Текст книги "Долгожданное прошлое"

– Я дам тебе деньги в том случае, если ты выйдешь замуж за Николая, – ответил Антон, – не выйдешь – ничего не получишь! Подумай хорошенько: у тебя будет всё. У него богатые родители, мать известный врач. Его ждёт хорошее продвижение по службе. Не дури, Вера, забудь этого сверхсрочника!

Павел Васильевич готовился к свадьбе обстоятельно. Своими руками сделал табуретку. Смастерил стол, скамейки, сделал небольшой шкаф для посуды.

Антон, конечно, говорил на свадьбе нужные слова, поздравлял молодых, но денег не дал.

Утром у Ниночки поднялась температура.

Бабушка готовила отвары и поила Тасю и Ниночку. Из части вызвали врача. Он посмотрел и сказал, что похоже на воспаление лёгких. Прислали санитарную машину. Ниночку увезли в госпиталь. Григорий всю дорогу держал Ниночку на руках, прижимая её к себе. Таисия осталась с Ниночкой в санчасти.

На следующий день всё тело Ниночки покрылось фурункулами. Самые опасные были на шее и под мышкой. Григорий почти не появлялся дома, а все вечера, свободные от дежурств, сидел на кровати у Таси.

Через две недели выздоравливающую Ниночку привезли домой.

– А ты знаешь, – сказала как-то Тася матери, когда Григория не было дома, – Гриша-то Ниночку признал!

– Признал, – перекрестившись, согласилась с ней Анна. – Господи, прости нас, грешных!

Картину Олегу удалось вернуть на удивление легко.

Во время очередной прогулки по городу он предложил зайти в кафе на набережной. Под предлогом выйти на воздух пробежал несколько десятков метров до музея. Всё было до удивления просто: прошёл в тот зал – в музее, как всегда, было немного посетителей – отодвинул портьеру и повесил картину на место.

У выхода подчёркнуто вежливо попрощался с дежурной – она заулыбалась и кивнула ему как старому знакомому.

– Ты знаешь, Олежа, я ведь три войны прошёл: и финскую захватил, и Кавказ и Крым от фашистов освобождал, а потом и с японцами повоевать пришлось. Сколько же мы переправ на реках-то навели! Ты на Волжском откосе был, видел, какая ширь открывается? Вот так-то! Он нахмурился и закурил очередную папиросу:

– Я вот что думаю, Олежа: вам тоже повоевать придётся. Врагов кругом много.

– Мы же за мир, дядя Паша.

– Мы-то за мир, а разоружение никак не кончится. Никак не наступит тот момент, когда люди скажут: «Всё, нет больше оружия на белом свете!»

Я вот на предприятии работаю…

– На каком, дядя Паша, как называется?

– На предприятии. На своём. Изделия делаем. Они ох как нужны, пока наши враги мира не хотят!

Он помолчал немного, притянул подошедшую Веру к себе:

– Твоя тётя на конфетной фабрике работает. Где конфеты-то? Тётя Вера совсем мало изменилась с того времени, когда Олег первый раз увидел её на фотографии: она – старшина в военной форме, в гимнастёрке, которая казалась выцветшей, и от этого медали и ордена особенно ярко светились, но это было свойство цветных фотографий того времени.

Вера прислонила голову к плечу Павла, и он, тоже в гимнастёрке с медалями, крепко стоял на земле, улыбаясь, а за ними, за спиной, на белой простыне, создавая фон, дышит океан, торпедные катера, выбрасывая буруны солёной воды, уже прошли гряду камней и теперь летят в океанский простор, границ которого не видно.

Черноволосую, с кудряшками, с карими глазами, немного теперь пополневшую, её можно было принять за цыганку, если не знать бабушку и дедушку.

– Так со мной конфеты-то. Вот они!

И она стала доставать из кармана халата конфеты и вкладывать Олегу с Катей в ладони, беззвучно, одними губами считая:

– Раз, два, три… раз, два три.

– На улицу только с ними-то не ходи, – попросила она.

– Ну что я, маленький что ли, не понимаю.

Вера и Павел уехали с Сахалина в Горький последними.

Они уже прочно обосновались в Корсакове. Домик, который им выделили, Павел Васильевич привёл в порядок, построил баньку, хлев.

Но однажды стена дождя накрыла остров. Потоки воды обрушились с гор в долину, ворочая и шлифуя камни, они вливались в реки. Вода поднялась на несколько метров за несколько часов. Жителей спасали матросы на амфибиях. Напором воды домик, который так старательно ремонтировал Павел Василевич, разбило за три минуты. В залив унесло столы, стулья и буфет со всей утварью. Даже баньку вода подняла и унесла в море.

Исчезло всё – старый дом офицеров с фанерными лозунгами, патефоном и радиорубкой; коровы, которые так хотели выжить в корабельном трюме и, ломая себе ноги, упирались рогами в шпангоуты; фанза на краю леса, где Ниночка произнесла своё первое слово в жизни – «папа», и ещё многое другое, хорошее и плохое, которое теперь уже никогда не увидишь, даже если пересечёшь Татарский пролив много раз.

Отсюда, с Волжского откоса, сквозь мерцающее время, если смотреть далеко, так далеко, что нагретый летний воздух, поднимаясь от слияния двух рек, едва-едва позволяет разглядеть происходящее, – можно увидеть старинную гравюру, очень похожую на изображение из истлевших страниц старинных книг, которые Олег случайно откопал в командировке в Германии, первый печатный станок Гуттенберга: вращающийся ворот, который крутят два подмастерья, готическая вязь букв.

Старинные гравюры, засыпанные мокрым песком, осколками битой фарфоровой посуды, почему-то цветным бисером, фрагментами золотых и серебряных украшений, остатками красной бархатной материи – очевидно, это были части портьеры или театрального занавеса, погребённые под руинами уже несуществующего театра, и хрупкие ломкие по краю страницы, едва различимые, разлетающиеся в прах, но можно ещё схватить целое, восстановить былое изображение, мысленно примерить на себя рубище, камзол или китель.

Измождённые люди обречённо идут друг за другом по берегу реки и, положив на плечи канат, тянут тяжёлый разбитый штормом баркас; у подножия горы, заросшей лианами, на четвереньках, с перебитыми ногами, вползает в пещеру, где горит слабый огонь, служивый человек; выше, на горе, стоит на скользком каменном уступе и держит на обмороженных руках младенца, прижимая его к груди, бледная красивая рыжеволосая женщина; чуть левее, там, где начинаются сады, просматривается силуэт молодой девушки, прогуливающейся вдоль апельсиновых деревьев, – она с надеждой поглядывает в ту сторону, откуда сейчас появится юноша, спешащий к ней на свидание, он уже увидел её и преодолевает последние метры, продираясь сквозь заросли, источающие терпкий одурманивающий любовный аромат.

И кажется, что летишь в этот волшебный город. В нём тоже наверняка есть всё: и любовь, и верность, подлость и страдания, прощение и чувство долга.

И сколько проживут они в нём – никто не знает.

Две недели медового месяца только прошли.

А ещё больше половины жизни – осталось.

Северная пристань

Берег отдалялся, уплывал, слегка покачиваясь, давал мне возможность увидеть весь город.

Заглянуть в самые потаённые уголки, скрытые при пешей прогулке обветренными углами старых деревянных домов, стоявших далеко друг от друга, и уже на окраине, подальше от центра, стараясь – нет, не захватить, а освоить, обжить огромные пространства русского Севера, но медленно продвигаясь, сползая ближе к реке и, теряя связь с обновляемым центром, – дома уставали, старели и намертво врастали в холодную землю, не двигаясь с места, оставляя право и возможность двигаться дальше к широкому устью другим современным зданиям.

Слева от пристани – глухой забор, выбеленный гашёной известью, наклонялся к реке, открывая прямоугольное земляное пространство военного плаца.

Привязанные к забору, фыркали, переступали с ноги на ногу осёдланные лошади.

По территории с винтовками за плечами ходили красноармейцы. Несколько военных сидели у костра, сложив винтовки в стойку-пирамиду.

У забора, прислонившись спиной к серым доскам, стоял мальчик лет семи.

Это был я. В полотняной рубахе, босой, в штанах из козьих шкур, я сосредоточенно выстругивал ножом палочку.

Бесшумно поднимаясь к небу, таял серебристый дым от костра.

Мальчик поднял голову, улыбнулся и посмотрел на меня, совсем как мой отец на фотографии в морской форме у меня в комнате.

Катер медленно уносил меня от города.

Я стоял у борта и, положив подбородок на скрещенные руки, смотрел оттуда, из прошлого, на свой отдаляющийся катер, на самого себя, увозившего меня по чёрной реке к Белому морю.

Катер пришвартовался к дебаркадеру у высокого берега.

– Два часа стоять будем, – сказал отец, присаживаясь на лужайку, – давай, Тося, перекусим!

– А у меня пироги с рыбой есть, – развязывал Борис узелок, – Клава для вас напекла.

– Давайте, садитесь в кружок, – мама выкладывала на льняное полотенце огурцы, помидоры, хлеб.

– Вот, Григорий Иванович, – разламывал большой пирог Борис, – не сговаривались мы с тобой, не знали раньше друг друга, а оказались земляками. Да не только земляками, а и служили в одной части, в одном подразделении. Бери пирог, Серёжа, кушай. Вкусный!

– Обожаю пироги с рыбой, – потирал руки отец.

И так соскучился я по маминым пирогам – с черникой, яблоками, крыжовником, по булочкам с сахаром – уже почти три дня мы в дороге, а ещё плыть целый день по Северной Двине, а потом пять километров пешком до деревни Ефимово к бабушке.

– Ой, смотрите, – воскликнула мама, показывая на вершину откоса, – она не упадёт?!

На самом краю стояла босоногая девочка в длинном, до пят, цветастом платье.

– Иди к нам, иди! – замахала рукой мама.

Девочка, быстро семеня ногами, скатилась с откоса.

– Садись вот рядом, ешь, Галя, – отломил Борис большой кусок пирога.

– Так ты знаешь её? – удивился отец.

– Так это же дочка Павлина Егоровича из Согры.

– Это двоюродный брат Антона Ивановича, который на Карельском фронте руку оставил?

– Так точно, – кивнул Борис.

– А кто же тебе такое длинное платье сшил? – поглаживая спинку девочки, ласково спросила мама.

– Бабушка. Я на каникулы приехала, вот она мне новое платье и сшила.

– Ты знаешь, – мама поправила ей волосы, закладывая прядку за ухо, – сейчас такие длинные платья не носят. У тебя есть во что переодеться на пару дней?

– Я старенькое платье поношу.

– Ну вот и хорошо. Ты сбегай, переоденься, пока стоянка у нас, я тебе подошью его, а на обратном пути придёшь и заберёшь, договорились?

– Ладно!

Платье «приплыло» через неделю.

– Беги, Галя, надевай платье! – мама протянула отглаженное и аккуратно сложенное платьишко.

Галя забежала в дом, переоделась. Сначала из дверного проёма показалось испуганное личико. Личико спряталось в дом, потом показалось снова.

– Иди, иди к нам. Не бойся! – Мы стояли на дороге, у забора напротив дома.

Галя выскочила из дома, быстро подбежала к нам, схватилась обеими руками за подол и испуганно присела на пыльную дорогу.

– Стесняется! – рассмеялась мама. – Ну, не бойся, вставай. Смотри, как оно тебе подходит. Красиво!

Галя медленно поднялась, придерживая платье и оттягивая его вниз. Платье прикрывало только коленки, что было непривычно и необычно для неё. Она испуганно оглядывалась по сторонам – не смеётся ли кто над ней?

– Проводишь нас до катера? – мама взяла её за руку.

Галя, держась за руку, поначалу шла, немного приседая, чтобы подол казался длиннее, потом, осмелев, выпрямилась и, раскачивая мамину руку, уже припрыгивала, семеня босыми ногами с ссадинами на коленках.

Островки, которые мы проплывали на пароходе, с затопленными высокой водой берегами, стремящейся своим течением вырвать из них корни и коряги, выгрызть заливчики и смыть упавшие стволы старых елей, следуя друг за другом по краю фарватера, проходили мимо нас, разрезая острым песчаным мысом бурлящую воду.

Вода заходила уже далеко и пожирала зелёный мох почти на середине островов, которые были полны дикого зверья. Его не было видно, его не было слышно за шумом двигателя, но они, несомненно, там были.

Я пытался разглядеть медведей, страшных волков, вглядываясь в пугающее нагромождение свисающих лап ельника, но острова отдалялись от нас, постепенно исчезая, словно уходя под воду.

Следом за исчезнувшим появлялся другой, совершенно такой же – узкий, тёмно-зелёный, казалось, безжизненный островок, с такими же водоворотами у искромсанных берегов, со своей вековой тайной жизнью, с непотревоженными тропами, с плавающей в чернеющих облаках луной и высоко в небе поблёскивающими холодными звёздами, роняющими свои искры на вату из дрожащей пены, сбившейся в страхе в серые полосы у берега.

В тот год проливные дожди накрыли всю территорию от Архангельска до Котласа. Северная Двина вышла из берегов, заполняя притоки, протоки и заливчики тёмной прибывающей водой.

Вдоль берега, почти до самой деревни, по зелёному лугу были проложены боны – деревянные настилы из брёвен и досок, скрепленные между собой железными скобами.

Водное пространство напоминало море – берегов почти не было видно, и отец, шедший впереди с чемоданом, по привычке, приобретённой на флоте, шагал широко, заметно раскачиваясь, как по палубе корабля. Он спешил домой, в родные места, к матери.

«Напрасно старушка ждёт сына домой, её скажут – она зарыдает. А волны бегут от винта за кормой, и след их вдали пропадает», – негромко напевал он. Эта сцена мне всегда видится, когда я вспоминаю, как он опоздал на похороны моей бабушки Евдокии Яковлевны.

Корабль был в походе, его доставили на берег на торпедном катере, он собрался за два часа и уехал в аэропорт. Из-за суровой и снежной зимы и нелётной погоды он приехал на три дня позже и не успел на похороны.

Он стоял у могилы в чёрной шинели под белой пургой, сжимая обе кожаные перчатки в левой руке, а правой вытирал бьющие в лицо крупинки снега, стекающие солёными каплями на небритый подбородок…

– А ты что, знала, что я приеду? – спросил я у Галины.

– А как же, конечно, знала! Отец-то твой жил тут, в наших краях-то, значит, и душа твоя здесь быват, верно?

– Всё верно, – вздохнул я. – А ты меня сразу так и узнала или позвонил кто тебе?

– Никто не звонил. Да и телефон-то у меня две недели не работат – собачка провод изгрызла.

– И починить некому?

– Заявку на почту давно написала, жду вот уже третью неделю!

– Давай посмотрю?

– Так завтра мастер придёт уже. Аппарат новый обещал принести, подключить. А узнать-то тебя сразу и узнала. Чего не узнать-то? Ты и есть ты!

– Галя! Пятьдесят лет прошло!

– Прошли, миленький, прошли! А я-то вот, видишь, какая седая стала! – Галя положила натруженные руки на стол, выпрямилась и, глядя куда-то поверх моей головы, сделала лицо строгим и серьёзным, подняла подбородок и стала поворачивать голову направо и налево, давая мне внимательно разглядеть неровно прижатые шерстяной шапочкой короткие волосы.

– А я… – провел я рукой по своим волосам.

– Ты-то мужчина, – важно произнесла она, – мой-то Анатолий Николаевич в сорок лет седой как лунь был. Работа была ответственная – инспектором рыбоохраны был. День и ночь на катере по Северной Двине ходил. Всяко бывало! Восемнадцать лет уже умер как.

Она повернулась к образам, перекрестилась:

– Царство ему небесное! Весной катер перевернулся, голова-то у него целый год болела. Ударился о борт он. А потом опухоль нашли. Сгорел быстро.

– Мой отец тоже в тридцать лет седой был, – попытался я отвлечь её от горьких мыслей.

– Помню! – уверенно сказала Галя. – Пироги с рыбой любил он. Борис как льняной рушничок-то развернул с пирогами, что Клава напекла, так и заулыбался он, глаза у него заблестели.

– Пироги я помню!

– А козуху как ты кормил, помнишь? Мы все пироги нахваливам, а он откусил раз и выплюнул. Козочка рядом паслась, подошла к нам, так он весь пирог ей скормил, – смеялась она, – вот барчук-то! Пироги ему не понравились!

– Галя, солёные они были, – оправдывался я. – Я думал, они сладкие, как мама пекла, а они солёные оказались!

– Солёные конечно! Самые вкусные с рыбой-то пироги. У нас на Севере это первое лакомство!

Приближался вечер. Он тихо неслышно опускался, подгоняемый лёгким западным ветерком. Косые солнечные лучи подсвечивали проложенную между рамами окна вату, на которой поблёскивали разноцветные осколки измельченных ёлочных игрушек, разбитых случайно под Новый год и нашедших своё применение здесь в качестве украшения.

Ветка берёзы за окном испуганно поднималась вверх под напором ветерка и на мгновение разрешала увидеть ленту реки на повороте, обрывистый берег и далеко-далеко, там, на противоположном берегу, тёмную полосу густого леса, который так пугал меня в детстве своей вековой дремучестью.

– Пора мне козочек кормить, – встала из-за стола Галя, – пойдешь со мной?

– Козы-то зачем тебе? Кормят? – спросил я, хотя прекрасно знал, что это так.

– Козочки мои дорогие, друзья мои лучшие, кормилицы мои.

Мы вышли во двор. Справа от крыльца во дворе – сарайчик с загоном для коз.

– Молоко-то козье любишь? – спросила Галя, поглаживая мекающих коз.

– Козье люблю, – соврал я, хотя пару раз действительно пил парное вкусное жирное козье молоко.

– Полезное оно. Да и вообще козуха животное благородное – и молоко, и шерсть, и мясо даёт.

– Про молоко и шерсть я, допустим, знаю, а про мясо что-то не слышал.

– Вкусное козлиное мясо, – повернулась ко мне Галя, лаская вымя перед доением, – вот козла, – она кивнула в сторону отдельных яслей, – скоро забивать буду.

– Мясо-то небось пахнет? – спросил я немного копируя её речь.

– Мясо-то? – с искренним удивлением в голосе ответила Галя. – Совсем не пахнет. Это если шерсть, когда забивашь, попадат в кровь, на мясо, тогда пахнет. А так – вкусное, мягкое, ароматное мясо-то. Козёл поставил передние ноги на перекладину, гордо поднял голову и, не моргая, важно смотрел на нас, прислушиваясь к разговору, понимая, что о нём идёт речь.

– Сама забивать я уже не могу, а мне помогает Иван Ильич, замглавы администрации. Очень хорошо забиват!

– И шкуру снимает?

– А как же! И шкуру, и внутренности рассортировывает, и мясо. Дорого не берёт – полторы тысячи рублей и мяса немного. Жаль, Илья мой учится сейчас, не может посмотреть, как с животными-то обращаться надо! Должен же знать, раз такую специальность осваивает. Скоро на каникулы приедет, внучок мой.

– А учится где?

– В техникуме, охрана природы. На рыбинспектора, как дед. Шерсти вот сдам тысячи на полторы-две, мяса продам… Так вот и выживаем, Серёжа.

– Много коз у тебя, я вижу. Трудно справляться?

– Много, милый, много. Теперь силы-то не те. Вот оставлю десяток, а остальных двадцать продам, – вздохнула она, – ну, пойдём чай пить.

С ведром молока, с причитаниями и ласковыми словами в адрес коз мы вышли из сарайчика.

– Галя, а порода коз твоих как называется?

– Русская порода, какая же ещё? Русская и есть!

– Удивляюсь, как у тебя сил хватает на всё хозяйство. Ведь одной же приходится справляться?

– А что же делать? Такая жизнь наша – без работы никак нельзя. Когда работа есть, и жизнь интереснее. Вот Юра мой скоро с работы придёт. Познакомишься. Сынок мой, радость моя, – она повернулась и перекрестилась на иконостас в углу горницы, – храни нас Господь! Юра-то мой в МЧС служит. Как с армии пришёл десантником, так и там свою работу продолжает. Ответственная работа. С парашютом прыгает. Пожары в лесу тушит. Вот только с женой у него неладно.

– Не уживаются?

– Да как с такой-то ужиться можно? Ей бы только вино пить да погулять с подругами! Он-то сам вина ни капли в рот не берёт. Непьющий он у меня. Золотой мой Юрочка. Вот Илья весь в него пошёл. Восемь классов отучился хорошо, в техникум поступил. А эта Люба, я думаю, в прошлом году всё и подстроила со своими ухажёрами.

Она посмотрела на меня, увидев немой вопрос на моём лице, и продолжила:

– Избили его сильно год назад. Вечером у кафе. Голову пробили, костей много переломали. Я уже думала, что будет, как с моим супругом Анатолием – сначала у него шишка была, а через год-то опухоль и убила его. Сорок два года прожил. Царство ему небесное! К следователю ходила, к Сарганову. К начальнику милиции, к Пенчукову. Дело завели, а виноватых-то нет! Все друг друга знают, все всё видели, а доказать не могут! Люба только ходит, хвостом крутит. Она, я думаю, всё и подстроила, подговорила хулиганов.

Ну, пошли в дом, скоро Юра придёт, обещал к восьми сегодня зайти, – Галя закрыла загон.

Галя хлопотала на кухне, а я сидел и думал о том, как мало я знаю о своём отце.

Вернее, о его детстве и юности. Он, конечно, рассказывал какие-то смешные случаи: о ловле хариусов в реке, о том, как любил лазить по деревьям и однажды чуть не разбился, если бы его не спасли кожаные штаны, сшитые матерью, – настолько прочные, что, зацепившись за сук, он провисел на нём около получаса, пока его не сняли с дерева.

Как мало я знаю о своей бабушке Дусе и её детях – Григории, Наталье, Иване, Марфе, Павле, Артемии…

О чём думал он в тот момент, когда, пожёвывая стебелёк травинки, стоял на конном дворе, прислонившись к забору, и смотрел на меня, завидуя мне теперешнему, как я удаляюсь вниз по Двине на корабле навестить могилу его матери? А он, только ещё мальчик, подросток, как и все дети, мучился смутными желаниями, надеждами оказаться где-то на Большой земле, в больших городах, надеясь на справедливость и ответную любовь к жизни.

Фигура высокого стройного мужчины промелькнула за окном.

– А вот и сынок мой пришёл, – заулыбалась, встречая его, Галя. – А вот это знаешь кто? – она встала за моей спиной, наклонилась, обнимая меня за шею.

Я отметил для себя, что мы с Галей были похожи на позирующих для семейного фото, а растерянный Юра, стоя в нескольких шагах от нас, и совсем не был похож на десантника МЧС, а скорее напоминал фотографа, вежливо и интеллигентно оценивая позицию и качество будущего кадра лёгким одобряющим наклоном головы.

Чёрные небольшие усики с улыбкой приподнялись вверх. Очки, лёгкой вспышкой блеснув отражением лампы, немного сползли вниз, к кончику носа.

Он сделал два шага и протянул руку:

– Юрий!

– Сергей! – представился я, надеясь внести на несколько минут некоторое замешательство и интригу к удачному снимку.

Но Галина сразу же прокомментировала:

– Это сын Григория Ивановича, из Ефимова!

– А-а-а, вас понял, – снимая кепи и разглаживая ладонью короткий ёжик, рассмеялся Юрий, – это дядя Сергей, который солёные пироги с рыбой не любит?

– Вот в точку попал. Хорошая у тебя память!

– Это у вас с мамой память хорошая. Столько лет прошло, а вы ничего не забыли!

Наступили сумерки. Мы вышли с Юрой во двор.

Впереди, за крутым спуском, за крышами домов виднелась белая лента реки. Облака почернели и пугливо, подталкивая друг друга, уплывали на запад. Туман, опускающийся на реку, не хотел покидать русло и ещё нежился в тёплых испарениях, двигаясь вместе с течением.

Юра поглядывал на меня, как будто оценивая и не решаясь задать мучивший его вопрос.

– Устал, Юра? – спросил я.

– Да, и устал тоже, – поднимая воротник куртки, ответил он.

– Трудная работа у вас?

– Ну, вообще-то нормальная. Ответственная. Учений много. Но иначе нельзя: нам, парашютистам, в любой момент надо быть готовыми лететь к очагу пожара.

– Пожары часто бывают?

– Бывают. Но не только. Бывает, и на спасение летим, или помощь оказать геологам или геодезистам надо. Да и вообще разное случается.

Он остановился рядом с рощей низкорослых берёз и спросил:

– А вы завтра уезжаете?

– Завтра. Дальше поеду. В Ефимово и Согру на пару дней. Бориса навещу, ведь он ещё живой. И Клава жива.

– Я провожу вас завтра.

– Юра, ты что-то хотел, я вижу, у меня спросить?

– Ах, да, – стряхнул он свою задумчивость, – у вас дети есть?

– Есть сын у нас, правда, один только ребёнок. Хотя какой он ребёнок – взрослый уже.

– У меня тоже сын есть, – он помедлил и добавил, – один.

Ночью в доме Гали мне снился странный сон.

Я плыл по Северной Двине в белом нижнем белье, разгребая руками белую шугу – предвестницу ледостава. Проплывал деревню, жители которой, Сорокины, как говорил отец, были нашими дальними родственниками. Но никто из них не был мне знаком, я не знал ни их имён, никогда не видел их лиц. Следом за деревней появилось село, с Варгановыми, и они тоже все вышли на берег, размахивая руками, и я не понимал – зовут ли они меня жестами к себе или, наоборот, предупреждают об опасности, давая мне понять, чтобы я быстрее плыл дальше к Белому морю. Словно сказочный Китеж, встал из-под воды передо мной Соловецкий монастырь, и я понял, что я спасён, что я по-прежнему буду жить на этой земле, на этом острове, за белыми стенами.

И когда-нибудь этот остров с обителью медленно, раздвигая хлопья серой пены у берегов, двинется против течения к Большой земле, к своим истокам, от устья холодной русской реки, чтобы люди увидели и оценили красоту, доверчивость, выносливость и преданность русскому Северу населяющего его берега народа. И, напитанный любовью, обновлённый и укреплённый остров снова займёт своё прежнее место. И встречать его выйдут мои далёкие предки: Варгановы, Соколовы, Мигуновы, Русановы…

Утром Юру я уже не застал дома – его вызвали на службу: где-то опять пожар в тайге.

– Ну, пойдём, милый, провожу тебя до пристани, – стала собирать мне гостинцы Галя.

– А козы-то как, – спросил я, – покормить бы надо их?

– Так уже и покормила, и подоила. Нам долго-то спать нельзя. Вот и молочка козьего тебе на дорожку в баночку налила.

По дороге на пристань мы с Галей чуть не поссорились – она никак не хотела отдавать мне чемоданчик с гостинцами:

– Галя, – в который раз я просил её, – у меня же руки свободные, рюкзак за спиной!

– Иди вот, размахивай руками, тебе ещё добираться долго придётся.

– Так тяжело же! Там и варенья, и соленья твои…

– И пироги с рыбой, – засмеялась она, – любишь пироги-то?

– Люблю, конечно, давно уже полюбил!

С высокого берега открывался вид на Северную Двину, на заливные луга, на зелёную полосу леса на той стороне реки, на небольшую пристань, где несколько человек тоже, как и мы, ожидали катер.

– А ты помнишь, как ты стояла здесь тогда, на этом месте, а потом скатилась к нам?

– Да я и сейчас побежала бы, если бы там, внизу ты, твои отец и мать сидели и махали мне руками. Смотри, как будто всё осталось по-прежнему: и лес, и река, и воздух… даже пристань такая, как была, только дебаркадера нет и доски новые положили.

Она вздохнула:

– Юрочка мой вот не знает, к какому берегу прибиться. Только ты его пока не спрашивай ни о чём. Потом сам тебе расскажет. Люба во всём виновата… Женщину он себе нашёл. Диспетчером она у них на аэродроме работает. Да только всё не так просто – ребёнка она от него ждёт… Что теперь будет, не знаю… Он последнее время сам не свой. А женщина та хорошая, незамужняя… Но Люба ему сына не отдаст – покровителей-любовников у неё не счесть. И он мать тоже любит. Вот такие у нас дела…

Вскоре дома я получил электронное письмо:

«Здравствуйте, дядя Сергей! Бабушка уже рассказала вам о нашем горе? У нас погиб папа. Теперь я остался один. Тушили лес, и отец выбросился на парашюте и оказался в самом эпицентре пожара. Бабушка просила вам написать, чтобы у вас был мой адрес электронной почты для связи. Я поступил учиться в Кировское училище. Хочу быть рыбинспектором, как дедушка. Дядя Сергей, я разбирал папины тетради и нашёл в них одно стихотворение. Я его отсканировал и посылаю вам. Можете написать мне, хорошее ли оно? Я не знал, что папа пишет стихи. Он мне никогда не рассказывал про свою жизнь. До свидания».

Здесь, под нещедрыми солнечными лучами, манят своим отражением золотые купола монастырей на островах. И если плыть по реке дальше, к холоду и разреженному воздуху, то возникает, вливается в тебя непреодолимое желание идти дальше на Север, испытывая себя, подставить лицо и грудь холодному ветру и двигаться, двигаться дальше, смутно понимая, что конца этому холоду не будет, и будет он продолжаться на необозримых пространствах этой земли, но надежда, что другие люди, твои сыновья продолжат вопреки всему жить здесь, любить, творить, веровать в лучшее, будет сопровождать всю жизнь, давая силы строить новое и сохранять старые традиции русского Севера – неброские, неяркие, неназойливые, неподвластные сиюминутным переменам, и потому живущие вечно, как река, как память о родительском доме, с фотографией отца на стене в форме матроса Балтийского флота, с лёгким укором и детской обидой во взгляде, с надеждой и верой.

Только не пытайтесь повторить мой путь. Труден этот путь. Не принесёт вам счастья.

Всё равно моего отца не найдёте.