Текст книги "Долгожданное прошлое"

Счастливое лето

Дорога, по которой мы возвращались с Таней на остров, почти не изменилась. Узкое извилистое шоссе накрывала пелена тумана, и новенькие задиристые иномарки, не желая придерживаться ритма спокойного танго, увеличивали скорость, стремясь быстрее добраться до уже видимых на горизонте кораблей военно-морской базы, сбивали ограждение вдоль шоссе и оставались лежать исковерканными на обочине.

Приезжая в городок, я всегда проходил по Капитанской улице, поглядывая в таинственную глубину Туманной, вытягивая шею и равняясь направо – как в строю на параде, – успевал за несколько шагов разглядеть старое кафе, парикмахерскую, продуктовый магазин и летнюю танцплощадку.

Старинные дома хотели идти со мной, наклонялись мне вслед, пытаясь сопровождать меня, но не могли оторваться от фундамента, и когда я ускорял шаг, они отставали и, выпрямляясь, принимали своё прежнее положение: готические каменные здания, как старинные рыцари, опирались на рукоятку меча, застывали в узком пространстве улицы и, гордо задрав голову, снова смотрели на серое небо; деревянные постройки более позднего периода, словно обидевшись, опускали плечи и грустно глядели под ноги, на свои изношенные деревянные башмаки.

Если бы я не встретился с Николаем, приятелем Таниной сестры, я не попал бы под дождь, а поехал бы со спокойной душой на такси на вокзал – мимо старого аэродрома, мимо порта, где ссыпают уголь прямо из вагонов в трюмы кораблей. Дорога уходила в низину, и казалось, корабли плыли над землёй, подминая под себя тёмные от угольной пыли деревья и кустарники, которыми зарос противоположный от них берег.

И через несколько часов я был бы уже очень далеко от Тани.

Но мы встретились так, как я и представлял себе, – совершенно случайно, в том же месте, где виделись последний раз. И я спросил Николая о жене и детях, а он поинтересовался о моих, потом помолчал, достал из кармана конверт и протянул мне фотографию.

– Вот, смотри! Письмо от Тани. Я помню, она интересовала тебя. Были с женой на днях в гостях у её сестры. Прихватил нечаянно снимок с собой.

Я вглядывался в незнакомых женщин в белых передниках, но никого не мог узнать.

– А Таня на этой фотографии есть? – пытался я узнать её.

– Ну вот же, – показал он, – у плиты стоит с большим баком! Она в столовой поваром работает!

С трудом среди стоящих на кухне женщин в окружении развешанных по стенам черпаков, алюминиевых кастрюль и стопок аккуратно сложенной столовской посуды я узнал Таню. И наверняка я бы не узнал её, если бы не вгляделся в её улыбку – слегка приоткрытый рот, знакомые красивые губы, преломлённые горькой усмешкой: «А вы могли бы поднять такой тяжёлый бак?»

– А как они туда попали, в Ханты-Мансийск? – спросил я, заметив у него в руках конверт с обратным адресом.

– Они? – переспросил он. – Она давно уже одна. Мужа уволили со службы, они разошлись, потом он спился и умер. А Таня уехала на стройку, работает в столовой.

– Может быть, у тебя есть её телефон?

– А оно тебе надо? Подумай! Она совсем уже другой человек, – пристально смотрел он на меня.

– Услышу её голос, – в шутливо-наигранном тоне ответил я, стараясь не показывать всей глубины заинтересованности, – поговорю с ней.

– Записывай! Ну, не знаю. Может быть, она что-то для тебя и значила, если через столько лет ты спрашиваешь меня о ней, – как-то обиженно произнёс он, доставая из кармана записную книжку.

Я медленно шёл по пустынной Улице туманов.

Слышно было, как вокруг меня с тяжким облегчением вздыхали мои знакомые – старые здания.

Иногда хлопали входные двери и подрагивали в окнах стёкла, но никого из жильцов не было видно.

Начинался дождь. На перекрёстке я остановился. Слева, в сторону реки, уходила покрытая брусчаткой короткая улица. Я часто ходил по ней в книжный магазин. Иногда удавалось приобрести хорошие книги.

Он и теперь сохранился, немного приподнятый над землёй, стоящий на заросших мхом сваях, похожий на остов разбитого корабля, вынесенного на берег и готового вот-вот свалиться на бок, потерявшего плавучесть и устойчивость.

То ли магазин, то ли лавка древностей…

Я узнавал знакомые, давно не крашенные двустворчатые двери с большими чугунными кольцами. Вывески не было, и чем здесь теперь торговали – неизвестно.

В окнах горел тусклый свет. Я взялся за холодный металл и потянул дверь на себя, и только теперь заметил, что её давно не открывали: щели и пазы дверного проёма были забиты занесённым сюда ветром морским песком. Муравьи и невидимые паучки, проделав ходы, спрятались за истоптанной планкой порога. Свет в лавке иногда затухал, подрагивал, и невидимый телевизор освещал небольшой экран тёмного мутного окна.

Дождь усиливался. На булыжной мостовой было скользко. Со стороны меня можно было принять за подвыпившего человека, идущего за очередной дозой в душное кафе в конце улицы.

За столиком на открытой веранде сидел приятель моей юности Геннадий – последний из нашей компании, оставшийся в этом городке.

Он сразу узнал меня, окликнул, и я подсел за столик.

– Ты опять к своим приезжал? – спросил он, поднимая за встречу бокал с пивом.

– Да, ты же знаешь, у меня здесь сестра осталась. Ну, и решил прогуляться по старым местам!

– Когда уезжаешь?

– Через три часа поезд.

– Жаль, мог бы ко мне зайти. А смотри, что здесь отстроили! И кафе, и сауна, и номера!

– На этом месте раньше жилой дом был, помнишь? А за ним сразу Дом офицеров.

Мы повернулись, пытаясь разглядеть через тенты над столиками место, где был Дом офицеров.

– Равнина теперь, – сказал, поднимая бокал, Гена, – всё поросло… как это… а, травой забвения!

– Жаль! Можно было и отремонтировать. Красивое здание было, с колоннами!

– Можно было. Но кому это сейчас надо? Попросили бы нашу бригаду – мы бы за месяц всё восстановили! А у тебя, я знаю, всё в порядке. Я с твоими родственниками иногда встречаюсь в городке.

– Всё в порядке, всё нормально! А старенькое кафе, смотри, ещё стоит! Именно там ты познакомил меня с Таней.

– С какой Таней?

– С моей Таней. Ты был со своей девушкой и познакомил меня с её подругой.

– С Валей, что ли, я был?

– Нет, Валентина сейчас твоя жена. А это было раньше, ещё до службы.

– Раньше… Нет, не помню. Как на рыбалку с тобой ходили – помню. Как я киоск на речке по глупости грабанул, а ты видел и не выдал меня, – помню. А Таню… нет, старик, не помню её.

– Она за рекой, на острове жила.

– За рекой… на острове? А фамилия как?

– Тараненко. Таня Тараненко.

– А не её ли отец командиром бригады ракетных катеров был?

– Вспомнил?

– Отца помню! А её… нет, извини. Не помню.

– Мы потом в парке вчетвером всю ночь гуляли. Такой сильный ливень шёл!

– В театр ходили? – задумался он.

– И в «Комсомольце», на последнем ряду… помнишь?

– Нет, извини! И это я вас познакомил? – неуверенно спросил он.

– Ты сказал, что они подруги и учатся в Пищевом техникуме.

– В Пищевом – это хорошо! У меня Валентина тоже классно готовит! А что ты о Тане спрашиваешь? Умерла она, что ли?

– Да не знаю. Может быть, и умерла.

Окна старого кафе через дорогу напротив, совсем маленького, где едва помещались прилавок и два столика, были забиты досками. Его давно бы уже снесли, сломали, если бы этот, теперь уже сарайчик, не приватизировал хозяин частного дома. Только вход и небольшая терраса выступали за пределы забора. Это кафе видело многих влюблённых, слышало много красивых слов о любви и преданности.

Приходил ли кто-нибудь сюда, в кафе, поделиться с ним своими радостями и горестями?

Рассказывал ли ему кто-нибудь о счастливых днях своей юности? Вспоминал ли его добрым словом?

Остроконечная крыша, покрытая черепицей, заросла зелёным мхом. Стараясь придать строению вид китайской чайной, концы желобов для стока воды выреза в форме головы дракона с раскрытой пастью, но теперь уже едва угадывались проржавевшие зубы. От сильного ливня они не изрыгали потоки воды, отверстия для глаз разрушились, и вода медленно просачивалась сквозь заросшие трубы. Из тёмных глазниц текли слёзы и исчезали в свисающих с крыши багряных листьях переступня. Как будто кафе на углу у Дома офицеров оплакивало тысячи судеб, тысячи заверений в вечной любви, которые звучали в нём, и не могло предупредить о наивности, свойственной юности, о зыбкости мечты и опасности больших надежд на забытом маленьком острове.

Дальше дорога упиралась в здание теперь уже заброшенной железнодорожной станции, откуда два раза в день отправлялись поезда в город.

Небольшая овальная площадь, обсаженная по краям липами и клёнами, освещалась раскачивающимся скрипучим фонарём. Он разрывал и бросал подрагивающие тени прижавшихся друг к другу влюблённых на дощатую стену станции, растворял их в шумящих кронах деревьев. Ветер ронял тени на отшлифованный временем булыжный плац, выветривал декорации и слизывал акварель с афиш кинотеатра.

После просмотра фильма в Доме офицеров, после душного зала, страстей и драм на экране мы выходили в реальный, но уже другой мир изменённого сознания: фонари освещали бока жёлтых с зелёными прожилками кленовых листьев, усыпавших асфальтовую дорожку у кинотеатра. Они упрямо лежали выпуклостью вверх и взлетали до того, как на них наступала нога, чувствуя последнее прикосновение ветра. Но всё здесь было реальное, настоящее, или настоящее уже когда-то было.

И вот сейчас оно кружилось вокруг Дома офицеров, собранное водоворотом ветра в небольшие венки осенних листьев в фантастическом конгломерате прошлого, далёкого прошлого, настоящего и будущего. Без ложного притворства всё здесь утверждало: это явь, в которую невозможно поверить!

Каждое строение, каждый кустик и придорожный камешек составляли невероятную картину исчезающего времени, обладающего сильной живучестью, чтобы можно было материализоваться на холсте моего сознания.

Вот полукруглая парадная лестница с вазонами, вход в фойе, в зале которого ещё долго после пятьдесят третьего года простояла трёхметровая статуя вождя народов. Вот справа от входа, за невысоким забором, в низине, как будто здесь проводились археологические раскопки, из грунта появился приземистый деревянный дом с заброшенным садом и безумным стариком, который после киносеанса выходил во двор в белых кальсонах с распущенными завязками на щиколотках. Он делал широкие шаги, ритмично выбрасывая вперёд ноги и помогая себе наклоном туловища в такт шагам. Он подходил к колодцу и пил из ведра воду, поглядывая на нас, и в темноте сада выделялась его долговязая фигура с длинными седыми волосами.

В этом доме в годы войны квартировали офицеры вермахта, и кроме этого старика никто теперь здесь не жил.

Вот впереди грунтовая дорога, по которой проезжали телеги, нагруженные брусьями и брёвнами, с пристани в город. Вот сквер с двухсотлетними липами и тополями, до того старыми, что они как-то разом вдруг ослабели и рассыпались, – говорят, сразу после развала СССР, – покрыв дорогу, по которой проезжали Пётр I, Александр III и Николай II в крепость в пехотный батальон, чёрными сучьями и лежащими вдоль обочины беспомощными трухлявыми стволами.

Когда-нибудь, наверное, и это место наших счастливых встреч с Таней перестанет существовать: с кинотеатром, с танцевальным залом, с уютными комнатками кройки и шитья, с фотостудией и библиотекой.

Вполне возможно. Но даже если всё разрушится, наша любовь будет всегда!

Она не может умереть! Она неподвластна течению времени и будет длиться вечно!

Да и как может разрушиться всё это: военно-морская база, крепость, охраняющая нашу любовь, наши клятвы и мечты о красивых детях, потрескивание кинопроектора в будке киномеханика, освещающего лучом нашу правильную, трудную, но счастливую жизнь на фоне бесконечного горизонта юношеской мечты о незыблемости настоящего и неотвратимости прекрасного будущего.

У Театра оперы и балета, в парке, на скамейке я чувствовал нежные руки Тани, запах ландышей у неё в руке, прикасающихся белыми маленькими колокольчиками к моей щеке, упругость двух холмиков на своей груди. Мы на секунду отрывались друг от друга, и я отводил рукой её каштановые волосы, слипшиеся в тонкие волнистые прядки от дождя, чтобы ещё и ещё любоваться голубыми глазами, а потом прикасаться к ним губами и чувствовать, как подрагивают её веки, словно я прикоснулся к нежным крылышкам порхающей бабочки…

Пирамида тёмной вечнозелёной туи у края газона, напитанная влагой, покрытая тонким покрывалом тумана, роняла капельки на алые цветы сальвии, растущей ровными рядами на клумбе.

Дождь прекратился. Тёплый летний вечер прощался с нами лёгкими клубами пара, ласкающего всё вокруг, и сквозь свет фонарей, смущаясь, шепнув мне на ухо просьбу, Таня растворилась в этом райском саду, но прежде чем исчезнуть, она оглянулась и виновато улыбнулась, слегка помахав рукой с зажатым в кулачке моим чистым носовым платком.

В автобусе Таня спала у меня на плече. Я чувствовал запах её кожи и мокрых волос, смешанный со сладким запахом духов.

Лето заканчивалось.

У Тани начались занятия в техникуме. Мы встречались немного реже, у неё или у меня дома, и она по-прежнему нежно целовала листочек бумаги с моими стихами, аккуратно складывала его вчетверо и прятала в разрез блузки, слегка прихлопнув ладошкой.

Мы никогда не признавались друг другу в любви. Это было понятно и без слов.

Мы были одно целое. Соединились в логичную, единственно правильную выбранную природой гавань, создав все условия для кораблей и команды, где будут служить моряки. И служащие порта будут провожать их в плавание, зная, что они скоро вернутся, что им понадобится отдых или ремонт, и не веря в то, что они однажды сюда не придут, оставив их на берегу с воспоминаниями, как растворялись экипажи и роты матросов, уходя по морской глади, разрыхлённой порывом ветра, и оттого круглые солнечные блики на воде были похожи на бескозырки с белыми чехлами, которые, слегка подрагивая, приподнимались и опускались, когда строй шёл по булыжной мостовой, постепенно пропадая из поля зрения.

Впереди было прекрасное и любимое нами время года – осень.

Я увидел Таню издалека, она шла, почти летела ко мне, быстро переставляя ножки. Как маленькие голубые фонарики, светились её глаза, подкрашенные чёрной польской тушью. Сквозь приоткрытые губы ровной белой полоской блестели такие родные, такие знакомые зубки. Она держалась прямо, в такт шагам слегка покачивая головкой, как будто нашёптывая мне, ждущему с нетерпением: «Иду, иду, иду…»

Эти моменты предвкушения, ожидания встречи с ней возносили меня на вершину счастья и блаженства – обнять её, стремящуюся прильнуть ко мне, прижаться, слегка подрагивающую в моих руках, излучающую нежное тепло.

Любить друг друга всегда! Всю жизнь! Вечность!

Я двинулся навстречу Тане. Несколько десятков метров, и мы снова вместе, любовь моя!

Таню тоже всегда тревожило нетерпение, и она почти переходила на бег, влетала в мои объятия.

Каблучки стучали ровно и размеренно. Глаза Тани смотрели в одну точку, находящуюся где-то позади меня. И было в этом взгляде что-то тягостно-тревожное, ощущение далёкого несбывшегося, горького и потерянного счастья.

«Тук-тук, тук-тук», – стучали каблучки.

И уже в тумане смутно, как со старой киноленты, я увидел, как Таня, не дойдя до меня несколько метров, сжимая белый платочек, свернула вдруг в сторону от меня, на аллею, и исчезли её глаза, её руки, её губы…

Застывший от непонимания и почти без сознания, я увидел, как на её спине сомкнулись руки старшего лейтенанта, нервно курившего всё время неподалёку, пока я её ждал. Она обнимала его за шею, приподнявшись на цыпочки. Она стояла ко мне спиной, и складочка белого платья на её выразительной фигурке никак не хотела исчезать, ещё больше обнажая стройные ноги.

Морской офицер одной рукой обнимал её за талию, а другой придерживал кортик, и они ушли, не сказав друг другу ни слова, в сторону гавани.

Так, молча и сплочённо, полные решимости, уходят выполнять боевую задачу военные моряки.

Весь оставшийся вечер и половину ночи я провёл на берегу реки, на причале.

Последняя «Ракета» уже давно ушла, высадив пассажиров, и я остался один на скамейке под навесом. Я смотрел, как опускается за горизонт солнце. Оно натыкалось на мачты и реи сторожевых кораблей, стоявших в зимней военной гавани, плеснув перед собой алым цветом. Вода разбавила его до бледно-розового, он мерцал передо мной вспышками, постепенно исчезая в чёрной воде.

Слышались звуки корабельной рынды и горькие всхлипы ревуна.

Я вспоминал сцены и строчки из прочитанных книг, где неумолимое течение жизни обрывало, растаскивало, охлаждало чувства, – а потом с восходом солнца воля снова стремилась встречать рассвет и влюбляться, и вращаться вместе с Землёй вокруг светила.

Так, я знал, будет всегда в этом мире.

Но уже без неё.

В тот вечер я умер несколько раз. Меня распилили надвое, и левую половину тела унесли далеко-далеко. Но я мог ходить, двигаться, работать, что-то осязать, постепенно восстанавливая своё тело по законам регенерации.

Но это буду уже не я. Потому что из меня ушла она.

Я был свидетелем, как кончается день и наступает ночь.

Через несколько дней Николай догнал меня на улице, положил руку мне плечо, мы шли так некоторое время, и он, нависая надо мной, защищая меня своим сильным телом, говорил:

– Забудь её. Ты её плохо знаешь. Она не для тебя! Поверь мне как старшему товарищу. Они скоро поженятся! Мне её сестра рассказала. Вот так, старик!

Любимое лицо Тани я не увидел больше никогда.

Дома меня ждала повестка, и через неделю я надел морскую форму, а через десять месяцев учёбы – морскую ленточку с надписью «Черноморский флот».

В трудные минуты службы я всегда вспоминал свою Таню. Я вспоминал наши встречи и нашу любовь.

Я надеялся вернуть её. Я не понимал, как можно вот так вдруг разлюбить человека, повернуться к нему спиной и обнять другого, скрестив руки у него на шее. Я воображал, как приеду домой и сразу пойду к ней или позвоню. Я сделаю это решительно и твёрдо, потому что я теперь тоже морской волк, и у меня есть медали, есть злость и хватка.

От Николая я узнал, что они уехали к новому месту службы мужа, на Чёрное море, в Севастополь.

А потом и я унёс с собой в другой город и другую страну разрушающиеся колонны Дома офицеров, бильярдный кий, фрагменты Таниной бижутерии, маленькую фотографию, где она снялась с отцом и группой офицеров, грустные стихи незнакомке, старый парк с тополями и липами, предупреждающий меня о чём-то ежедневный грохот в бункерах силикатного завода, такой уныло-тревожный и далёкий – далёкий не в пространстве, а словно побывавший в будущем и теперь рассказывающий историю прошлого.

Но невозможно было поверить, что скоро всё это исчезнет, охраняемое не только трёхметровыми стенами крепости со рвами, а и военно-морской базой с фортом «Комета», и гарнизоном, и ракетным полком, и другими подразделениями городка. И свежий ветер с моря напевал такое родное и ласковое звучание моего имени, произносимого нараспев Таней, – похожее на грустную прекрасную мелодию, от которой замирает сердце, и ты забываешь обо всём, слушая её, восхищаясь её создателем, человеческими возможностями и зная, что ты никогда эту мелодию не забудешь. И будешь слушать её в себе, и надеяться услышать ещё и ещё раз.

Я решился позвонить Тане не для того, чтобы выяснить, почему она тогда так резко и без всякой причины, не дойдя до меня несколько метров, ушла навсегда. Её руки на шее другого человека говорили хотя и прозаичнее, но яснее моих стихов.

Мне хотелось услышать её голос, чтобы убедиться, что она есть, что она была со мной, в той реальной, непридуманной жизни, пусть и очень давно, что всё нематериальное тоже существует, как и я когда-то существовал для неё.

Я набрал номер, приготовившись к тому, что, может быть, её не будет дома, или она там уже больше не живёт, или просто не подойдёт к телефону.

Я решил сделать только один звонок. Повезёт – не повезёт!

– Алло, – услышал я её голос, немного огрубевший. – Алло!

– Таня, – я сделал невольную паузу, – здравствуй!

– А это кто?

– Это Сергей.

– Какой Сергей?

– Из городка, помнишь?

– А… оттуда? А как ты узнал мой номер?

– От Николая.

– А мы что, с тобой дружили?

– Дружили…

– Сергей… Сергей… Не могу вспомнить… обрисуй себя. Какой ты был?

– Какой? Ну, молодой…

– Это я понимаю. Беленький?

– Скорее рыженький, – я вспомнил свои юношеские веснушки на лице.

– Не могу припомнить, – она слегка засмеялась, крякая, как уточка. – А ты женат?

– Женат.

– И дети есть?

– Есть.

– Дети – это хорошо, – сказала она грустно. – А знаешь, мы с сестрой через неделю встречаемся в Москве. Может, подскочишь на пару дней? Пообщаемся!

– Через неделю никак не смогу, у меня виза заканчивается.

– Жаль, – произнесла Таня.

– Жаль, – согласился я. – А ты мне напиши, – оживилась она, – и фотографию свою вложи. Ладно?

– Когда-нибудь напишу…

Причала для корабликов давно уже нет.

Сквозь груды красного кирпича, оставшегося от разрушенной военной комендатуры, пробиваются жизнестойкие растения: иван-чай, осока, люпин. Иногда можно найти ландыши. Собрать их можно, когда они ещё не совсем распустились, потому что если вы опоздаете, их сорвут на продажу.

Среди этих сказочных холмиков поражает своей красотой цветущая колючка.

Её можно поставить дома в вазу, она высохнет и будет стоять долго-долго, напоминая одно счастливое цветущее лето.