Текст книги "Долгожданное прошлое"

Бушлаты первого срока

– Всё будет совсем не так, как вы хотите, – старшина сидел на последней, верхней ступени мраморной лестницы, привалившись к гранитной балясине, и с удовольствием сделал затяжку, медленно выпуская струйку дыма вверх.

Нам, курсантам было объявлено по наряду вне очереди, и мы втроём после отбоя мыли три пролёта лестницы, то есть трапа.

Самое противное в этом деле было то, что наряд нам объявил инструктор взвода Мельников, хорошо известный тем, что приказывал мыть трап снизу вверх. Это было нарушением устава, и отрабатывать наряд после отбоя, было запрещено.

– Вот вы думаете, что вы отучились одиннадцать месяцев и сразу стали матросами? Нет, вы ещё салаги. Вы ещё никто! И целый год по прибытии в часть вы будете салагами. Вами будут командовать те, кто служит сейчас второй год, и только на третьем году вы станете годками. Вы ещё нас попомните добрым словом, когда вас будут пресcовать, – он нравоучительно поднял вверх палец, – и не только.

Он поднялся, отряхивая брюки:

– Так что когда закончите, инструмент сдадите. Здесь вы все равны, а через две недели – держитесь! Ох, не завидую я вам, парни. Попомните моё слово!

Стальная гусеница «Восточного экспресса» шесть суток извивалась и старалась сбросить подстаканники со столика.

Ныряя в туннели, поезд задерживал дыхание и через минуту выдыхал горький воздух, который проникал через перегородки, посылая нам гарь выхлопных газов, как будто тренируя нас, группу моряков, к службе на кораблях, по распределению направленных на Дальний Восток.

Перед самым распределением в Красном уголке на глаза мне попался журнал «Пограничник», где в одном из репортажей с китайской границы была фотография десантирования моряков с бронекатера.

Бронекатер ещё с хрустом не разрезал прибрежную гальку – осталось несколько метров воды до толчка и скрежета, а десантники уже прыгали с корабля, летели в бой, держа автоматы в руках.

Брызги воды не давали разглядеть их лиц, но фонтан эмоций, гордости охватили меня: «Вот где настоящая служба, бой! И я хочу служить в самом опасном сегодня месте. Если надо – я обеспечу любую связь. Я приручу эфир, звуки, точки, тире… пойду в атаку и, если надо, зажму в зубах перебитый телефонный провод, как герои-связисты Великой Отечественной войны!»

Так я думал тогда. И так я думаю сейчас.

Я получил назначение в одну из бригад бронекатеров на реке Амур.

Мы, тридцать моряков, пополнение уходящим в запас, выстроились перед казармой по стойке «смирно».

Длинный деревянный барак с промёрзшими окнами. Пар из распахнутых дверей крутит, искажает улыбающееся лицо стоящего на крыльце дневального.

Февральский мороз лижет виски, заползает за воротник бушлата, опускается вниз, отогревается в груди и превращается в небольшое облако пара, которое, немного покачнувшись, разбивается порывом ветра с амурского берега, оставляя под носом холодную щекочущую слезинку, которую нет возможности смахнуть рукой.

Из другого барака – камбуза расплывается неаппетитный кисловатый запах горячей пищи, которую мы не пробовали уже больше недели, питаясь консервами и выданным сухим пайком.

Почти вся бригада собралась встречать новичков.

У казармы сразу можно было узнать старослужащих – годков.

Привалившись к стене, они стояли отдельной группой, заинтересованно и таинственно улыбаясь.

Дежурный офицер, прибежавший из штаба, произнёс приветственную речь и, козырнув, убежал обратно в штаб.

Из группы старослужащих, оттолкнувшись спиной от стены казармы, вышел вперёд долговязый рыжий старшина первой статьи. Сжав руки в кулаки, с грозным видом он медленно подходил к нашей шеренге.

«Сейчас бить будет!» – переглядывались мы. Снег поскрипывал под ногами долговязого старшины. В синеющий морозный воздух из соседнего здания камбуза вентилятор выбрасывал разорванные клочья белого пара.

Невысокая труба котельной слегка наклонилась в сторону подхватываемого февральским ветром чёрного дыма.

Матросы стояли, покуривали вдоль стены казармы, с интересом наблюдая за нами.

Старшина прохаживался вдоль шеренги, опустив голову, изредка поглядывая на наши замёрзшие лица, выбирая жертву.

Он остановился напротив меня и, постукивая носком разбитого ботинка по моей новенькой, первого срока обуви, спросил:

– А давай меняться? Ты скоро получишь другие, а я в новых через три месяца домой уеду.

– Давайте, – ответил я.

– Какой размер? – он ещё раз легонько стукнул по моим надраенным до блеска ботинкам.

– Сорок первый.

И тут произошло то, чего никто из нас, наслушавшихся про дедовщину от инструкторов учебного отряда, да и друг от друга, запуганных разными историями про избиение молодых, не ожидал.

Этот трудный морозный вечер, наполненный неясными ожиданиями первой встречи и последующей службы на далёкой границе, в недавно созданном отряде морских пограничников в неизвестном селе, на пока ещё замёрзшей реке, вдруг стал похож на весёлое доброе представление, короткий яркий праздник в окружении приземистых серых бараков и полукругом обступающих нашу часть редких елей и сосен, повторяющих изгиб, поворот реки, за которым по ту сторону границы может скрываться что угодно: опасность прорыва в наш тыл, неожиданный обстрел или провокация.

Долговязый, с виду суровый и злой старшина в мгновение стал добрым Петрушкой на ярмарке, весёлым торговцем с разъехавшимися по лицу веснушками от широкой улыбки, в зимней шапке, нахлобученной на затылок.

– Ах, – сказал он, – маловаты ботиночки будут!

И озорно, манерно отпрыгнув на шаг назад, сделал неуклюжий реверанс и улыбнулся сияющей улыбкой очень довольного своей удачной шуткой продавца пирожков.

Загоготали, засмеялись наблюдающие за всем этим старослужащие:

– Вольно! Разойдись!

– В кубрик идите греться!

– Ну, добро пожаловать!

Весёлый старшина шёл в обнимку с самым высоким из наших матросов и, подёргивая его за пояс, убеждал:

– Ну, соглашайся! Бушлат мой ещё годный. А ты скоро новый получишь, а я хороший домой увезу, в деревне в нём ходить буду, а? В Анапе, откуда мы прибыли, в это время весенние ветры, израсходовав мартовский запас силы и холода, с осторожностью дышат теплом на молодые зелёные листочки каштанов и акаций и несут уже не снег, а рассыпают по асфальту белый песок с моря, который светится под солнцем жёлтыми искорками, собираясь в шеренги по краям тротуаров.

Кроме дежурства на береговой радиостанции были регулярные занятия в радиоклассе.

В расположенном на краю воинской части строении, а попросту – избы, собирались все свободные от вахты радиотелеграфисты для тренировки и получения опыта от старших товарищей.

После часового занятия наступало время анекдотов и шуток.

Ещё через час, когда за окнами становилось совсем темно, никто потом не мог вспомнить, на каком месте анекдота все вдруг засыпали.

Матросы и старшины, положив голову на руки, спали глубоким и тяжёлым сном. Кто-то, откинувшись на спинку стула, слегка похрапывал.

Вскоре мы раскрыли секрет этой внезапной сонливости.

Я, например, помню один эпизод, когда и в какой момент я заснул: мы с товарищем смеялись над каким-то случаем из его гражданской жизни, и последнее, что я запомнил перед тем, как погрузиться на всю глубину сна, был его громкий смех, нервная жестикуляция и беззвучно открывающийся рот.

Но он потом утверждал и настаивал, что уснул первым.

Никто из нас не имел опыта обращения с русской печью.

Колотые заиндевевшие сосновые поленья летели в топку, а печь всё не становилась тёплой. Скоро уже занятия, а в классе холодно.

Из сарая матросы, как трудолюбивые муравьи, носили очередные партии дров и с размаха бросали в огонь.

Наконец в классе становилось тепло. Через полчаса – жарко. Ещё через полчаса стенки печи раскалялись докрасна. Температура поднималась до критической. Жидкий воздух плохо пропускал звуки морзянки. Казалось, стёкла окон из-за разницы температур и давления выгнулись в сторону мороза – двадцать семь градусов.

Нас будили сильными ударами ногами в двери. И мы выходили на мороз, как рыбы, глотали открытым ртом воздух и шли в кубрик, предварительно закрыв заслонку. Скоро отбой.

В печь надо бросать дрова партиями. Заложил порцию и жди, когда изнутри жар пробьёт толстую стенку. И потом долго будет тепло!

– Слушай, – сказал мне после занятий годок Косов, – пойдём на БРС, у меня две банки сгущенного кофе есть, попьём с ребятами. Сходи на камбуз, там Пчела коком работает, попроси две буханки хлеба.

– А почему Пчела?

– Летает туда-сюда. И жалит.

Я поднялся на крыльцо столовой, уже обсыпанное вечерним инеем.

Толкнул захватанную жирными руками у скобы дверь. В тусклом свете белели столы, покрытые клеёнкой. От дощатых полов, помытых горячей водой, струился безмолвный пар.

Через раздаточное окно был виден ярко освещённый камбуз. Между баками с откинутыми крышками суетился в белом фартуке, скользя по кафельному полу, как на коньках, Пчела.

Было непривычно тихо для столовой, всегда наполненной гулом разговоров и лязганием ложек об алюминиевые миски.

Лёгкий приятный звон ложек, которые Пчела перекладывал в чистый поддон, прервался хлопаньем закрывшейся за мной двери.

– Тебе чего? – Пчела сбоку заглянул в раздаточное окно, держа в обеих руках по стопке ложек.

– Годки за хлебом послали, – подошёл я к окну.

– А, – кивнул Пчела, – погоди.

Он бросил ложки в поддон. Взял большой алюминиевый бак и подставил его под струю горячей воды.

– Сейчас мы их сварим, – пробормотал он, подтаскивая полный бак к стоящей у стены плите.

Взялся за ручки бака и, перевернув его, с силой плеснул кипяток под закопченные ножки плиты, в тёмный угол. Послышался приглушённый писк, лёгкое потрескивание, и чёрная волна тараканов вместе с кипятком с шуршанием устремилась по жёлтой плитке в бетонный сток, в канализацию.

– Сейчас ещё в вентиляцию плеснём, – он высморкался в фартук, – так что тебе?

– Кофе пить будем!

– А, понял. Какого тебе – чёрного, белого?

– Белого. Две буханки.

Он открыл металлический шкаф, достал два кирпича белого хлеба и положил передо мной:

– Пожалуйте!

– Благодарим! – сказал, я положил хлеб под мышку и пошёл к выходу.

В дверях я столкнулся с баталёром – мичманом и, поприветствовав его, стал спускаться с крыльца. Дверь за мной захлопнулась и тотчас же открылась снова:

– Матрос, остановитесь!

Я остановился. Повернулся кругом, как положено по уставу. Одна рука была у меня в кармане. Этой рукой локтем я придерживал хлеб.

– Кто вам разрешил взять хлебное довольствие?

– Дежурный по камбузу разрешил. Это нереализованное хлебное довольствие, – соврал я, пытаясь подражать ему.

Он заскочил в столовую, а я сразу свернул за угол, заметая следы и обходя ледник – высокий тёмный сарай, где хранилось мясо – бычьи туши. Один раз мне с капитаном медицинской службы и старшиной пришлось перевозить их на тележке через дорогу на камбуз. Разрубленные туши валялись в разных концах большого сарая. К ним были привалены параллелепипеды прозрачного льда, нарезанного на Амуре. Острые края льда подтаяли и закруглились. Капли талой воды, стекая по бокам, оставляли кривые борозды, пробивая себе путь и расталкивая прилипший песок и стебли соломы.

В отдельном отсеке лежали бычьи головы. Свалены они были в кучу, вернее, небольшую пирамиду. Упёршиеся друг в друга лбами с напомаженными чёрной кровью чёлками и выставившие кривые мощные рога, они не использовались и подлежали утилизации.

Немного поодаль, на проходе, упираясь рогом и выпятив губы, припала щекой к земле одинокая бычья голова.

Из открытого помутневшего глаза ниточкой тянулась слеза.

– У-у-у, какая тяжёлая! – старшина пытался, взявшись за рог, оттащить её в сторону – Никогда бы не подумал, что башка может быть такой тяжёлой!

– Всё-всё, пошли! Закрываю ворота, – кричал старший лейтенант.

Свернув за ледником, я прошёл метров пятьдесят и уже поднимался на крыльцо БРС.

Чувствовал ли я себя вором? Сначала, когда я сделал несколько шагов за угол, мне хотелось – нет, не побежать, а ускорить шаг, чтобы мичман не увидел, куда я иду «Что же это я, украл? Да нет… Пчела же сам мне выдал… Мог бы сказать: „Не положено!“ А с другой стороны, скажи я годкам: „Не могу, не хочу“, – сходил бы другой. Сбегал бы и принёс…»

Свои не обидят, а другой мог и на календарь послать.

Эта история имела неожиданное продолжение.

На следующий день командир нашего корабля, капитан третьего ранга – а мы уже были распределены в экипажи – отозвал меня в сторону и сказал:

– На оперативном совещании упоминалось ваше имя, товарищ матрос. Вы догадываетесь, в связи с чем?

– Так точно, – догадывался я.

– Так вот, – он помедлил, – объявляю вам замечание!

– Так точно! Есть замечание!

Впоследствии мне рассказали, что там происходило.

– Какие происшествия случились за сутки? – спросил на оперативном совещании командир бригады капитан первого ранга.

Дежурный по части доложил:

– Серьёзных происшествий не было, но один матрос из недавнего пополнения самовольно взял на камбузе две буханки белого хлеба.

И назвал мою фамилию.

Командир бригады сделал какую-то пометку в тетрадь, улыбнулся и сказал:

– Он худенький. Пусть ест!

Пометка ли, случай ли, или всё повторяется… может быть, и так…

Летом в навигацию мой корабль ушёл на охрану границы без меня.

Я провёл почти месяц в госпитале с воспалением колена и вернулся в часть.

Мне было одиноко и очень хотелось снова оказаться в своей радиорубке на корабле.

На замену мне на приказ ушёл радист с береговой радиостанции. Они стояли в ста тридцати километрах от базы.

Как раз на это время были запланированы учения.

И меня вызвали в штаб.

– Пойдёте с быстроходным катером на свой корабль. Как раз сейчас туда командир бригады собирается.

Я быстро спустился с крутого берега на причал и увидел около катера командира бригады и группу офицеров.

На носу катера, на вышитом узорами белом полотенце командир раскладывал еду: хлеб, варёные яйца, зелёный лук и домашние пирожки.

Я доложился и стал ждать отхода катера.

– А вы, матрос, почему стоите? Ну-ка подходите. Берите пирожки, хлеб. Ешьте!

Я из вежливости взял стрелочку зелёного лука.

– Берите, берите, не стесняйтесь, – повторил командир бригады, – жена пекла пирожки. Вкусные!

От стеснения я так и не попробовал этих пирожков.

Вот жалею по сей день, что не взял пирожок!

И дело не в том, что мне очень хотелось съесть этот домашний пирожок, – конечно, хотелось.

Но я лишил возможности командира бригады с доброй улыбкой и тёплым светом из прищуренных глаз, с высоты его положения наблюдать, как молодой худой матрос, принимая его домашнее угощение, с удовольствием откусывает кусочек, придающий ему силы и протягивающий ниточку воспоминаний к его дому.

А потом чтобы их глаза на секунду встретились и матрос от смущения коротко поблагодарил бы его, а командир так же коротко пожелал бы здоровья и, возвращаясь к делам службы, снова принял бы неприступный вид командира бригады – почти Господа Бога для всех нас.

Мы не страдали от недостатка пищи. Кормили нас по морской норме, вполне достаточно, а по корабельному уставу мы питались четыре раза в день, причём ограничений по весу порции не было.

Из отрывочных рассказов старожилов мы знали, что у нас под ногами лежит золото.

Далеко тянутся берега Амура, поблёскивает галька на солнце, дразня нас, но не показывая свои скрытые под слоем грунта золотые крупицы, но пройдёт время, и для нас всё то, что мы увидели, пережили, о чём мечтали, – станет настоящим золотом, которое намывали старатели в прошлые века, – и нашивки на погонах, и дубовые листочки на козырьке фуражки командира, и далёкий отблеск ходовых огней катеров, и улыбки друзей. Золото само полилось в наши души рекой, хранящим тайны течением Амура, наплывающими воспоминаниями из глубины времени, когда улыбки, смех и морская дружба рассыпались на крупицы и поплыли в разные города и страны.

И трудно теперь их собрать.

Но если присмотреться на рассвете, в тумане можно разглядеть на скалистых берегах старателей на приисках, дозорные катера, перед которыми пугливо стараются переплыть реку олени. И так поворот за поворотом, вниз по течению, до самого океана, который нашёптывает какие-то магические слова, призывая меня метр за метром снова пройти эти мили в дозоре, вспоминая тех, кто открыл, освоил и охранял эти русские берега.

Вскоре после этого случая с Пчелой случилось ещё одно происшествие, не связанное с непосредственными обязанностями корабельного радиотелеграфиста.

Во время двухнедельного отдыха после похода, когда я появился на БРС на подвахте, была получена радиограмма из штаба Дальневосточного пограничного округа.

На БРС в это время находился наш начальник связи – весёлый и немного растерянный капитан-лейтенант.

Например, он мог после серьёзного и обстоятельного доклада на занятиях с множеством цифровых пояснений и нюансов возможного перехвата радиограмм на разных частотах забыть после занятий фуражку. Или долго хлопать рукой по карманам в поисках спичечного коробка, который находил после того, как просил у кого-нибудь огонька:

– Так вот же он! – показывал всем после этого коробок, держа его большим и средним пальцами в поднятой руке и покручивая, будто рассматривая на просвет и любуясь переливами граней драгоценного камня.

Капитан-лейтенант унёс радиограмму в кабинет, запечатал в конверт и зашёл к нам в помещение. Держа конверт, он принялся нас пересчитывать, сидящих за аппаратурой, ткнув конвертом в сторону каждого:

– Один, два… четыре, – потом постучал конвертом по другой руке и повернулся ко мне: – Матрос, вы знаете, где живёт начальник штаба?

– Так точно! В селе за баней.

– К нам прибыл генерал из округа, так они сейчас у него дома. Отнесёте ему конверт.

И протянул мне донесение.

– Есть отнести конверт!

Я встал из-за стола и вышел в коридор, пытаясь засунуть конверт за пояс.

– Так, – сказал капитан-лейтенант, оглядываясь по сторонам и снимая противогаз с вешалки, – вот, положите сюда.

Я положил конверт в освободившуюся сумку и нерешительно стоял у выхода.

– Что ещё? – спросил капитан-лейтенант.

– Так что, мне одному идти?

Он почесал нос и промолвил:

– Да, надо вам дать охрану.

И обратился к вахтенному у входа на БРС:

– Пойдёте с рассыльным. Я заменю ас.

Вахтенный – годок, уставший от безделья и сиденья на кресле, – не прочь был пройтись по уютным, пахнущим весенним цветом яблонь улицам села.

Он повесил на плечо автомат с откидным прикладом и мы двинулись к выходу.

У выхода я остановился.

– Ну, что ещё? – спросил сопровождающий.

– Повязку забыли. Ты же свою повязку отдал капитан-лейтенанту.

– Ну, ты прям как… этот, – с незлой укоризной улыбнулся он. Достал из тумбочки повязку с красной полоской, и мы вышли.

Через КПП, в горку, до садов со свисающими за забор ветками кустарников. Метров через триста во дворе дома начальника штаба суетливо бегал по двору какой-то человек в белой курточке. С летней кухни за нитками дымка определялся забытый запах жареной картошки.

– Здорово, Пчела! – сказал мой сопровождающий, привалившись к забору.

– Привет, ребята! – ответил Пчела, помешивая переливающиеся маслом, шипящие дольки картофеля в большом противне, – у меня тут генерал в гостях, хочу угостить их своей фирменной картошечкой. Лучше меня никто картошечку не готовит. А вы как тут?

– А нас генерал ждёт, – лениво произнёс я, краем глаза заметив лёгкое подмигивание напарника по заданию.

Пчела бросил на нас быстрый взгляд, стирая стекающие с носа капельки пота.

Быстрым шагом из дома вышел начальник штаба. Я доложил о передаче ему пакета.

– Добро! – сказал он. – Мне звонили. Ждите, сейчас квитанцию принесу.

– Товарищ капитан второго ранга! Сейчас картошечку подавать буду. Вкусная, пальчики оближете! – закричал ему вслед Пчела.

– Слушай, Пчела, – мой сопровождающий открыл калитку, и мы подошли к летней кухне во дворе, – поделись картошкой.

– Да вы что! Тут на пятерых и то – только-только!

– На каких пятерых? Генерал, начальник штаба и флагманский артиллерист – трое. Ты что, к генералу за двоих примазаться хочешь?

– Да у меня гости… картошечка… да и положить вам не во что… – снимал он с плиты противень.

– А вот, газета есть, – сказал напарник, взял со столика газету и свернул большой кулёк, – насыпай!

Пчела нехотя подхватывал лопаткой пласты жареной картошки и опускал в кулёк.

– Да ты не стесняйся, ложи!

Пчела ещё несколько раз опустил лопатку в кулёк и посмотрел на нас.

– Ложи, – твёрдо сказал напарник.

Пчела добавил ещё порцию, потом поднёс полную лопатку к кульку, но бросил её обратно на противень:

– Да хватит уже!

– Теперь хватит.

Мы медленно шли в часть. Я прижимал к груди пропитанный маслом ароматный кулёк из газеты:

– Слушай, а не сильно мы его ограбили? – спросил я. – Ничего, – ответил напарник, – он уже парами надышался! А если что – белого хлеба поест, голодным не останется!

«Значит, про этот случай на камбузе знали все», – подумал я. Скоро выход на границу. Скоро закончится второй год службы.

И настроение хорошее – с Пчелой удалось помириться.

Когда притихший вечер раздумывает, как поступить ему дальше – гнать ли порошу на дощатые стены здания, забивая снегом щели между окон и оставляя наледи на стёклах внутри кубрика, или оставить это нужное дело наступающей амурской ночи, – вахтенный первогодок у тумбочки перед отбоем, нервно поправляя повязку на рукаве бушлата и похлопывая по кобуре, проверяя, на месте ли оружие, заметно нервничает, выходит из кубрика в коридор и поглядывает на входные двери.

Наконец, кашлянув и поправив головной убор, командует:

– Встать, смирно!

Весело, со скрипом коек, откладывая в сторону книги и журналы, оставляя недописанными домой письма, с хрипом прерванного аккорда передаваемого кому-то баяна, матросы и старшины в количестве человек пятидесяти застывают на своих местах.

Остальные матросы, находящиеся в наряде и на вахте на артскладе, в карауле на внутреннем и внешнем периметре, на телефонной станции, на береговой радиостанции, в штабе и на проходной части, будут подмигивать друг другу или, улыбаясь, представлять себе то, что сейчас происходит в кубрике.

– На календарь!

Выбранный на «заклание» первогодок должен быстро и ловко преодолеть проходы и, лавируя между спинками коек, подойти к отрывному календарю на стене у тумбочки вахтенного.

– На выключатель! – командует вахтенный.

Второй назначенный матрос, срываясь с места, занимает позицию у выключателя света.

– На коробок!

Третий матрос, потряхивая коробком спичек (именно спичек, а не зажигалки, проверяя их наличие, иначе за плохое выполнение обязанностей можно получить срок – неделю на календарь), становится рядом.

Некурящим мы показывали, как обращаться со спичкой, чтобы она не сломалась:

– Ты, главное, чиркай не к себе, а от себя. И не держи спичку за кончик, а то сломается. Держи за середину. Можешь прижать её к чиркалке, но только чтобы руки не влажные были!

Всё готово. Звучит команда стоящего у календаря:

– Встать, смирно!

После этой команды особенно зверствовал один из старослужащих – горластый и пузатый старшина первой статьи из города Шостка, где работал на заводе по изготовлению фотоплёнок и очень гордился этим. Держась за спинку койки, приседал и бросал корпус влево и вправо, наклонял голову и зорким взглядом сигнальщика отмечал тех, кто не встал по стойке смирно или, не дай бог, продолжал сидеть или лежать. Лежать в это время могли только старослужащие. Первый и второй год должны стоять смирно.

С какой же охотой и даже страстью играли они эту роль!

Высшим удовольствием для них было, положив голову на подушку, а ноги в ботинках – на спинку койки и скрестив руки на груди, наблюдать за этим действом – как превращаются в пепел и прах листки календаря.

– Товарищи годки! Сегодня двадцатое февраля. Пятница. Восход Солнца в семь двадцать семь. Заход Солнца… Долгота дня десять двадцать восемь. Восход Луны в десть ноль пять. Заход Луны… Новолуние. Наши координаты: пятьдесят три градуса и двадцать восемь минут северной широты и сто двадцать три градуса и пятьдесят четыре минуты восточной долготы. До дембеля осталось девяносто два дня!

И торжественно отрывал листок.

– Прошу свет!

Дежурный у выключателя, стоя лицом к зрителям, протягивал руку, нащупывал за спиной выключатель и щёлкал тумблером.

– Прошу музыку!

Заранее назначенный баянист, а такие всегда находятся в матросском коллективе, растягивал меха баяна или аккордеона и играл марш «Прощание славянки».

Наступала кульминация представления. Апофеоз был впереди.

– Прошу огня!

Дежурный на коробке в темноте чиркал спичкой и поджигал листок.

Матрос с листком делал шаг вперёд, чтобы всем было лучше видно, и плавно водил рукой с горящим листком, боясь обжечься, освещая своё напряжённое лицо то с одной, то с другой стороны.

– В руках держи, не урони! – раздавалось в кубрике.

– До конца, до конца держи!

Что было бы, если бы огонь погас и листок не догорел бы до конца, – я не представляю! Такого случая не было.

Приходилось перебрасывать его из руки в руку, и когда он становился совсем крохотным и уже должен был погаснуть, перед этим осветившись тонкой оранжевой ниткой последнего дыхания, пробегающей по краю, – сжать руку в кулак, раздавив невесомое дрожащее крылышко пепла, и подбросить его вверх:

– День прошёл!

– Ну и хрен с ним! – орали хором годки, возбуждённые ожиданием финала.

Иногда из общего стройного мата выбивался голос какого-нибудь первогодки, ошалевшего от захватывающего зрелища и непроизвольно подхватившего радостный крик.

– Кто там вякает? – тонкий слух хорошо знающих друг друга годков сразу распознавал самозванца. – Не имеешь права!

– Старшина, разберись с ним!

Ну, придётся парню завтра чистить картошку. Надо же кому-то… Дружной гурьбой, словно сбросив тяжёлый груз с плеч, матросы радостно направлялись в курилку.

Этот короткий спектакль, похожий на скетч, проходил в хорошем маршевом ритме, как и положено по строевому уставу, с частотой сто двадцать шагов в минуту. Именно последовательная неотвратимость команд, пауз и исполнения придавала ему интерес и торжественность, которых так не хватало в долгие зимние вечера.

Дежурный офицер всё это время несколько раз заглядывал из коридора в кубрик, но не решался войти. Когда отгремели последние восторженные звуки запрещённых слов русского языка, офицер, для вида потопав у входа, как будто сбивая снег с обуви, который давно растаял, входил в кубрик:

– Ну, как тут у вас, тихо? Всё в порядке?

– Так точно! – рапортовал вахтенный. – Всё в порядке!

– Отдыхайте, товарищи! Но скоро отбой, не забудьте! Завтра в клубе кино интересное будет – забыл, как называется, про строительство нового города на Байкале, две серии.

На календарь я не попадал ни разу. Как-то не сложилось.

К слову сказать, не всегда на календарь попадали за провинность. Случалось, что годки упрашивали матроса поучаствовать в этом.

Мой сосед по койке Вадим прекрасно владел гитарой и после нашего размещения частенько пел под гитару: «Анджела, ты на счастье мне судьбой дана. Анджела, если ты со мною, солнце светит. Анджела, ты одна, на земле одна. Анджела, в добрый час тебя я встретил».

Однажды к нам подсел тот самый рыжий верзила-старшина и, дослушав песню до конца и мечтательно глядя в запотевшее окно, осторожно спросил:

– Слушай, Вадим, – он замялся, сделав паузу, но к нам подсели другие годки, и он спросил: – не мог бы ты постоять на календаре пару дней? Голос у тебя очень красивый, я такого ещё не слышал. Это твоя песня?

– Нет, не моя. Это исполняет Валерий Ободзинский.

– А, ну Ободзинский – это да! – восхищённо покачал он головой.

– Мы все тебя просим! – поддержали другие.

– Ну пожалуйста, для нас…

– Ну хорошо, – согласился Вадим, – покричу.

– Нет, ты не кричи, – тихо, почти шёпотом произнёс старшина, – ты пропой это. А голос береги!

Вторую серию нашего представления я смотрел отрывками: зимой, когда корабли поднимали на слип, я нёс вахту на береговой радиостанции, поддерживая связь с Большой землёй. После ночных дежурств отсыпался днём, а ночью снова уходил на вахту.

В мае, когда сходил лёд, начиналась навигация, кубрик пустел – матросы расходились по кораблям и катерам и отправлялись на приказ на охрану границы, а на зиму третьего года я был прикомандирован в другую часть и вернулся на свой корабль к самому началу навигации.

До дембеля оставалось шестьдесят два дня.

Свой бушлат я отдал Павлику, племяннику Ани, который приехал из деревни к ней на лето.

Они жили напротив нас. Аня часто на крыльце сидела – то ли скучно ей было в доме, то ли мужа, половинку свою, ждала, чтобы помочь ему в дом войти.

Он капитаном служил. Фуражку часто терял.

Только до калитки сам доходил. Забора со стороны улицы не было, только столбы от пролётов, как солдаты, вкопанные стоят – иди как хочешь. А он калитку трясёт – не помнит, в какую сторону открывается. А потом расслабится и идти уже не может – ноги заплетаются, и падает вперёд. Если бы не Аня, так разбился бы насмерть.

Как услышу мат-перемат, так знаю – это Анин муж со службы пришёл.

А за водкой в любом состоянии бегал быстро – несмотря на то, что мужчина он грузный был. Бежит, дышит тяжело, рот открыт и щёки в такт прыжкам трясутся.

С Аней мы сразу познакомились, как только они с мужем поселились в доме напротив.

Письмо четырёхугольное по ошибке в наш почтовый ящик бросили.

Сначала я через дорогу перешёл. Дорога наша усыпана мелким гравием, завезённым с реки. Потом калитка квадратная из штакетника с заострёнными концами. Дорожка бетонная.

Двор – гладь пустая: ни деревца, ни цветочка. Только два столба гладких, как специально вбиты для швартовки, и верёвка для сушки белья. Дом как дом – такие во всём нашем городке стояли. За домом сарай, забор и ещё одна калитка на пустырь ведёт. И ощущение такое, будто цыганский табор недавно покатил дальше, а другой ещё не расположился. Только ветер отрезок белого шнура вокруг столба закрутил.

Подростками мы часто бродили по берегу реки, и конечным пунктом прогулок было хранилище глины для керамического завода.

Однажды я увидел там куклу с красивым южнославянским типом лица, с мягкими глянцевыми щеками, лбом и подбородком, с обаятельно очерченными линиями губ и томным взглядом.

Она жила там, кем-то брошенная и, кажется, кем-то побитая (у неё клок волос один был вырван, и на его месте дырочка виднелась в резиновой головке), в сарае без окон и дверей с белой глиной.

Туда на сто метров без сапог не подойти, а она сидит там, чистенькая, на глиняной горке и на меня смотрит. Вернее, мимо меня – глаза открывает, а взгляд не поймать. В саму себя её растерянный и безразличный взгляд устремлён.

И совсем это не её мир: «Как это я из подарочной коробки сюда попала?» И ручки пухлые, в локтях согнутые, на коленки опустились…