Текст книги "Долгожданное прошлое"

Разорванное небо

Посвящается моему отцу.

Все события и персонажи подлинные.

Содержание документов и их форма могут отличаться от настоящих и придуманы автором.

Тополь рос на дюнах, на последней линии немецкой обороны.

Я забирался высоко на его ветви и, раскачиваясь, представлял себя лётчиком. Особенно мне нравилось это делать, когда начинался шторм и сильный ветер пытался сбить меня с ветки. Приходилось крепко держаться обеими руками, и уже не я контролировал полёт, а стихия бросала мою придуманную машину из стороны в сторону, и казалось, вот-вот я спикирую на гребни волн, подбирающиеся к самым корням тополя, или на похожую на зелёную немецкую каску крышу летней эстрады у разрушенного замка немецких баронов. Затем я делал крутой вираж и, раскачиваясь и поймав наибольшую высоту, прыгал вниз. Шёл вдоль побережья – по траншее, попутно набивая карманы монетами, пуговицами от немецкого обмундирования, стреляными гильзами и целыми патронами, – к бункеру, войти в который от страха мы могли только до половины. Дальше в темноте нам мерещился фюрер – точно такой же, как на почтовых марках, – задиристый усатенький профиль и его форма мышиного цвета.

Истошно закричал Колька Ребров, и мы, опережая друг друга, задыхаясь, выскочили из бункера.

– Я видел его, – сказал Колька, – он там, в углу стоял!

«Может быть, и стоял», – думаю сейчас я. А кто в это поверит?!

– Пошли на наш склад, – предложил я.

И мы пошли в другую траншею, где складывали штабелями жёлтые стреляные гильзы, разбросанные на десятки метров вокруг.

– Сорокамиллиметровые, от английской авиационной пушки системы «Эрликон», – грамотно объяснял Колька.

Мы долго лежали на песке под бетонной эстакадой.

Пошёл дождь, и капли его скатывались по сухому песку, оставляя на нём едва заметную дорожку, к нашим счастливым лицам. Если осторожно, слегка, подуть на эту «дорожку», то сухие песчинки разлетались, а влажный след от воды оставался несколько мгновений приподнятым в виде узких мостиков, которые через мгновение обрушивались, смешиваясь с сухим песком. Мы тоже, каждый из нас, прошёл по своим мостикам, и они где-то там, далеко, уже различимы не очень ясно. Но стоит в ушах шум морского прибоя, постукивание школьного пера номер два о дно чернильницы, в глазах алый цвет пионерского галстука, и уже собирающиеся на горизонте облака, и волны, подбирающиеся к дереву, которые разрушат многое, но не смоют корни, потому что они сильные, нетребовательные. Истинные. Настоящие.

Калининградское морское пароходство.

Борт судна «Форт Шевченко», следующий рейсом «Стокгольм – Калининград»

20.14 восточной долготы, 62.31 северной широты

Радиограмма.

«Просим уточнить номера накладных груза:

10-4218 11-2333 12-7501 13-8216 17-1145 18-3824 19-5091 20-1847 21-9023 22-1516»

Капитан «Форт Шевченко»

– Дай мне слово, сынок, что никогда не будешь подбирать снаряды и ковыряться в них, – сказал отец, когда мы гуляли с ним и мамой по берегу моря.

Слева от побережья, совсем недалеко, в полутора километрах, просматривался удивительно уютный, почти сказочный городок Альбекк.

Впереди, далеко-далеко, если прищурить глаза и напрячь зрение, видна линия горизонта, она немного прижималась по краям к земле, и было видно, как слева и справа, рассеивая по небу чёрный дым, отваливая бортами балтийскую воду свинцового цвета, слегка покачиваясь на волнах, как будто кивая, шли навстречу друг другу боевые корабли.

Из носовых орудий были видны огоньки залпов, и только потом, спустя минуту, можно было услышать раскат грома и лёгкое потрескивание.

Крейсеры, линкоры, дредноуты, эсминцы и торпедные катера шли нескончаемой вереницей. Они врезались в выпуклую линию горизонта и ближе к её середине исчезали совсем. Среди мачт и корпусов, покрашенных серой краской, можно было различить название кораблей на русском, немецком, английском и других языках.

Совсем невысоко в небе, как ласточки, выныривали из-за туч и обрушивали на палубы крейсеров и эсминцев свой боевой запас штурмовики и бомбардировщики. Зенитчики на кораблях, ловя в прицелы чёрные силуэты, с остервенением нажимали ногой педаль спуска, и, стараясь догнать друг друга, снаряды пунктирной линией настигали цель и врезались в тёмные крылья и хвосты самолётов, крушили обшивку. Иногда крылья, разрываясь на мелкие осколки, отлетали в стороны, и самолёт вращался вокруг своей оси, разбрасывая куски фанеры и алюминия, и, подлетев ещё немного к цели, взрывался и исчезал за горизонтом.

Я долго не мог уснуть, вспоминая напудренное лицо лежащего в гробу одноклассника моей старшей сестры, Барбашова.

Тело его было прикрыто ковром до самого подбородка. Граната взорвалась у него под ногами, и всё его лицо было иссечено мелкими осколками. Прощались с ним в Доме офицеров, где заведующей работала моя мама. Всю следующую ночь мне не спалось. Почти круглая жёлтая луна светила в окно, и я рассматривал старинные изразцы кафельной печки, выполненные на темы немецких сказок.

– С ним погибли ещё два польских мальчика, – сказала тихо в темноте сестра.

С пятого этажа, из окон квартиры, где жила Ира Гандельман, было видно море.

На море был шторм, и мы с Женькой Поляковым ждали, когда утихнет ветер.

После шторма на берег выбрасывало много интересного: пустые ящики, коробки с апельсинами, куски пенопласта и много янтаря! Некоторые куски были величиной с кулак! Но и это не главное. На берегу лежали пороховые трубки. С палец толщиной и длиной до двух метров, пропитанные водой, они не представляли особой опасности. С наступлением темноты мы их поджигали, и с этим факелом, разбрызгивающим снопы искр, как гигантский бенгальский огонь, мчались вдоль берега, до бетонной платформы и обратно.

С таких же стартовых площадок запускались ракеты ФАУ-2. А пороховые стержни использовались в качестве заряда для предварительного зажигания. Отсюда, с острова Узедом, фашистские ракеты могли долетать до Лондона. Мы тогда об этом не знали.

Главный штаб Военно-Морского Флота.

Командиру в/ч 10638 контр-адмиралу Хренову.

Срочная радиограмма. Совершенно секретно.

По данным резидентуры в Швеции, в ближайшее время будет осуществлена передача радиограммы, имеющей особо важное значение. Обеспечьте приём.

Частоты сообщим дополнительно.

Начальник штаба ВМФ СССР.

Однажды, двадцать второго апреля мы с друзьями решили устроить субботник. Убрать территорию около нашего дома.

Старинный дом, построенный в стиле барокко, вход в который украшали два трехметровых Геркулеса, державших у ног огромные дубинки, был, пожалуй, самым известным в Свиноустье. Работа закипела! Мы складывали разбросанные после бомбежки кирпичи, подметали двор, убирали ветки.

К нам подошёл капитан первого ранга, который наблюдал за нами, и спросил:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Серёжа, – ответил я. – А это моя сестра Надя!

Он записал наши фамилии, похвалил всех и ушёл. А через день в газете «Страж Балтики» появились стихи Евгения Долматовского об инициативе хороших и дружных ребят, где были и такие строчки: «Помогать, конечно, рад и Серёжа, Надин брат».

Стихи мне очень понравились!

Где-то в архиве редакции лежит, наверное, номер этой газеты, ни для кого не примечательный, но имеющий для меня особое значение.

– А знаешь, как при немцах назывался Свиноустье? – спросил как-то отец.

– Как?

– Свайнемюнде. А в доме, где мы живем, была гостиница для высших чинов Рейха. Тут любил останавливаться шеф люфтваффе фашист Герман Геринг, осуждённый после войны трибуналом в Нюрнберге за преступления.

Гостиница называлась «Геркулес».

Кто знает, может быть, Геринг тоже плохо спал ночами, когда ФАУ-2 после очередного запуска падала в море, и, пытаясь успокоиться, он рассматривал кафельные изразцы, тускло освещённые убывающей луной?

Начальнику Главного штаба Военно-Морского Флота.

Для перехвата интересующей вас радиограммы на указанных вами частотах задействованы все силы и средства.

Начальник штаба в/ч 10638 капитан первого ранга Ярыгин.

В школе уже узнали, что я пишу стихи, и однажды наша учительница Алла Арвидовна заставила меня прочитать их на уроке. Краснея и заикаясь, я читал: «Сорок девять дней в Тихом океане плыли четыре советских солдата. Холод и голод уже там давно, – съели гармонь и сапог заодно»…

В класс быстрыми шагами вошёл бледный директор и попросил Аллу Арвидовну выйти. Через некоторое время она вернулась и сказала:

– Ребята, погиб наш одноклассник, лучший ученик школы Алюшин. Осколок снаряда перебил ему сонную артерию. Расходитесь по домам. Сегодня занятий больше не будет.

«Богатырь, красавец… все пятеро – на месте… куски мяса на проводах висели…» – шептали вокруг.

Н улице, у старого фонтана, ко мне подошёл Андрей Красножон:

– Возле твоего дома самолет разбился!

– Да ты что?!

– Бежим, сам посмотришь!

К тому времени мы переселились в другой дом – около самого моря, где я и познакомился с Верой Пименовой, – на улицу Энергетиков. Советские войска потихоньку уступали город полякам. Примерно в это время к нам в класс и пришёл новый ученик Андрей Красножон.

– А что вы смеётесь? – улыбаясь, спросила Алла Арвидовна. – У меня был знакомый, так у него вообще была смешная фамилия – Семижон!

Мы захохотали ещё громче!

Мы сдружились с Андреем, хотя он и жил на другом конце города – в военном городке, где жили почти все, кроме нескольких семей. Высокий и худой, он всё время рассказывал страшные истории, которым мы, разумеется, не верили.

Однажды мы с Андреем Ропотовым встретили его в лесу, около пансионата «Адам». Он шёл с перекошенным лицом и держался за левый бок.

– В меня сейчас один поляк из ружья выстрелил, – сказал он.

– Как это?!

– Я за яблоками полез, а он, гад, на меня собаку натравил. А когда я через забор перелезал, он в меня из ружья выстрелил!

– Да ну, – мы засмеялись.

– Не верите?!

Он распахнул куртку, поднял продырявленную рубаху, и на левом боку мы увидели кровавую рану размером с пулевое отверстие:

– Сюда вошла, – он повернулся, – а отсюда вышла. – И показал вторую рану на спине. – Пойду, отлежусь дома!

Мы онемели! Раны действительно были настоящие!

Через два дня он, как ни в чем не бывало, ходил в школу, только при встрече с нами прикладывал к правому боку руку и, морщась от боли, говорил:

– Болит, зараза!

Если идти по Променаде, в сторону заброшенных бункеров и крепости, то, не доходя до раковины эстрады, по правую руку, в глубине пустыря прячется двухэтажный особняк.

Стараясь быть незаметным, боясь повторения бомбардировок и маскируясь жёлтыми обветшалыми стенами с наползающей плесенью под цвет осенней травы, он как будто присел на минуту, наблюдая глазницами окон в мезонине – сначала за организованными передвижениями немецких войск по улице, потом, после налёта авиации, за дымом пожара, сутолокой и паникой бегущих и кричащих людей, спасающихся от жара пламени.

Позже, когда полицейские восстановили порядок, этот особняк наблюдал, как немецкие солдаты роют окопы вдоль моря, чтобы после боя покинуть траншеи, оставив для меня много интересных трофеев.

Затоптанные и занесённые песком, они пролежали лет десять, пока откомандированный сюда мальчик не перелопатит сапёрным инструментом извилины в дюнах, не прикопает для сохранности на будущее кое-что.

Странное дело: всё кажется пустынным – и здания, и море, и улица…

Только запоздалая бабочка-капустница мечется, будто прячась от выстрелов, совершая короткие зигзаги в осеннем воздухе от дома до дровника и обратно.

Иногда она почти попадала под мои удары мячом по стене сарая, но успевала увернуться, исчезая за деревьями.

Но как только мяч стал глухо ударять по дощатой стене, раз за разом попадая в железную задвижку на двери, которая испуганно позвякивала, стали собираться соседские ребята: Ира, Пашка и Вера.

Мне очень нравились эти сараи – деревянные строения. Они были расположены во дворах многих домов и совмещали функции хранилища для дров, торфяных брикетов и летней комнаты отдыха.

Каждой квартире предназначалось помещение для хранения угля и торфа. И над ним, на втором этаже, куда вела внешняя лестница с перилами, находилась летняя комната – веранда с большим застеклённым окном с видом на сад.

Я проводил много времени, поднимаясь в такую комнатку в нашем дворе. На некоторых секциях лестницы были разрушены, но тем было интересней проникнуть туда. Забирался по открытой двери на второй этаж. В некоторых верандах сохранились старые диваны или стулья по боковым стенам комнаты. Я ложился на диван в пустом помещении, смотрел в проём окна уже без стёкол и видел заглядывающие в окна ветви цветущей яблони, груши или вишни в саду, принадлежащему соседнему дому.

Я вдыхал весенний аромат, смешанный с запахом заброшенного жилья и сырых досок пола, на который падал тёплый солнечный луч, и, как прожектор освещает на мгновение в ночном небе самолёты, так и луч солнца ловит крылышки пересекающих его пчёлок и комаров, вспыхивающих белыми искорками крыльев.

Но надо было отделить нежелательные запахи от ароматов сада, и я, неглубоко вдохнув несколько раз, делал паузу и, сосредоточившись, уже с удовольствием втягивал в себя приятный запах и переводил взгляд на пустующее здание за садом – на окна, в которых может появиться мушкетёр в широкополой шляпе с плюмажем.

Теперь уже мяч летал в воздухе, и иногда ему удавалось не падать на землю после трёх или четырёх наших неловких ударов. Особняк внезапно ожил и вытолкнул к нам на пустырь рыженькую девочку моих лет. Она встала неподалёку, и ей явно хотелось присоединиться к нам.

– Ходь, ходь, – помахал ей.

Она встала рядом, и я старался подыграть ей и помягче переправлял мяч.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Эва.

– Ты здесь мешкаешь?

– Тута, тута.

Она не стала спрашивать, как звать меня, наверное, потому что слышала, как меня окликали другие.

Она оказалась хорошим игроком и несколько раз вытягивала трудные мячи.

Потом ещё несколько раз мы играли с ней на пустыре.

– Вкротце мы беньде выездзать, – сказала она, глядя в землю, когда я шёл с ней по вытоптанной поляне.

– Насовсем?

– Так ойцец мовие.

– Для чего? – спросил я по-польски.

– Для чего, – повторила Эва и такими же простыми и доходчивыми словами на мой манер сказала: – Тута, беньде почта, – и показала рукой в сторону своего дома.

Когда я ходил встречать маму, чтобы помочь донести до дома паёк на семью, который мы получали на складе тыла, приходилось идти по улице, на которой я часто встречал повозку, запряжённую лошадью – тяжеловесом огромного роста с длинной гривой и мохнатыми ногами. Повозка легко катилась по асфальту на автомобильных покрышках, управляемая седовласым худым человеком высокого роста в широкополой шляпе.

Мама, иногда получив паёк, оставалась в гарнизоне по делам, и мне приходилось нести его одному. С тяжёлой авоськой и трёхлитровым бидоном с подсолнечным маслом я ждал его на перекрёстке. Он почти всегда проезжал в это время на повозке, с ящиками и мешками. Вот он появился из-за поворота, и я решил запрыгнуть на повозку и немного проехать. Пусть подвезёт меня, жалко ему что ли?

Тяжеловес уверенно и немного лениво цокал подковами, бесшумно катились колёса, и я, вытянув руки, чтобы не расплескать масло, быстро засеменил ему наперерез, чтобы успеть подсесть на повозку сзади. Долговязый, увидев меня, стал размахивать и щёлкать длинным кнутом по сторонам, не подпуская меня. Пару раз удар пришёлся по бидону и один раз он шмякнул по мешку с сахаром. Я сбавил ход и вернулся на тротуар.

– Кацап малый, – презрительно бросил он и, свернув в переулок, исчез в проезде.

Через некоторое время, когда жёлто-багряная листва позолотила улицы и купаться было уже совсем холодно, я увидел повозку снова.

Она медленно катилась, нагруженная коробками, ящиками, комодом и этажерками, подминая опавшие листья клёнов и тополей, по дороге из города.

Эва сидела на повозке сзади, куда я хотел запрыгнуть, за долговязым в старом пиджаке и той же шляпе, с прямой спиной, держащим на плече кнут.

Я бежал за повозкой, размахивал рукой и звал её:

– Эва, Эва!

Она видела меня, но сидела неподвижно. Белый платочек на голове съехал немного набок, как будто прикрывая больной зуб. И я различил издалека выражение лица человека, готового вот-вот заплакать, но волна обиды и горя ещё только свели детское лицо в печальную маску, готовую ещё больше съёжиться и разразиться слезами.

Я начал отставать. Отец Эвы обернулся, увидев меня, поправил шляпу и щёлкнул кнутом.

Почта открылась очень скоро, и я купил там несколько треугольных почтовых марок для своей коллекции в кляссер и марку «550 лет Грюнвальдской битвы». В этой исторической битве магистрам Тевтонского ордена противостояли славяне: польско-литовские, русские и чешские войска. Мало кому из магистров удалось спастись от мечей и храбрости славянских воинов.

В ста метрах от нашего дома, в здании штаба, на первом этаже находилось караульное помещение взвода охраны и кубрик хозяйственного взвода.

В просторном кубрике каждую среду крутили кино. Я старался не пропускать сеансы и бежал, чтобы увидеть самое начало – титры фильма – и услышать первые звуки музыкального сопровождения. Для меня это было очень важно: пропустить начало – это всё равно, что читать книгу с оторванной обложкой без имени автора.

Несколько раз я, с одобрения моряков, свободно проходил и устраивался в кубрике. Сердце начинало сильнее биться в предвкушении показа, когда я ещё только спрыгивал со ступенек своего дома, чтобы успеть добежать до штаба.

Но однажды моя уверенность была нарушена и поставлена под сомнение, что, впрочем, придало ей долю интриги и таинственности. В эти несколько секунд, пока я летел, едва касаясь ногами асфальта, мне мерещилась его фигура, и я нервно гадал – будет ли он стоять на своём месте?

Он всегда с тех пор стоял на своём месте, поджидая меня.

Однажды, стараясь казаться вежливым, я спросил у старшины, который тоже спешил в кино, разрешения посмотреть фильм, хотя несколько раз до этого запросто заходил в кубрик перед началом. Старшина оглянулся на меня у входа и сказал:

– Я-то не против. Но ты у него спроси, – и показал на стоявшего у края тротуара мичмана.

Я вернулся, обошёл стоявшего неподвижно мичмана (от того, что я стоял на дороге, а он на бордюре, он стал намного выше ростом) и, глядя снизу вверх, спросил:

– Товарищ мичман! Разрешите мне посмотреть у вас кино?

Он слегка прищурил глаза, достал из кармана трубку и стал набивать её табаком.

Несколько запаздывающих матросов вбежали в зал.

Он спокойно большим пальцем с желтизной умял табак в трубке, поджёг его, раскурил и, выпустив пару колец, стал раскачиваться на краю тротуара.

Подумав, что он не услышал вопрос, я начал повторять:

– Товарищ…

Он оборвал мою просьбу сердитым взглядом.

В тот день я подумал, что всё потеряно. Что я пропущу начало и не узнаю, кто директор картины, а главное, кто дирижёр оркестра, представленного в титрах, – Гамбург или Ройтман? И каким шрифтом будут даваться актёры?

Это было очень важно для меня.

За дверьми в кубрике уже стихло – значит, вот сейчас ударит музыка и всё начнётся!

Мичман несколько секунд покачался, как будто собирался прыгать в воду, поднял голову, посмотрел в темнеющее небо, будто представляя себя вновь на родине под ярким батумским солнцем, улыбнулся и с хитрым прищуром, покрутив седеющий ус, негромко сказал:

– Можно!

Я рванулся, влетел в кубрик, и сильные матросские руки стали передавать меня друг другу и усадили на стул.

Лёгкий запах гуталина, гречневой каши и табачного дымка успокоили меня, и я прочёл в титрах: «Дирижёр – Гамбург».

Впрочем, так я и думал!

В следующий раз я уже сам, увидев коренастую полноватую фигуру мичмана, направился к нему:

– Товарищ мичман! Разрешите посмотреть фильм?

Он стоял на том же месте, словно поджидая меня.

И опять всё повторилось!

Он вынул из кармана трубку, набил табаком, закурил…

Я ждал разрешения.

Он медлил с ответом, и оттого сомнения и нетерпение дразнили меня.

Я пытался заглянуть ему в глаза и понять – что в них таится? Но его лёгкий прищур глаз с хитрыми восточными искорками был где-то далеко в прошлом, и непонятно было, разрешит он в этот раз или нет?

– Разрешаю, – пряча трубку, говорил он. Так продолжалось много раз. Мы играли с ним в эту игру. Он оставлял за собой право разрешить или отказать мне, но свой отказ, едва только он на мгновенье появлялся из-за тучки над морем, он секунду провожал, бросая на него взгляд, и этот отказ окончательно прятался, исчезал за доброй усмешкой и неуклюжим полукругом движения руки, когда он прятал остывающую трубку в карман кителя.

Я же, соблюдая субординацию, был уверен, что он непременно даст мне разрешение, надо только дать ему возможность немного помечтать, пока тучка стряхивает на меня капельки сомнения в моём сознании.

Но однажды я пробежал мимо него. Я спешил в Дом пионеров.

Я пролетел серой тенью вдоль улицы, и он не заметил меня. Он стоял на своём месте, на краю тротуара и смотрел в сторону моря. Он ждал меня.

Я бежал и, оглядываясь, видел, как уменьшается его фигура. Вместе с ней тревожно отдалялись дома и деревья, дорога суживалась, превращаясь в ломаную линию. По времени, зная сюжет фильма, который начался, представлял, что матросы, защищавшие Малахов курган, уходят по одному, бросаясь под танки со связками гранат.

И только тогда, под конец фильма, исчезла его фигура, и лёгкий бриз развеял редкие колечки облаков.

Последний раз я сходил туда через неделю. Мичмана не было. И что-то упругое, какой-то вязкий воздух мешал мне идти до самого входа.

Матросы сообщили мне, что мичмана уволили в запас.

Я смотрел на экран, видел титры, читал фамилии актёров, дирижёра, директора и костюмера, и вдруг понял, что здесь не хватает имени мичмана.

И я не знаю, как его звали.

Главный штаб ВМФ.

Принята интересующая вас радиограмма.

Командир в/ч 10638 контр-адмирал Хренов.

Планер упал совсем рядом с моим тополем – у Большой Приморской улицы. Темно-зеленый фюзеляж без крыльев лежал на боку. Пилота уже увезли. Говорили, он разбился насмерть. Взять оттуда уже было нечего, и мы принялись резать на куски трос, состоявший из множества круглых резинок, которые годились для стрельбы из рогатки.

Большая Приморская улица была центром всех общественных мероприятий воинской части.

Тут проходили праздники и парады советских войск. Командовал парадами аккуратный, стройный джигит небольшого роста в белых перчатках:

– Равняйсь! Смирно! Товарищ контр-адмирал! Войска для торжественного марша в честь 1 Мая построены! Командующий парадом начальник гарнизона капитан третьего ранга Гасанов!

Рядом с ним всегда, даже на параде, находилась его дочь – черноглазая красавица Бела!

Она, приподняв головку, гордо смотрела в нашу сторону. Мы даже и не мечтали подойти к ней! Она была на год старше нас, ей было уже одиннадцать лет! Да и ещё с такой охраной!

– Хочешь, я сварю тебе суп? – спросила Вера.

Она взяла кастрюльку, картошку, кусок колбасы и мы пошли в березовую рощу недалеко от моря. Положив всё это в кастрюлю и налив воды, мы на костре стали готовить суп.

– Ну вот, кажется, готов, – сказала Вера и стала пробовать.

– Вкусно как, – сказала она, – попробуй! – и протянула мне ложку.

Я осторожно начал пробовать.

– Ну как? – спросила она, заглядывая мне в глаза.

– Кажется, ничего, – ответил я, с трудом глотая невкусное и несолёное варево.

– А вот скажи, Сержа, – спросила Вера, – а вот как ты думаешь: почему девочка не брезгует есть из одной кастрюли с мальчиком?

– Не знаю, – ответил я.

– А ты подумай, ну! – сказала она и посмотрела на меня внимательно своими разными глазами. Глаза у нее, действительно, были разного цвета: один был карий, с небольшими вкраплениями зелёного цвета, другой, наоборот, зелёный с несколькими пятнышками коричневого.

– Не знаю! – упрямился я.

– А ты подумай, подумай, – сказала она и ушла, забрав с собой ложку и суп.

Я удобно расположился под березой и принялся смотреть концерт, который давали на лужайке приезжие артисты. Импровизированной сценой служил грузовик. Опускались борта, расставлялась аппаратура от кинопроектора «Украина». С этой сцены молодая певица в белом коротком платье и белых туфельках, похожая на Гелену Великанову, пела: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет! Ландыши, ландыши – белый букет!»

Выступали и другие артисты. Но я уже шёл в парк, к эстраде, у которой, на ринге, на сооруженном помосте из двух автомашин, должен был выступать друг нашей семьи – в молодости известный боксер, капитан-лейтенант Гайко.

Каждый год дядя Боря, выступая на этом ринге, непременно одерживал победу, сокрушая челюсти и носы противников.

В синих трусах и такой же майке, он, набычившись, пытался зажать в угол ринга верзилу в чёрных трусах. Противники обменялись несколькими ударами, после чего дядя Боря сильным прямым ударом свалил противника на доски. Из расплющенного носа верзилы хлынула кровь. Он не поднялся, даже когда я досчитал до тридцати.

– Молодец! – громко кричала мама Юрки Дуброва, точная копия Фаины Раневской. – Браво!

Верзилу несли к санитарной машине. С бортов ринга стекала кровь. Дядя Боря победно подпрыгивал, подняв руки вверх. Длинные руки верзилы волочились по земле, загребая перчатками песок.

Мы шли по берегу с отцом и дядей Борей. Я смотрел под ноги, выискивая янтарь, и до меня доносились обрывки фраз:

«Таллинский переход… около ста судов… десять тысяч человек…» «Да, а после того, как он торпедировал „Вильгельм Густлофф“, они легли на дно и спирт пили…» «Представляешь, он Сталину письмо написал… мне ломом позвоночник перебили…» «А ты думаешь, он знал?» «Ещё бы! Командарм всё-таки!»

У меня в «Родной речи» тоже был портрет Сталина, вернее, не портрет, а изображение памятника: на высоком постаменте стоит гранитный Сталин, а под картинкой стихи. Мы учили их наизусть.

Уже тогда я понимал, что время Сталина прошло, но не успели изменить содержание учебника. Памятник пугал меня, но одновременно приковывал к себе внимание своей громадой и мощью. Стихи, посвящённые Сталину, были написаны очень талантливо и мне понравились.

В это же время напротив, в саду разрушенного замка, шёл концерт польской эстрады. На сцене двое артистов, одетые в чёрные фраки и галстуки-бабочки, задорно пели:

«Шла дивчина прямо через ляс. Попучила пчилку тылько един раз. Тиха вода пшегерве…»

Я сидел на жёсткой деревянной скамье в парке у эстрады и у меня за спиной был замурованный проём галереи замка из красного кирпича, сильно разрушенного союзной авиацией. Но ещё оставались целы толстая кладка, четырёхугольная башня, лестничные пролёты, ведущие в небо, исковерканные осколками стены и груды обломков того, что было когда-то замком, за проёмом поскрипывала железная кровать. Она раскачивалась во внутреннем дворике, заросшем молодой весенней травой, зацепившись за кусок проволоки, торчащей из одинокой балки. Я знал, где можно было вытащить кирпичи. Влезал в узкое отверстие, спускаясь на животе змейкой, и мелкие кусочки штукатурки сыпались вниз, покрывая чёрные спинки разбегающихся ящериц белым налётом. Делал несколько осторожных шагов, подходил к кровати и, дотягиваясь рукой до свисающей спинки, останавливал этот маятник несуществующих часов.

Вокруг, среди небольших холмиков, поросших нежной зелёной травой, были видны остатки арийской культуры: хрустальные фужеры, помятые дамские сумочки, корешки книг, пудреницы, пустые флаконы из-под одеколона и разбитые зеркала.

Почти наверняка среди этих интересных вещей можно было найти оружие. Особенно мне хотелось найти вальтер – небольшой плоский пистолет калибра 7,65 миллиметра (говорят, такой был у самого Гитлера), но прямо передо мной торчало оперение застрявшей между камней фугасной авиабомбы, и это каждый раз останавливало меня.

Я откладывал разведку «на следующий раз» и, успокоив кровать, вылезал обратно.

Закладывая отверстие кирпичами, прежде чем вставить последний, я заглядывал внутрь: железная кровать снова начинала раскачиваться и печально скрипеть, даже если не было ветра.

По пути домой я заглянул в окна ресторана «Альбатрос», где на фоне раскрашенных вертикальными полосами розового и чёрного цвета стен женщины красиво изгибались, танцуя твист.

На ступенях дома стояла Ира Гандельман с мамой. Я поздоровался, и когда открывал дверь в подъезд, Ира спросила у мамы:

– Мама, а это правда, что мы евреи?

Ответ я уже не услышал.

Командиру в/ч 10638 контр-адмиралу Хренову.

Ввиду особой важности радиограммы и обеспечения наивысшего секретного уровня радиограмму расшифровывайте на месте.

Главный штаб ВМФ СССР.

В один из дней я договорился с моим польским другом встретиться у школы. Я принес с собой два куска чёрного хлеба, намазанных смальцем из так называемого «оккупационного пайка», который мы получали два раза в месяц.

– Пойдем к твоему старому дому, – сказал Валерий Жегзн, – посмотрим, как его там ломают!

Внутри дома работали польские строители. Окна были уже выбиты. Два огромных Геркулеса без голов лежали на земле. Я нашёл головы, подкатил их к телам. Рот у них был полуоткрыт, – видно было, они хотели что-то сказать, но уже не могли. Вместо горла у них из шеи торчали штыри арматуры.

– Варвары, – произнес за них я и сдул чёрную пыль с одной из белых курчавых голов.

Подошёл Валерий:

– Сносят этот дом. В твоей квартире балка с потолка рухнула!

Я посмотрел на свои окна. Через разбитые стёкла виднелись две обрушившиеся балки, изображавшие крест, но совершенно не тронутой стояла кафельная печь, и я смог разглядеть, как молодая пастушка в переднике, кокетливо наклонившись в мою сторону, наливала из кувшина молоко.

Мы пошли с Валерием в сторону немецкой границы, к Альбекку. Там, в лесу, открылся детский польский лагерь «Чеколада» – хотелось его посмотреть.

По дороге к нам прибился мужичок небольшого роста, лет сорока пяти, который всё просил нас попробовать, как он наточил топор.

– Ну давай, посмотрим, – сказал Жегзн.

Мужичок вытащил из-за пазухи топор и держал его перед собой, улыбаясь. Я провел по лезвию и порезал палец. Мужичок засмеялся. Валерий взял топор и чиркнул по нему заскорузлым пальцем. Лезвие зазвенело. Мужичок опять засмеялся и ушёл.

В зал лагеря харцеров было не пробиться! Как выходит на сцену дева Мария, мы не увидели: в коридоре толпились девочки – сейчас бы сказали – в стрингах. С крылышками за спиной. Ноги и попы у них были выкрашены в розовый цвет. Мы ещё недолго потоптались с Валерием и разошлись.

Следующей ночью они мне снились, эти девочки: то ли ангелы, то ли херувимы…

Я подбежал к дому, забросил немецкий штык на балкон и вошёл в квартиру.

– Сынок, – сказала мама, – будь осторожен: говорят, по городу ходит сумасшедший с топором!