Текст книги "Долгожданное прошлое"

Я буду стоять в воде и, закрыв глаза, ещё не верить в то, что стоит мне протянуть руку, сделать пару шагов, потом открыть глаза – и я снова окажусь дома. Я буду медлить, и сладковатый комок счастья будет подкатываться к горлу, и я начну понимать, что теперь жизнь моя навсегда разделена надвое.

А пока я пытаюсь пройти на территорию будущего яхт-клуба. Яхты стоят на стеллажах в недостроенном эллинге, ещё без крыши, и огорожены высоким глухим забором.

Я хожу вдоль забора и хочу пройти к двум разбомбленным зданиям за яхт-клубом по короткому пути. Стены зданий почти уцелели, взрывом снесены только угловые квартиры. Но они уже мёртвые, живые люди их покинули навсегда.

Наступил февраль, и молодая травка начинает пробиваться на островках у забора, там, где её не затоптали сапоги охраны.

Увидев меня, бродившего вдоль забора, через щели, из ворот вышли, пошатываясь, два поляка в длинных кавалерийских шинелях с разрезом до самого пояса.

Один солдат – лет сорока пяти, высокий, худой, с карабином на плече. Второй – немного моложе и ниже ростом.

– Что пан хце? – спросил высокий, кусая луковицу.

– Хотел пройти туда, – и показал на дома.

– Тудой не можно, можно там, – и обвёл вокруг яхт-клуба рукой.

– Хороший карабин, – похвалил я его оружие.

– Пан умеет стржелять? – усмехнулся он.

– Конечно! – соврал я. Они засмеялись, согнувшись до пояса, и сказали друг другу что-то весёлое.

– Глянь, – сказал старший и уткнулся длинным пальцем в лицо второго.

Второй солдат повернул лицо, вернее, половину лица, и я увидел, что всю левую щеку и там, где должна быть челюсть, покрывает багровый шрам.

От того, что челюсти не было, губы его сложились в бантик с кривой усмешкой, как будто готовые к поцелую.

Старший принялся объяснять, вставляя вперемежку польские, украинские и русские слова. Из его речи я понял, что когда Казимир был пацаном, он попросил солдат выстрелить из винтовки и, не прижав приклад к плечу и щеке, нажал на курок. Из-за сильной отдачи металлическая пластина приклада выбила ему зубы и разворотила щёку. Отец не смог сразу доставить его на конях к врачу, и началось воспаление. Ему сделали операцию, и теперь он такой:

– Э-э-э! склонил высокий голову набок и высунул язык.

Казимир выпучил глаза и закивал головой.

– Но это же не винтовка, а карабин, – возразил я.

– Ты дюже хцеш?

– Да, я очень хочу!

Старший огляделся по сторонам:

– Тута не можно. Надо ляс.

– Я вием едно място, – ответил я, – ходь с мене.

И пошёл через эллинг ко второму выходу из яхт-клуба. Они переглянулись и просто из интереса пошли за мной. Я привёл их к этим пустым зданиям. Старший посмотрел по сторонам:

– Тута не можно!

– Чекай, зараз! – я подошёл к подвальным дверям и открутил знакомый мне узел из проволоки.

– Прошу, панове! – старался я быть вежливым.

Мы спустились в котельную. Два котла, покрытые слоем пыли, давно остыли и не топились. В полумраке угадывалось подвальное окно, наполовину забитое досками. Только рычаги для открытия топки слегка поблёскивали – это я открывал их для осмотра в поисках чего-нибудь.

– Ну, – произнёс старший, поправляя карабин, – място мало!

– Чекай!

Я вышел из подвала, подошёл к дому напротив и похлопал по стене:

– Сюда!

Потом вернулся в котельную и, оставив немного приоткрытой дверь, чтобы было видно кусок стены, изобразил изготовку к бою.

– О, дюже добже! – сказал высокий и стал рыться в кармане шинели. Потом вытащил смятую мишень, такую же, как в тире, и стал разглаживать её на коленке.

– Казимир! – он подал ему мишень и кивнул, указывая на стену.

Казимир поднял ржавый гвоздь, и проткнув листок, укрепил его на стене. Расстояние до мишени было метров тридцать.

Старший охранник поставил меня подальше от входа, приладил мне приклад. Я держал тяжёлый карабин и пытался остановить плавающий ствол. Наконец в прицеле мелькнул чёрный круг мишени. Я нажал на спуск.

Щёлкнул сухой оглушающий звук плети или бича, и Казимир выхватил у меня карабин.

Высокий рванулся к стене и снял с гвоздя мишень.

– Усемка! – закричал он.

Он встал на середину дворового колодца и, держа листок обеими руками, как будто в зале сидели зрители, водил листком из стороны в сторону и громко объявлял:

– Усемка! Усемка!

Казимир подбежал, расправил листок, провёл пальцем по дырочке.

– Од, зараз я! Старший вернулся к стене, прикрепил мишень, и мы спустились в котельную.

Казимир долго прилаживал приклад, открывал и закрывал рот, подёргал плечом.

Снова оглушил выстрел. Из стены брызнул белый фонтанчик, и несколько квадратных метров отсыревшей штукатурки рухнули вниз, обнажая кладку красного кирпича.

Высокий подбежал, разгребая сапогом штукатурку, достал мишень. Помахал, отряхивая её, подул, расправил и с серьёзным видом вышел на середину двора:

– Млеко! – закричал он – Млеко!

Казимир подбежал, взял у него мишень, приблизил к глазам, отвёл подальше и сказал удивлённо:

– Млеко?

– А-ха-ха! – гремел дьявольский голос в колодце, раскатываясь по стенам.

– Ха-ха-ха! Млеко! – орал старший, закидывая карабин на плечо.

Он смеялся и не мог остановиться. Он впал в состояние транса. Его трясло.

Казимир понуро, опустив руки, шёл впереди. Шинель сразу стала для него какая-то большая. Он спрятал руки в рукава и казался мальчиком.

Высокий шёл за ним и ржал, как лошадь. Тыча пальцем Казимиру в спину, он оглядывался на меня и орал:

– Жолнеж польски! – И, делая вид, что подгоняет его прикладом, радостно кричал: – Ха-ха-ха! Млеко!

О себе я рассказал много. Об отце – почти ничего.

Хотелось бы у него подробнее узнать: как ему удалось выжить, когда в августе тысяча девятьсот сорок первого года эсминец «Карл Маркс» был потоплен немецкой авиацией недалеко от Таллинна?

И как он остался в живых, когда через два месяца бомба в полтонны весом разломила надвое линкор «Марат», на котором он служил?

И как в Корсакове его, полуживого, больного цингой, несли на носилках из дома в бункер на службу?

И что стало с японской девушкой Лю, которая его любила?

И что делал он в Сан-Франциско, куда они ходили сдавать корабли по ленд-лизу?

И где он научил так метко стрелять из пистолета маму?

Мы однажды зашли с ней в тир, и все стрелки прекратили стрельбу, подняли ружья вверх и с восхищением смотрели на маму, в том числе и я. – Пани може дюже докладне стржелать до целю! – кланяясь маме, сказал хозяин, когда мы выходили из тира.

И о многом, многом другом…

Зачем он так часто ездил на «газике» в Берлин с маленьким чемоданчиком, в котором всегда лежал заряженный ТТ? (Ответ был бы всегда один: «по делам службы».)

Мама очень переживала, когда он уезжал, потому что недавно на таком же «газике» на этой же дороге разбился старший лейтенант Беляев, и его жена, обнимая гроб, кричала:

– Ах, оставьте меня одну!

И почему он с такой радостью согласился написать текст песни «Подмосковные вечера» для пожилой английской пары? (Он всегда предостерегал меня от таких контактов.) Они подсели ко мне на пляже, где я жарился на песке под солнцем. Спросили, где живу, как меня зовут и знаю ли я слова этой песни?

Я напел им один куплет – дальше слов я не знал, и они спросили: а не могут ли мои родители написать им слова?

Я побежал домой, отец ушёл в кабинет и написал слова. Дал мне бумажку, и, зажав её в кулаке, я побежал обратно, сунул им листок и бросился в море!

Я медленно погружался лицом вверх с открытыми глазами, постепенно всплывая, и видел, как мутная пелена замещается прозрачным голубым светом с высокими облаками.

И делал так ещё и ещё, до тех пор, пока в моих карих глазах не появлялись пятнышки зелёного цвета…

Несколько позже, когда мама осталась одна, в военкомате, где мне оформляли пенсию «в связи с потерей кормильца», майор спросил:

– На какой службе состоял ваш муж?

– На действительной военной, – ответил я грамотно.

– На оперативной, – сказала мама.

И вот смотрю из космоса на остров Узедом…

Вот море…

Мой дом…

Вот Дом офицеров, где теперь размещается «Казино войскове».

Вот аэродром, откуда в 1945 году из фашистского плена на «Хейнкеле-111» Девятаев совершил свой героический «полет к солнцу».

Вот недавно построенная на месте старого дома вилла «Геркулес», вход в которую вместо Геркулесов украшают два павлина.

А отца Женьки Полякова я видел. Два года назад. По телевизору. Он в Хайфе, на площади, в День Победы, после ракетного обстрела лезгинку танцевал!

А военных моряков и моих одноклассников не видно – масштаб не тот.

И облака закрывают…

Шкатулка

Эта улица настолько была пропитана и насыщена флёром любви, что даже крики и бранные слова Лизы никак не могли повлиять на его исчезновение.

Скорее всего, он незаметно растворялся сам – естественный ветер времени потихоньку выветривал запах духов, сигаретный дым, сопровождающий проходящую толпу мимо её окон, и гасил в темноте, расцвеченной редкими фонарями, огоньки зажигалок и вспышки зажжённых спичек. Всё это было похоже на маленькое карнавальное шествие, где рыцари сопровождали своих дам в красивых нарядах под звуки гитар, мандолин и громкое гудение приложенных к губам расчёсок с наложенными на них входными билетами на танцевальный вечер.

В конце улицы кавалеры усаживали своих дам в экипажи с нарисованными на дверях шашечками и укатывали с ними в ночную мглу.

«А принцессу мне и даром не надо! Чуду-юду я и так победю…» – пели хором кавалеры.

Каждую среду, субботу и воскресенье после танцевального вечера сотни влюблённых пар проходили возле её дома.

Имя Елизавета совсем не подходило этой женщине. Она жила в старом деревянном двухэтажном доме, на первом этаже. Окна её квартиры выходили на улицу, и она могла, протянув руку, запросто вцепиться в одежду, а то и того хуже, схватить за руку проходящего мимо её окон и затянуть внутрь.

Лиза тоже умела танцевать. Она предпочитала вальс, и один раз она его станцевала – с рыжим мальчиком на выпускном вечере, после окончания восьмого класса. Второй раз она пробовала танцевать на их с Анатолием свадьбе. Но в маленькой темной комнатке, в избушке, где жил раньше Толя, не было места, и они только немного покрутились между столами.

Она живо с отвращением представляла себе, как эти глупые люди трясут руками и ногами под дикую музыку, совершенно не зная, что такое настоящий вальс.

Она могла бы продемонстрировать им в клубе, как она умеет быть покорной, гармоничной и послушной в паре, когда через весь зал к ней подойдёт высокий симпатичный, недавно постриженный партнёр и плавным, но настойчивым кивком, склоняя голову чуть набок, с улыбкой, в которой могла прятаться лёгкая усмешка, пригласит её на вальс.

Через несколько движений и па, после которых кавалер сразу поймёт, что они родились друг для друга, он закружит её, нервно сжимая её холодную ладонь, – и все танцующие расступятся, уступая им место в середине зала, и она, ведомая им, закружится и будет с рывком головы успевать увидеть всеобщее ликование, но звуки аплодисментов им, будут заглушать не бренчание электрогитар, а прекрасная чарующая мелодия вальса.

Каждый день Лиза занимала свою позицию. Она садилась на табурет у окна, положив подбородок на сложенные, как в школе на уроке, руки и наблюдала за происходящим на улице. Она провожала обнимающихся влюблённых суровым взглядом, поджав губы. Они, по её мнению, заслуживали самой высшей кары, и она с удовольствием разгромила бы, раскидала их по закоулочкам, растерзала криком и бранью. Но их было слишком много, и рыцари вполне могли оказать сопротивление.

Елизавета… Родители назвали её этим королевским именем в надежде на её светлое и прекрасное будущее. А может быть, они и не думали об этом. Но у меня оно ассоциировалось с героинями исторических романов, иногда, правда, хотя и благородными, но не совсем добродушными.

Лиза была небольшого роста, полная, совсем квадратная, с вечно спутанными белокурыми кудряшками. Каждого проходившего мимо её окон она обливала ведром словесных помоев. Совсем без всякого повода. Сцена могла длиться несколько секунд – именно столько находился проходящий человек в поле её зрения. Если же она не успевала вылить потоки грязи, тогда она, облокотившись на подоконник, высовывала из окна голову и несколько минут докрикивала свои ругательства вслед испуганно уходящему или убегающему прохожему.

В конце её дома, на углу, находился овощной магазин. Я тоже регулярно покупал там овощи. До сих пор помню урчание и лязганье конвейера, по которому, вращаясь и подрагивая, вперемешку с сеном подавалась в бункер картошка. Затем продавец дёргала на себя ручку и говорила строгим голосом с металлическим оттенком:

– Подставляйте!

И в сетку или сумку покупателя сыпались мокрые, гнилые, с червоточиной, взвешенные клубни.

– А-а-а! – кричала из окна Лиза, увидев сгибающегося под тяжестью ноши человека. – Сил нет?! Сука! Ещё скажи, что на работе устал! Пьянь болотная… стервец!

Однажды возле её окон упал мальчик с велосипеда «Школьник»:

– Ты, малый! Скажи своим родителям, пусть не занимаются ерундой (конечно, здесь было другое слово). Пусть не выкаблучиваются, сволочи, а научат кататься тебя! А то привыкли сотнями деньги получать и ничего не делать!

Мне ни разу не приходилось попадать под её острый и грязный язык.

Я часто ходил по этой улице и в продуктовый, и в парикмахерскую. Меня она только провожала внимательным и оценивающим взглядом. Наклонив голову, она пристально смотрела на меня, и было видно, что она ещё не решила для себя, кто я. И как ко мне придраться? Может, так было потому, что я был ровесником её сына-восьмиклассника.

Его было видно через почти всегда раскрытое окно, на котором никогда не было занавесок.

Он готовил уроки, сидя у стены, боком к окну, и рассматривал картинки и фотографии советских киноартистов, приколотые к стене булавками. В нашей школе он не учился. Говорили, что он учится где-то за городом, в какой-то спецшколе, располагающейся в монастыре. Он сидел совершенно безразличный к тому, что происходит в его доме. Ещё более безразличен был ему мир за открытым окном.

Как раз напротив её окна находилось полукруглое крыльцо магазина одежды. В его крохотном помещении могли расположиться на вешалках только десяток костюмов да несколько пальто. Тем не менее этот магазин пользовался популярностью и в нём иногда можно было купить красивый импортный костюм или куртку.

– Уже тащат, гляди! – кричала Елизавета выходящим из магазина одежды покупателям. Они испуганно прижимали к груди большие свёртки из серой бумаги, перевязанные крест-накрест бечевкой. – Блатники! Пидарасы! Всё через чёрный ход лезете! Сволочи!

Герои произведений Горького, Короленко, Чехова, да и Диккенса жили на самом дне, в ночлежках и приютных домах. Но всё это было сто лет тому назад, а не сегодня. Здесь же, на этой маленькой улице, было столько грязи, несправедливости и обиды за отсутствие простого и достойного существования – я не говорю уже о человеческом счастье и любви, что, проходя мимо этого дома, приходилось делать усилие, преодолевая насыщенный горем плотный и вязкий воздух.

Елизавета работала прачкой. Нет, она не была королевской прислугой, а стирала радиоактивное бельё для рабочих ядерного реактора в прачечной, в небольшом производственном комплексе на окраине тёмного леса.

Окружающие знали её характер и называли не иначе, как Змея.

Все эти крики и потрясание кулаками были лишь прелюдией, потому что когда с работы возвращался её муж, всё начиналось по-настоящему…

Её супруг – его звали Толя – был краснодеревщиком. Где-то в городе у него был гараж, и там он изготавливал мебель на заказ для местной знати. Он оклеивал шпоном комоды, тумбочки, шкафы, карнизы для гардин и шкатулки. Судя по всему, заказы у него были. Но самое удивительное было то, что он их исполнял.

Трезвым он не был никогда! Сначала мы думали, что он глухонемой…

Рослый, сильный, молчаливый и красивый в молодости мужчина, он запросто мог быть телохранителем королевы или гренадёром королевского полка. Он приходил домой, сильно пошатываясь, и не мог попасть в проём двери с первого раза, а делал несколько попыток, каждый раз ударяясь лбом о косяк, отчего на лбу и лысой голове у него было несколько стойких шрамов. Эта дверная рама и подоконник, на который Елизавета клала свои белые толстые руки, были его единственными произведениями и даром дому и семье. Они так и выделялись светлой и некрашеной фактурой дерева на фоне чернеющего пола и наружных досок дома.

То, что он не глухонемой, я понял раньше остальных. Однажды в продуктовом магазине, когда я стоял в очереди, Толя подошёл к прилавку и коротко сказал:

– Пару «Столичной» дай! – и бросил на прилавок скомканную пятёрку.

Потом вонзил горсть в горлышки бутылок и поверх моей головы перенёс их в свой портфель, где уже звенели бутылки с политурой и скипидаром.

После того, как ему удавалось проникнуть в свою квартиру, раздавались дикие крики и вопли Лизы. Некоторые за всю свою жизнь не произносят столько бранных слов, сколько изрыгала их за один день Елизавета. Это длилось довольно долго, и можно было пройти всю улицу и слышать, как несмолкающий мат сопровождается барабанным грохотом падающей в бункер картошки.

Один раз я услышал от него ещё одно слово. Он пришёл с работы, и с пожеланиями его смерти, горения в аду, разрыва его печени на части и прочее я услышал, как он умоляюще воскликнул:

– Моя шкатулка! Не трожь, гадина!

Всю зиму Лизу не было видно.

Редкие следы прохожих отпечатывались на мостовой, покрытой голубым, искрящимся под закатным солнцем инеем, на противоположной стороне улицы, подальше от окон Елизаветы. Толик тоже куда-то исчез. Окно их квартиры было наглухо закрыто.

Спустя несколько дней я узнал, что Елизавета выпила яд.

– Вы слышали? – спрашивали друг друга местная знать и простолюдины. – Змея отравилась!

Она сильно ревновала мужа, а потом узнала, что у него действительно есть любовница.

Толика я видел ещё несколько раз у городских ворот. Он, совершенно трезвый, шёл под руку с красивой улыбающейся и прилично одетой дамой. На нём были голубые джинсы, шляпа с широкими полями. Красную ленточку в тулье украшал плюмаж из перьев. Он совсем не был похож на телохранителя этой королевы, а скорее на её фаворита или любовника.

Его сын, говорили, после двух отсидок в застенках тюрем сгинул в девяностых годах прошлого столетия.

Шкатулку у Толика выкупила местная парикмахерша.

Рассказывали, что, когда она её открыла, на внутренней лакированной стороне крышки увидела выжженное изображение сердца, пронзённого мечом. Рукоятку меча обвивала змея. Когда она повернула шкатулку, рассматривая её, изображение исчезло. Она вернула шкатулку в прежнее положение – сердце появилось снова. Под другим углом было видно изображение, но уже без змеи. Секрет этого волшебства знал Анатолий, много лет скрывавшийся под личиной обыкновенного столяра-краснодеревщика.

Но и та народная парикмахерская после революции переходила от одного владельца к другому, а потом и вовсе исчезла после того, как нашёлся наследник прежнего владельца парикмахерской. Он хотел вступить в права владения помещением, но со временем дарительная грамота, заверенная иноземным стряпчим, истлела и не была признана действительной.