочка в борьбе,
Душечка в поэте,
Ну а я – в тебе.
 
О переводе
 
Люблю в чужом пиру похмелье!
Нет, не в чужом – здесь все свои.
Вчера ты был, к примеру, Шелли,
а завтра будешь Навои.
 
 
Как медиум, над всякой тенью
ты властен – это ль не искус?
Искусство перевоплощенья,
прекраснейшее из искусств.
 
 
Изведать дрожью каждой жилки,
когда дыханье на нуле,
таинственную прелесть Рильке
и сладкозвучность дю Белле;
 
 
сгорать, как на огне, в Бодлере,
кичиться славою Гюго,
грести прикованным к галере,
о Саламанке грезя… Го —
 
 
споди, какая мука, право!
На что тебе чужой талант
и чья-то боль, и чья-то слава,
и трансвестизм а-ля Жорж Санд?
 
 
…Концы тихонько отдавая,
беззвучно деснами жую.
Чужие жизни проживая,
так и забыл прожить свою.
 
«Зима кончается…»
 
Зима кончается. От спячки
проснулась муха между рам.
Опять начнет свои подначки
капель-злодейка по утрам.
 
 
Послать бы все, ей-богу, к бесу!
А сам четвертый час сижу:
елизаветинскую пьесу
к нам на Оку перевожу.
 
 
Лишь очумевши не на шутку
от совращений и резни,
иду гулять по первопутку.
По сторонам чернеют пни,
 
 
с чьего-то дальнего подворья
кричит как резаный петух,
в невнятном бабьем разговоре
словцо-другое ловит слух.
 
 
Эх, описать бы это сходу,
без позы, не плетя словес,
сфотографировать природу
почти бесстрастно, всю как есть:
 
 
и снег слежалый, черно-бурый,
и то шоссе, и этот склад…
А это что там за фигуры
у полыньи рядком сидят?
 
 
Пять мужиков прилипли глазом
к студеной мартовской воде,
как будто все тулупы разом
присели по большой нужде.
 
 
Привет вам, рыцари мормышки!
Ну что, клюет еще осетр?
С такой же начали страстишки
апостолы Андрей и Петр.
 
 
…Садится солнце за пригорком,
повеял холодом борей.
Скорей, скорей опять по норкам
к теплу надежных словарей!
 
 
Но, взглядом проводив зарницу,
сидишь, валяешь дурака,
и лень дописывать страницу,
и обрывается строка.
 
«По коктебельским голышам…»
 
По коктебельским голышам
в ночное море – голышом!
Не веришь собственным ушам:
Медведица гремит ковшом,
расплескивая по плечам
луча холодную струю…
здесь обретают по ночам
Венеры девственность свою.
Скала, которой имя – грех,
идут ко дну, ко дну, ко дну,
взметнув фонтанчиками смех
и тем нарушив тишину.
Что им, наядам, до того,
что покраснел давно, как рак,
на это глядя естество,
видавший виды Карадаг!
Что, кринолинами шурша,
пытается морская гладь
закутать в пену их, спеша
скандал очередной замять!
Скользят себе в воде тела,
и серебрист за ними след…
 
 
Такие, брат, у нас дела,
уж хочешь – верь мне, хочешь – нет.
 
Анекдот
 
Не в монархии, не в царстве,
в современном государстве
лет пять-шесть тому назад,
если только Самиздат
не соврал, престранный случай
приключился – вот послушай.
То ли бунт (вполне возможно)
был так спровоцирован,
то ли не был негр в таможне
продезинфицирован,
но негаданно-нежданно
объявились тараканы.
На проспектах, площадях,
в кухнях, в письменных столах,
у девиц в заветной щели,
ну везде кишмя кишели!
Ни «ВТ», ни ДДТ,
ни артисты варьете,
ни ракеты, ни повстанцы,
ни налет санэпидстанций,
ни зловонные клубы,
ни угрозы, ни мольбы —
ничего не помогало:
тараканов прибывало.
 
 
Вскоре начались диверсии.
По официальной версии
президента Магарадзе,
тараканы-камикадзе,
выводя реле из строя,
замыкали их собою.
Президент решил: каюк!
Пригорюнился, как вдруг
выполз из бумажной урны
таракан миниатюрный.
«Кыш! – кричит правитель. – Кыш!» —
«Если жизнь мне сохранишь, —
голосок раздался снизу, —
и в загранку выдашь визу,
не беря за это тыщу,
от собратьев край очищу».
Вот и весь их разговор,
так скреплен был договор.
Только-только солнце встало —
нечисти как не бывало!
Повалил толпой народ,
пьет на радостях, поет;
а виновника веселья
посадили в подземелье.
Тут и сказке бы конец,
да явился вдруг гонец
с очень важным сообщеньем:
мол, правитель с нетерпеньем,
не сомкнув ни разу глаз,
ожидает, что сейчас
может выползти из урны
и еврей миниатюрный.
 

1974

Бедные звери
Роман в письмах

Паршивая Овца – Фальшивому Зайцу

 
Любезный сэр, я буду кратка.
В загоне, где имею честь
Я пребывать, настолько гадко,
Что всех обид не перечесть.
Известно малому ребенку,
Что, как баранов, без конца
Стригут нас под одну гребенку.
Нет сил!
 
Паршивая Овца

Фальшивый Заяц – Паршивой Овце

 
Миледи, те, кто начинают
Нас понимать, пока редки.
Чем только нас не начиняют
На кухне эти пошляки!
Уже нас подают к обеду
В компании бычков и сайр.
Не рано ль праздновать победу,
Обжоры?
 
Ваш Ф.З., эсквайр

Паршивая Овца – Фальшивому Зайцу

 
Сэр, из-за всяких эпидемий
Хозяин зверствовал как мог.
Он из меня за это время
Раз двадцать вырвал шерсти клок!
Как вспомню я, что завтра стрижка,
Совсем становится невмочь.
А правда, что у вас интрижка
С Лисой?
 
Паршивая и проч.

Фальшивый Заяц – Паршивой Овце

 
Интрижка? Ах, побойтесь бога!
Здесь от плиты ужасный чад.
Я, знаете, всегда немного
Дрожу, когда меня перчат.
Прошу, почаще мне пишите.
Одно воздушное безе
Послать вам нынче разрешите.
 
Ваш преданнейший друг Ф.З.

Паршивая Овца – Фальшивому Зайцу

 
О, я отогреваюсь сердцем
От ваших слов, мой милый друг!
Не легче ли с единоверцем
Порвать порочный этот круг?
Не холодна ль у вас там зала?
Наш выгон снегом замело.
Я, кстати, пончо вам связала,
Чтоб вы не мерзли.
 
Ваша О.

Фальшивый Заяц – Паршивой Овце

 
Спасибо, милая, за пончо,
Я тронут вашей добротой.
Ужель я дни свои закончу
Под этой кухонной плитой?
Я только ведь зовусь фальшивый,
Скачу же я быстрей коня.
А вы… какой большой души вы!
Так выходите за меня.
 
Из истории панических войн
 
Если ты на прогулку отправишься по лесу
от Северного или Южного полюса,
то часа через два или три или семь,
ну, словом, когда ты устанешь совсем,
между пятой и тридцать шестой параллелью,
где самум вперемежку со снежной метелью,
ты увидишь зеленое море средь гор.
Здесь давным-предавно, с незапамятных пор,
поселились два племени, жившие в ссоре:
горемыки – в горах, моремыки же – в море.
Оба племени так и шипели от злобы,
потому-то, наверно, и мыкались оба,
но друг друга им столько веков ненавиделось,
что Паническим войнам конца не предвиделось.
С января по декабрь, круглый год, дни и ночи
истребляли друг друга они что есть мочи:
камнями, дубиной, каленой стрелой,
огнем и мечом и кипящей смолой.
Обе стороны так за победу радели,
что ряды победителей быстро редели,
и остались однажды – тревожнейший миг! —
лишь один горемык и один моремык.
В тот день, между прочим, стояла жара,
правда, лил мелкий дождичек как из ведра,
и под вечер улитки, промокнув до нитки,
с удовольствием грелись на электроплитке.
 
 
…Устало сопя после праведной битвы,
стоят дикари средь погубленной жнитвы
и смотрят впервые друг другу в глаза,
и глазеет на них на двоих стрекоза.
Наконец горемык изумился: «О боже,
до чего мы, однако, с тобою похожи,
ведь ни у кого нет такой бороды.
Мы похожи с тобой как две капли воды!»
Моремык изумился не меньше: «О боже,
я упитан весьма, ты упитанный тоже…
а квадратные уши… а вылеп лица…
мы с тобою похожи как два близнеца!»
И поняв, что они одинаковы ликом,
прослезились тогда горемык с моремыком,
и, обнявшись, пошли загорать на плато.
 
 
А зачем воевали – не знает никто.
 

Синтез

Per somnia [4]4
  Во сне (лат.).


[Закрыть]
 
В начале было пиво…
Мы сидели
в «Ракушке», справедливо рассудив,
что общий кризис при капитализме
прекрасно углубится и без нас.
Шел треп. Смотря, как оседает пена
в кувшине, Вадик несколько напрягся
и подсчитал, что хмырь, недоливая,
имеет за день двадцать шесть рублей
ноль семь копеек – неплохие бабки!
А если он к тому же разбавляет…
На эту тему Лось припомнил байку
про то, как Вовочка однажды…
«Карр! —
послышалось. – Позвольте приземлиться?»
Мы подскочили разом. Руки-спички
подняв, как крылья, у стола стояла
особа лет четырнадцати: гетры,
юбчонка, майка – этакий гаврош.
«Кикимора», – представилась особа
и плюхнулась с размаху на сиденье.
Взяв кружку (Лося) в руки, как ребенок,
она пила… пила ли? Так насос,
фырча и чмокая, давясь и брызжа,
заглатывает воду всю, до капли.
Прикончив первую, она взяла
вторую кружку. Мы офонарели.
Ополовинив третью, эта прорва
сказала умиротворенно: «Кайф!»
Она сидела, тяжело дыша,
губешки в пене, осовелый взгляд,
ну так и есть – кикимора с болота.
Придя в себя, она защебетала,
все через пень-колоду, невпопад,
про Зинку, про какой-то офигенный
роман Стендаля, предков за границей,
про бешеный успех у мужиков,
про… вдруг на середине фразы
она поджала губки: «Я сейчас
описаюсь! – и, обратясь ко мне: —
Проводишь, а? А то там мужики…»
Я чуть не сдох! Джульетта! «Я сейчас
описаюсь!» Мы покатились. Цирк!
Ну, встал, идем мы, значит, по проходу,
и тут она, как взрослая, меня
под локоток – умора, да и только!
Сычи вокруг, наверное, балдели —
кино! Так и дошли до туалета.
…Продравшись сквозь бамбуковую чащу
висюлек, я увидел нашу кралю.
Она позировала в странной позе:
вполоборота, ноги враскоряку,
спина – дугою, попка – на отлете,
ни дать ни взять, картинка из «Бурды».
«Давай сбежим?» Картинка ожила.
«А как же?..» Но моей Прекрасной Даме
шлея под хвост, видать, попала – я
не кончил фразы, как уж мы сидели
в такси, а за окном мелькали «Звездный»
и липы, университет и липы,
посольства и все те же липы, липы,
и в голове смешалось – «обдерет
как липку… ваша липовая справка…
все это липа…» Липа ли? Как знать!
Остановились где-то на Мосфильме.
Я расплатился. Вышли. Поднялись.
Четырехкомнатная. Шик-модерн.
Ковры. Картины. Жалюзи на окнах.
Кикимора разлила по бокалам
шампанское. Мы выпили. И вдруг
она снимает босоножки, гольфы,
и майку со словами «Cui bono?»[5]5
  Кому хорошо? (лат.)


[Закрыть]
,
и юбку, и…
О господи, она,
асистом золотым опалена,
как боттичеллиева Примавера,
качалась гибким прутиком среди
ковров, и люстр, и тоненькой слюды
воспоминаний, летних паутинок,
которых даже в центре пруд пруди,
и зайчиков, плясавших на картинах.
И, преклонив колена, словно инок
пред алтарем, шептал я: «Jo ti amo»[6]6
  Я тебя люблю (итал.).


[Закрыть]

пароль для новой эры, новой веры —
и снова: «Jo ti amo, jo ti amo!»
Как вдруг я спохватился: ты сошел
с ума – она ведь девочка, ребенок —
а ну-ка, ноги в руки и…
«Ты что?» —
спросила. – «Знаешь, я подумал…» – «Слушай,
ты, может быть, решил, что я девица?
Ну ты даешь! – и фыркнула, как рысь. —
Спокуха, Боб. Тебя на освоенье
целинных или залежных земель
бросать не собираются».
И вот,
откинув покрывало, мы плывем
на флагмане – в родительской кровати —
и легкий признак головокруженья
свидетельствует неопровержимо,
что качка началась… И вот тогда
она сказала тихо так, сквозь зубы:
«Прости меня. Не думала, что это
так больно. Ммммм».
 
 
На этом я проснулся.
 
 
Был полдень. От меня наискосок
(а я лежал в траве средь бальзаминов)
стояло чудо, чудо-храм, Гелати.
Во дворике толпились экскурсанты,
они по мановению руки
крутили головами вправо-влево,
и вскидывали фотоаппараты,
и, выстроившись за святой водой,
прикладывались к поллитровой банке,
и – странно – хоть сюда не долетало
ни звука, я пронзительно услышал,
как струйка пела в ссохшейся гортани.
Опять смежило веки. Обдало
озоном. И припомнилась прохлада,
которой встретил храм, замшелый камень,
и длинный, как мальчишка-переросток,
Давид-Строитель, выцветшие фрески,
и – вдруг! – Иуда, кутающий шею
в пеньковую веревку и в коленях
согнувший ноги, чтоб – наверняка;
в глазах: «Пускай проклятье в поколеньях,
но сделал я для торжества идеи
всю черную работу, иудеи,
горька мне чаша этих дней весенних,
ну а Ему она вдвойне горька…»
Так это – Грузия! Не подымая
отяжелевшей головы, я слышу,
как в двух шагах готовится застолье:
сдвигаются столы, несут лаваш,
крестьянский сыр, цыплят, приправы, зелень,
и легкое вино в шестилитровой
канистре, и экало – то бишь просто
колючки… но какие! Я встаю
и, помахав затекшею рукою,
взбираюсь вверх по склону.
У Мераба
такое просветленное лицо,
как будто он цыплят приносит в жертву
языческим богам. Уже Дато
разлил вино, и кто-то говорит,
и тост с «алаверды» летит по кругу,
и падает стакан, и смех, и кто-то
затягивает песню, и подхва —
тывает первый голос, и подхваты —
вает другой, а там подхватыва —
ет третий, и четвертый, и пошло —
поехало…
Вдруг посредине песни
я чувствую дыханье за спиной,
и в тот же миг две теплые ладони
глаза мне закрывают – отгадай!
«Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта
свистит, но слышно как из-под подушки —
вполбарабана, вполтрубы, вполфлейты
и в четверть сна, в одну восьмую жизни…»
Ах, боже мой, ведь это что-то очень
знакомое… постой, сейчас припомню…
но это же, но э…
 
 
Тут я проснулся.
 
 
Точнее, не проснулся, а – прозрел!
Да что я, в самом деле! Разве Дух
живет в черте оседлости? Ужели,
опутан всеми видами родства,
он в клеточке из двух меридианов
и параллелей мечется, как в клетке?
И должен записаться справкой с места
работы? Заучить, кто председатель
Народного Хурала и когда
родился третий секретарь посольства
арабски-дружественной к нам страны?
Нет, нет же! Без прописки и без вида
на жительство, беспечный как звезда,
Дух вечен, ни пространство и ни время
над ним не властны, это Вечный Жид,
не знающий покоя, безучастный
к домостроительству, томимый жаждой
познать, увидеть, встретить, обрести, —
и строить миражи, чтоб обмануться,
и находить, чтоб снова потерять…
Не он ли в чернокожего шамана
вселялся, чтобы тот, как бесноватый,
тряся своим магическим йо-йо,
так истово вымаливал дождей,
что небеса внезапно разверзались?
не он ли взбаламутил Рим? Не он ли
потряс основы Дариева царства?
И Беккета послал под нож? И Салем
поджег, безумный, с четырех сторон?
Дух – это смута, это вечный бунт,
Дух – это дрожжи, бешеный источник
брожения в умах и государствах,
фанатик джинн с запавшими глазами.
О, бойтесь, бойтесь Духа! Ведь ему
дано являться в тысяче обличий,
но будь он хоть четырежды бесплотен,
вы без труда узнаете его:
 
 
ведь это – Я.
 

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации