Текст книги "Долгожданное прошлое"

И я подумал: а может быть, не лететь завтра, в Париж, а идти сейчас домой, усадить матушку на стул, встать перед ней на колени, взять её ладони, поднести к своей щеке и сказать: «Прости меня, милая, дорогая моя мамочка, я больше никогда-никогда так делать не буду!»

А потом руки её целовать, целовать, целовать – до тех пор, пока её морщинки на верхней губе не разгладятся.

Тихая гавань

Голуби дрожали от вечерней прохлады, пытаясь удержаться на мокром от дождя карнизе, переплелись шейками, скользили, царапая карниз, громко о чём-то между собой ворковали, и можно было уловить и нежные нотки, и печально-удивлённый, затаённо-восторженный возглас воспоминаний.

Ветер теребил их одинокие непослушные пёрышки. Они смотрели на них, подсовывая им на ладони хлебные крошки.

Голубке было труднее удержаться на наклонном карнизе – один коготок на лапке у неё отсутствовал. Другой был вдвое короче и заканчивался наростом в виде небольшого шарика.

– А где они ночуют? – спросила Катя, обнимая Олега.

– Где придётся! А вообще-то они живут под крышами, гнёзд не вьют и селятся там, где можно найти пропитание, ближе к людям.

– А давай тоже поцелуемся, как они, – обняла Олега Катя, и он положил голову на её плечо.

Он чувствовал своей небритой щекой её нежную кожу, аромат её волос. Она так прильнула к нему, словно сейчас, здесь, в этой уютной комнате ей нужна была защита, скорее, уверенность в том, что он не предаст её, и если будет скользко на их пути – они всегда будут вместе, на дадут друг другу упасть. Всегда. Вместе.

«Голубка ты моя милая!»

Обнимая Катю, Олег смотрел в окно. Изображение, остановившееся перед ним, с розовым закатом и белой голубкой, было странной реалистичной картиной происходящего. Как будто он это уже где-то видел.

Он удивлялся тому, что сиюминутность бытия соприкасалась с какой-то завораживающей тайной вечностью, с каким-то библейским сюжетом, смутно подавая ему знаки из перистых кучевых облаков: они, двое влюблённых; воркующие и целующиеся шейками голуби; нежная кожа Кати, её волосы, ласкающие ему щёку; накрапывающий дождь; крыши старинных домов с покосившимися антеннами; лес на горизонте, глухо доносившиеся с улицы крики играющих детей и какая-то непонятная зарождающаяся тревожность.

«Может быть, это нас изобразил Марк Шагал на своей картине, – думал Олег, – и мы лежим на облаках, под звёздным небом и обнимаем друг друга? Я не могу без тебя, Катя! Когда мы расстались с тобой на время, я не находил себе места. Я был расколот, разломан надвое. Я перестал существовать. Мне не хватало тебя. Не хватало самого себя. Бедные твои пальчики – как тебе удаётся удерживаться на этом скользком скате, на одной ножке, изуродованной неизвестной и страшной болезнью? Голубка ты моя! Я люблю тебя! Постарайся только не упасть… Обними своего друга крепче за шейку!»

День заканчивался. Голуби, вспорхнув, улетели за рамку картины.

– А куда они улетели? – спросила Катя, поворачиваясь к нему и подставляя полуоткрытые губы для поцелуя.

– Они полетели, – шептал он, увлекая её к себе, дрожа и изнемогая от желания, – в свадебное путешествие. Они будут высоко порхать, порхать над нашей грешной землёй и, склонив головки, смотреть на нас, простых смертных, – попытался пошутить он. – А мы поедем в свадебное путешествие?

– Полетим. Я уже всё придумал. Ты помнишь, я рассказывал тебе, что у меня на Волге много родственников? Мы уже давно не виделись с ними. Согласна?

…Павел Васильевич с радостью сразу сгрёб их обоих в аэропорту своими длинными руками и принялся целовать так, как умел это делать только он – брал за голову обеими руками, широко открывал рот и надолго запечатлевал страстный и мокрый поцелуй. Сопротивляться было бесполезно. Он не отпускал «жертву», пока не испытает чувства полного насыщения, и чем ближе по крови был родственник, тем дольше длился поцелуй.

Олег запомнил, как он, целовал так его маму, когда приезжал к ним в гости. За его широкой спиной, глядя себе под ноги, терпеливо ждала своей очереди поцеловать свою сестру тётя Вера.

– Ну, как он умеет целоваться? – спросил он потом Катю.

– У-ух! – сказала она, смеясь. – От души!

Начались воспоминания за рассматриванием фотографий из альбомов.

– Эту самую фотографию, – говорил дядя Паша, – и показывал Антон отцу твоему, фотографию сестёр своих, Таисии и Веры. «Какую выбираешь?» – спрашивал брат Антон. Грише сразу Вера понравилась, он взял фотографию, внимательно вглядываясь в улыбающееся лицо Веры, и, постукивая легонько ногтем по изображению, сказал: «Вот эту, кудрявую черноволосую!» «Добро, – сказал Антон, – привезу тебе Веру! Подружились мы с тобой, сослуживец, теперь ещё и породнимся».

Уехал Антон в отпуск домой, в Горький, а Григорий к знакомству стал готовиться. И представлял себе, как всё произойдёт, а что понравится он Вере – не сомневался. И знал, что брат расскажет про него, молодого красавца офицера, а если она согласится приехать в эту даль, значит, дело почти решёное.

К Антону-то, когда он приехал домой в Горький, мать сразу со слезами кинулась:

– Антоша, Таисию-то нашу на лесоповал два месяца как забрали!

– Как забрали? Кто?

– По разнарядке, из военкомата приходили.

– Не имеют права, она же несовершеннолетняя ещё!

Поехал Антон в район, устроил разнос начальству, забрал Тасю из барака, привёз её домой. Только дома и узнал, что беременная она.

– Ой, Антон, – говорит мать, – ругать её теперь бесполезно, у них с Борисом любовь!

– Какая любовь?! С каким Борисом?

– Да ты знаешь эту семью! Из Балахны они. Недавно переехали.

– Этот, который первый парень на деревне? Он?! – кричал Антон. – Кроме гармошки, что он умеет? Отец с матерью горя-то с ним хлебнули. Непутёвый и лентяй!

– Он, он, красавец кудрявый! Испортил девку! Как теперь уезжать-то? Одну её оставить, без меня? Девчонка же ещё совсем!

Антон немного подумал:

– Все вместе поедем.

– Куда же её беременную-то? – Поедем! – уверенно сказал Антон. – За морского офицера выдадим. Адмиральшей ещё у нас станет! Правда, Таисия? – нахмурил он брови и строго посмотрел на Тасю. – А хочешь, оставайся здесь с ним. Замуж-то он возьмёт тебя, на гармошке играть-то научит, бездельник?

Таисия сидела в углу комнаты и горько беззвучно плакала. Две тонкие рыжие косички подрагивали в такт её частым кивкам головы, и можно было подумать, что она согласна.

– А как мы с бабушкой плыли тяжело, – добавила тётя Вера, – шторм был десятибалльный! Лежим в каютах, молимся. Думали: всё, конец! Такого шторма, говорили потом, лет десять не было. В трюме-то судна скотину везли. Коровы так выли, так выли! Сердце разрывалось! Никогда этого крика не забуду.

– Привёз Антон твою маму на Сахалин, – продолжал дядя Паша, – Григорий пришёл к нему в фанзу, с невестой знакомиться, и спрашивает:

«Это что за рыжая здесь ходит? А где же Вера?» – смеялся, рассказывая, дядя Паша. – «А я тебе Веру и привёз, сейчас выйдет», – сказал Антон.

Из комнаты вышла Вера, медленно подплыла к Григорию, поравнялась с ним и посмотрела на своё плечо, которое было выше, потом на плечо Григория, сложила кулачки под подбородком, опустила голову: «Ой, он ростом ниже меня!» Потом в этой же позе тихонько вышла из комнаты. Отец твой ухмыльнулся уголком рта, понял, что не понравился Вере. Ты помнишь эту его добрую ухмылку?

– А Тася, – продолжала тётя Вера, – как увидела его, так, говорит, ноги у неё и подкосились. Отец-то твой красавец был! Как посмотрел на неё своими чёрными глазами, как улыбнулся ей, так она на стену-то и облокотилась. Побледнела вся. И на Антона-то вопросительно смотрит: «Что, мол, делать?» Потом, когда отец твой ушёл, Антон ей и говорит: «Ты ему-то скажи, что беременна, признайся, если дружба сложится. Обманывать не думай».

Младшая, Таисия – рыженькая, с небольшими искорками веснушек на лице – была очень похожа на брата, глаза только зелёные, рот и губы красиво очерчены, с нежной тщательностью гармонично выделялся носик с едва заметной ложбинкой на кончике, чуть широковатые скулы при серьёзном выражении придавали лицу какое-то спокойствие и искренность. Когда она смеялась, очевидно, ошибочно понимая, что скулы от этого могут показаться шире, она, закончив смеяться, складывала губы в кружок и возвращала их на место, чуть стиснув зубы.

– С дежурства из бункера придёт Григорий, так сразу за Таей идёт. Гуляли они по тайге, когда жёлтый лист на сопки упал. Видит Тая, что дело далеко-то зашло, Гриша прикипел к ней, да и она. А как она ему призналась – никогда не рассказывала.

Сказала только, что он обнял её, потом: «Дура ты, я же люблю тебя!», сел на камень и заплакал горько-горько.

Потом Ниночка родилась, твоя старшая сестра. Ниночку он всё же признал, и больше они с Таисией на эту тему никогда в жизни не разговаривали.

Когда гулянье закончилось и ушли гости, Григорий поднялся с табуретки, снял китель и нетвёрдыми шагами подошёл к Тасе. Она протянула руку, убавляя пламя в керосиновой лампе. Он обнял её, слегка сжимая грудь. Тася распрямилась и повернулась к нему лицом, рыжие веснушки блуждали по её щекам, подрагивали в неярком свете керосинки и, смешиваясь со слезами, медленно скатывались вниз: «Гриша… – шептала она, – Гриша… Прости меня. Если хочешь, я уеду, пока штамп не поставили, уеду домой… Гриша, я представить себе не могла, что ты есть на свете, Гриша!» Григорий хотел взять её на руки, уже почти поднял, но потерял равновесие, попятился назад, и они оба неловко упали на железную кровать…

Осенний ветер с остервенением рвал крышу и стены фанзы – это было только предвестие осенних штормов, ветер только-только набирал свою силу, и нерастраченная энергия его пугала ещё не успевшую отойти от летнего зноя природу, даже корабли в бухтах с неохотой, но всё же жались друг к другу, испуганно отбрасывая от себя первую штормовую волну.

– У нас в части спортивный городок был – ну, турники, бревно, ещё «гигантские шаги» были и качели. Качели были большие, высокие, на них, стоя на доске, качались. Ты знаешь, что такое «гигантские шаги»? – спрашивал Павел.

– Катался, приходилось.

– Ну да, к вращающейся верхушке высокого столба канаты приделаны. В петлю садишься и отталкиваешься. И так по кругу и катаешься! Ну так вот, с этих качелей отец твой однажды упал и спину себе сильно повредил. Три недели его матросы на носилках на службу в штабной бункер носили. Он рассказывал тебе?

– Об этом рассказывал немного. Ещё говорил, что вы там цингой все болели.

– Болели! Питание-то какое было? Никакое! Вот и ходили в лес, хвою жевали. Сейчас-то вы вон как живёте! Всё есть! А мы твоему отцу табуретку на свадьбу подарили и чайник.

Эта хозяйственность, «рукастость», как говаривала мама Олега, осталась с дядей Пашей на всю жизнь. В один из приездов к ним в гости дядя Паша всё ходил и приглядывался – где бы что починить. И нашёл: на веранде стоял уже несколько лет готовый к вывозу на дачу кухонный буфет – петли разболтались, перекошенные дверцы поскрипывали.

Лицо дяди Паши просветлело, он сразу принялся осматривать «больного». Быстро наклонялся, заглядывал внутрь, оттягивал дверцы. Стоя позади него, можно было принять его за танцора – он отводил то одну, то другую руку в сторону, приседал, причмокивая, делал короткие прыжки то вправо, то влево, потом повернулся и, радостно улыбаясь, хлопнул широкой ладонью по крышке:

– Сделаю!

– Да оставь ты его, Павел, – вышла на стук тётя Вера, – нам на поезд пора ехать.

– Сделаю, – ещё сильнее ударил он, поставив точку.

И действительно – меньше чем через час ремонт был закончен.

Демонтировав старые петли, он из консервной банки вырезал новые, аккуратно согнул, прикрепил, вставил, предварительно отрезав шляпку, гвоздик и щипцами немного сдавил снизу:

– Чтобы гвоздь не выпадал, – объяснил он Олегу. – Ты когда будешь гвоздик менять – а он лет через тридцать сотрётся – петлю переверни, он и выпадет. Ну вот, теперь можно ехать.

И полез целоваться.

Тётя Вера поставила рюмку, придвинулась ближе к Павлу и запела:

«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина, головой склоняясь до самого тына…»

Григорий решил пройти к дому лесом, попутно собирая цветы, сделать подарок Тасе. Он остановился недалеко от дома, за кустами, держа в левой руке перед собой букет, наблюдая, как Тася развешивает бельё на натянутую между деревьями верёвку.

Тася слегка поднималась на цыпочки, вешая очередную рубашку. Тяжёлое мокрое бельё уже сильно оттянуло верёвку вниз. Тася взяла шест и подняла провисшую верёвку вверх. Григорий наблюдал за ней, отмечая, что она начинает ему нравиться всё больше и больше. Неожиданно Тася повернулась, как будто её кто-то окликнул и увидела картинку, которая запечатлелась у неё в памяти на всю жизнь, вызывая в разное время разные чувства – улыбку, страх, любовь, надёжность и спокойствие, жалость: из-за кустов не неё смотрело лицо молодого симпатичного мужчины – чёрные, как смоль, волосы ёжиком торчали на голове, лучистые карие глаза с интересом смотрели на неё.

– Первый букет в моей жизни, который мне вручают, – прошептала она.

– Первые цветы, которые я дарю женщине, – тихо произнёс он. Большой красивый рот с широкими щербинками между зубов, добрая подкупающая улыбка, мужественный подбородок.

С ним спокойно, надёжно. И она любит его.

Григорий родился в деревне на Севере.

Был четвёртым ребёнком у родителей. Потомки поморов, они перебрались в Холмогоры, где жить было полегче и была школа для детей. Мать хозяйствовала, отец работал на делянках в лесу.

Гриша прилежно учился, и особенно легко ему давалась математика. После школы он работал в леспромхозе и мечтал о море. Когда надо было идти служить по призыву, он прибавил себе год, чтобы попасть на флот.

На сборах капитан-лейтенант стал опрашивать призывников и спросил у Григория:

– А вы где учились? Образование, кем работали?

– Образование среднее, работал бухгалтером в леспромхозе.

– Волосы покрасили что ли?

– Нет, таким родился.

– У вас там поморы все русые, а вы чернявый?

– Бабушка говорила, что в роду татары были, – неуверенно ответил Григорий.

Капитан улыбнулся:

– Шаг вперёд! Поедете в спецшколу в Ленинград.

Так и встретились Антон и Григорий на спецкурсах в Ленинграде. Антон всё рассказывал ему про сестёр своих. Когда-нибудь познакомлю, говорил.

Бабушка Анна спала в самой маленькой комнатке и всегда забирала Ниночку на ночь, чтобы она не мешала спать молодым, к тому же Гриша мог разбудить её, когда возвращался поздно со службы. Бабушка тоже несла свою вахту. Вскоре родилась и Лилечка, у Веры и Павла. И бабушка Анна несла ночное дежурство и у них.

Ни в одном городе Олег не упускал случая посетить художественный музей или галерею. Но здесь случилось необычное и пугающее происшествие.

В Горьковский художественный музей он собрался идти во второй раз. В детстве они бывали здесь с мамой.

Его уже тогда интересовала живопись, и то восхищение и благоговение, которые он испытывал перед картинами, запомнил.

– Молодой человек, в верхней одежде нельзя! – сказала, не отрывая глаз от вязания, смотрительница музея.

– А у меня нет верхней одежды.

– Снимите куртку, – настойчиво повторила она.

– А это не куртка, – возразил он, – это френч, пиджак. Вы же не можете заставить снять меня пиджак и оставить в одной рубашке с коротким рукавом, тем более, что после жары на улице здесь у вас холодно.

Действительно, в старинном здании было прохладно – в музее должен соблюдаться определённый температурный режим, но чувствовался сквозняк. И его немного знобило.

Она укоризненно покачала головой и махнула рукой вместе с недовязанным носком и спицами:

– Идите, но у нас небольшой ремонт идёт.

«Боже мой!» – прямо перед собой в первом зале, рядом со строительной лестницей Олег увидел «Свадебную прогулку» – одну из его любимых картин Александра Бенуа, написанную в тысяча девятьсот восьмом году: по широкой дорожке парка, края которой выложены геометрическим рисунком из ракушек и морских камешков, от павильона прогуливается свадебная процессия, и жених, манерно выставив ногу, жестикулируя длинными пальцами, что-то рассказывает своей невесте, развлекая её. Разукрашенная невеста внимательно его слушает…

И уже готова вставить словечко.

Когда-то в детстве он просто болел рисунками Бенуа к произведениям Пушкина.

Медный всадник нависал своей мощью и громадой, и даже маленький человек, прохожий от мощной энергетики, исходящей от памятника, шарахается в сторону от решётки, подгоняемый холодным петербургским ветром.

А он, испытывая волнение и дрожь, понимая, что этого нельзя никогда делать в музее, поднял край брезента, которым был закрыт стенд.

За ним скрывались несколько картин, уже слегка запорошенные строительным мелом, что его сильно удивило.

Он был один перед картинами. Катя с Лилией ушли в другой зал. Смотрительница за стеной вязала тёплые носки. Два-три других посетителя растворились в мире искусства и уже не существовали для него.

Был только один Бенуа – за занавеской, в белом инее, скрытый от людских глаз и забытый на время.

Ему хотелось сдуть пыль с картины, но он боялся, что смотрительница услышит. Он слегка потрогал картину, она подвинулась, и оказалось, что она висит на двух крючках.

Он осторожно снял её, приблизил к лицу и сдул пыль. Услышал, что за спиной раздаётся лёгкое шарканье ног, и быстро спрятал картину под пиджак, чтобы затем, когда пройдёт посетитель, повесить её на место. Но это был не посетитель.

– Этот стенд открывать нельзя, – сказала подошедшая сзади смотрительница и, подумав, что он собирался его открыть, поправила угол брезента. Небольшая картина свободно помещалась у него под полой пиджака, и он не знал, что ему теперь делать. «Наверное, – он подумал, – слишком долго простоял здесь», а Лилия с Катей уже подходили к нему.

– Ну куда ты делся? Пойдём, здесь прохладно, ты кашляешь, а нам ещё по городу погулять и сходить в кафе-мороженое.

Катя попыталась обнять Олега, но он ловко перехватил её руку, боясь, что она обнаружит картину, и обнял её сам.

От волнения и всего произошедшего, для него самого неожиданного, он уже ничего не воспринимал. Быстро обойдя оставшиеся залы, они с Катей и Лилей пошли к выходу. При них Олег не решался вернуть картину – какая-то посетительница всё время следовала за ними.

Они вышли из музея. Смотрительница оторвалась от вязания и проводила его недовольным взглядом.

Всю дорогу на обратном пути, в трамвае он чувствовал картину и не прикасался спиной к спинке сиденья, чтобы случайно её не повредить.

Катя сидела рядом и он гладил её руку:

– Какие холодные у тебя руки, – заметила она. – Замёрз? Ты весь дрожишь! Сейчас приедем, я тебе чаю горячего, с лимоном и мёдом налью. Вечер уже холодный!

Мало того, что Олега бил озноб, – ему было трудно дышать. Сознание готово было вот-вот отключиться. Он понимал, что теперь он перешёл совсем в другой разряд простых смертных.

Теперь он – вор! И его будет искать милиция. Конечно, он может избавиться от картины, и никто ничего не докажет! Попытки возразить самому себе, что картину плохо содержали и она погибала под слоем пыли, были слабым утешением.

Он – вор!

Как же вернуть картину, повесить её на место?

Как это сделать?!

– Когда мы с бабушкой-то приехали в Корсаков, – рассказывала тётя Вера, – мы с Павлом сразу сошлись. Красивый, рослый, весь в орденах! Я медсестрой в госпитале работала, а он снабженцем служил. Бельё нам привозил, продукты и прочее. Когда он первый раз появился, с ним собачка была. Небольшая такая, лохматая, непонятной породы. Разгрузились они, собачка сидит и ждёт его во дворе. Он выходит – собачка за ним. Я спрашиваю: «Как собачку вашу звать, товарищ мичман?» Он остановился, посмотрел на неё и отвечает: «Каквас!» «Как меня? – переспрашиваю я. – Но я же Вера, а он у вас мальчик». «Нет-нет, простите, Вера, вы не поняли, у него кличка такая – Каквас». Смеху было! Вот так мы и познакомились.

Фанзу нам сразу дали. Там у нас Лилия и родилась. Паша мне всегда пистолет давал, когда мы дома оставались одни.

– А, это ты про тот случай, – закивал дядя Паша.

– Ну да, про тот. Остались мы одни с Лилей дома. Бабушка к Таисии ушла, нянчить. Фанзы далеко друг от друга стояли. Фанза на две семьи давалась. На той половине никого не было. Слышу ночью: кто-то ломится к соседям в двери. Замок ломают. Кругом лес, ни души нет. А там стенки тонкие были – ткнёшь пальцем и проткнёшь насквозь стену. Я к дырочке-то глаз приложила, вижу – два японца с топорами в дом зашли. Фонариком по стенам светят, ищут, что бы украсть. Я тихо-тихо к Лиле подошла, смотрю, она просыпается, не дай бог заплачет! Я ей-то рот рукой прикрыла, а сама ни жива ни мертва! Навалилась на Лилю, шепчу: пронеси, Господь! Пусть уж лучше думают, что тут никого нет! А Лилия задыхаться уже стала! Погремели они утварью, в мешок посуду сложили и ушли. Страху натерпелась! Вот с тех-то пор Павел мне оружие и оставлял всегда!

– Ты, Олежка, исследование пишешь, так? – спросил дядя Павел вечером за чаем.

– Ещё только собираюсь, дядя Паша, – ответил он.

– Как она называется? – не обратил он никакого внимания на его слова.

– Влияние книжной иллюстрации девятнадцатого века после слова на подсознательное восприятие читателем идеи и формирование образа героя произведения, – тут же придумал Олег.

Павел Васильевич поднял вверх палец:

– Ты говоришь, твои художники самые лучшие? Доре и Крук… Крук…

– Крукшенк, – подсказал он, – и не только они, а ещё Бенуа, Глазунов…

– Вот, – продолжал дядя Паша, – правильно! Они в своей профессии самые лучшие. И отец твой, Григорий Иванович, самый лучший был! Они вместе с Антоном такие дела делали! Столько хорошего Родине принесли! И дружили крепко! А я как был мичманом, так и остался, а они высоко пошли. И могли бы пойти ещё выше, если бы здоровье позволило. Я, кстати, баньку истопил, идите помойтесь-то с дороги!

Олег проводил рукой по изгибам Катиного тела, лаская и целуя каждую ложбинку.

Полумрак и пар давали Кате возможность отвечать на его ласки, не стесняясь, как обычно, а, прикрываясь терпким шлейфом лёгкой завесы, подчиняться чувствам, переполнявшим их. Я люблю тебя! Ему казалось, что даже Катина грудь, стиснутая его сердцем, не могла заглушить его ритмичные удары, которые они с ней слышали.

Два раза он уходил от всех и, открыв свой чемодан, тайком наслаждался «Свадебной прогулкой». Это всё, что сейчас он мог себе позволить, – тайком наслаждаться шедевром. Не мог повесить его дома на стену или даже поместить в альбом. Картина лежала на дне чемодана, прикрытая белой рубашкой.

Надо было ждать удобного момента.

Утром он ходил сам вынимать газеты из почтового ящика. С волнением просматривал первые колонки «Известий» и «Сормовский рабочий», искал сообщения: «…вчера из Художественного музея города Горького была похищена авторская копия знаменитой картины Александра Бенуа „Свадебная прогулка“. Ведутся розыски преступника…»

Ничего такого в газетах не было. Один раз, когда Павел Васильевич вытащил газеты раньше и, читая их на веранде, громко воскликнул, он подбежал к нему и, заикаясь, спросил:

– Что случилось?

– Да тут сводки производительности труда на нашем предприятии напечатали. Смех да и только! Стаханов тоже рекорды ставил, но ему все условия создали и помощников дали!

Он помолчал немного и спросил:

– У Антона-то были сегодня?

– Были, – сказала Катя, – он нас в свой сад возил. Малина у них удивительно крупная и вкусная!

– Иди отдыхай, Катенька, – ласково сказала Вера, – ножки-то свои больные исходила небось!

В саду у Антона был флотский порядок – маленький садовый домик с кухней и комнатой, но как они умудрились втащить туда пианино – остаётся загадкой.

Чёрное пианино было куплено для Тани, младшей дочери Антона и Галины. Она окончила музыкальную школу и работала в школе. Для гостей она сыграла по просьбе отца «Времена года» Чайковского.

Сидя за столом на лужайке, они слушали музыку, и через открытые двери было видно часть пианино, и пальцы, как волны, прокатывались по клавишам.

– Таня, сыграй нам сонату, посвящённую Юлии Гвиччарди, Бетховена, – Антон с гордостью посмотрел на гостей.

– «Лунную»? Папа, я начала уже многое забывать, – сказала Таня, подсаживаясь к ним.

– Нормально, дочка, красиво играешь!

Дядя Антон был не только флотским интеллигентом, но и вообще культурным человеком.

Он любил музыку, книги, посещал с женой театр, где они и познакомились. Высокий лоб, гармонично вычерченный овал лица, серые глаза, прямой подбородок, и ко всему этому кончик его красивого носа заканчивался небольшой ямкой, которая придавала лицу доброе и располагающее выражение.

Такой же носик был и у Татьяны, но её лицо портил глубокий шрам, проходящий через верхнюю губу, это придавало её лицу всегда недовольное выражение, хотя она была добрая и смешливая девушка. Она сильно рассекла губу в детстве, когда налетела на велосипеде на забор.

– А малина у меня такая крупная потому, что она, как и женщина, уход любит, и жилплощадь ей просторней подавай, – засмеялся Антон и продолжал рассказывать:

– Да, спецами мы с твоим отцом знатными были! Он же за войну с японцами две «За боевые заслуги» получил и орден «Красной Звезды. А погоны-то на штабные красные ему потом заменили. А начинал он службу на Балтике. Сначала на линкоре, потом на эсминце, были подлодки и торпедные катера. Два раза рапорт писал, в бой рвался. Ему сказали: «Вы тут не самовольничайте – где приказали, там и будете служить». Потом в штабе, потом на Дальний Восток. Там мы снова с ним встретились.

– Антон, ну-ка, надень кофту, почки побереги, прохладно стало. – Тётя Галя с чайником и чашками на подносе вышла из домика, раздвигая грудью веточки яблони.

– Мой командир! – пошутил Антон.

Тётя Галя – крупная женщина с решительным характером и, казалось, с непроницаемым выражением лица, которое совершенно менялось, когда ей было смешно и радостно, – тогда её верхняя губа уплывала вверх, показывая две золотые зубные коронки, нежный басок клокотал в горле и силу шутке добавляла колыхающаяся грудь.

Они познакомились, когда она в составе театральной труппы, в качестве костюмера приезжала на Дальний Восток. Дядя Антон встретил её после представления выходящей из служебного помещения:

– А вы, простите, тоже из артистов, что-то я вас не видел?

Она остановилась, сложила укоряюще на груди руки, потом театрально развела их в стороны и воскликнула:

– Ну так посмотрите!

Такого шторма Татарский пролив ещё не помнил. Несколько военных кораблей укрылись в бухте. Десяток рыболовецких судов, хлебнув трюмами морской воды, переворачивались на бок, с огромной силой вбивались холодными жестокими волнами в тёмную глубину и с хлюпаньем и содроганием исчезали под водой навсегда.

Старое судно, на котором плыли пассажиры, спаслось только благодаря своему опыту. Оно не сопротивлялось гигантским волнам, не испытывало на прочность старый корпус, а, используя любую возможность, старалось подстроиться под волну, плыть с ней в одном направлении, подрабатывая винтами, когда надо было взобраться на высокую гору, немного зависнув, проваливалось вниз, в чёрный разлом океана и, используя все свои силы и опыт, забиралось опять на гребень.

Все пассажиры вторые сутки лежали пластом в каютах. Бабушка с Антоном плыли в соседней каюте, и Таисия и Вера слышали, как за переборкой с очередным креном что-то падало и глухо билось о стену – то ли мешки, то ли тела людей.

Вера и Таисия лежали на своих койках, вцепившись в поручни. Во рту было сухо и противно. Наизнанку уже не выворачивало. Когда судно проваливалось вниз, тело летело вместе с ним, а сердце, казалось, оставалось на месте. Таисии было особенно тяжело. Видя, как Тася мучается, Вера жалела её, но как старшая сестра не преминула и укорить:

– Ты, Таська, младше меня, а уже согрешила. А я всю войну прошла, а честь свою девичью не уронила!

«Я всё выдержу, я всё вынесу, – думала Тася, – со мной рядом мама. Только бы не утонуть!»

Каждый день Лиля возила их с Катей в город. И почти всегда маршрут заканчивался у памятника Чкалову. Олегу никак не удавалось выбрать момент, чтобы вернуть картину, да и не всегда он брал её с собой.

«В этом городе надо было прожить подольше, чтобы почувствовать его, – думал он, – я же, с этими бесконечными экскурсиями, сделал только набросок, пытаясь вытащить на поверхность то глубинное и истинное, что прячется совсем не там, где я искал. Здесь, в этом самом русском городе, есть что-то неуловимое, уже убежавшее, подзабытое, не материальное, но обладающее такой силой, что способно заставить меня искать это незримое, уставать от бесконечного хождения по музеям, паркам и достопримечательностям, мысленно объединяя творения русских живописцев из многочисленных музеев в одну небольшую картину. Вот так и находится что-то талантливое, стоящее не на высокой столичной парадной лестнице, а в совсем неприметных, часто малознакомых местах на огромных просторах.

И концентрация этого таланта настолько высока, что если картину поместить у слияния Волги и Оки, то с Волжского откоса можно разглядеть некоторые детали…»

Клуб офицеров – большой двухэтажный барак. На втором этаже – несколько помещений: библиотека, курсы кройки и шитья, комната для игры на бильярде, низкий потолок которой был весь испещрён дырами (игроки, готовясь к удару и обходя стол в поисках выгодной позиции, подбрасывали кий вверх, делая непроизвольно очередное отверстие в потолке), комната пионеров, будка киномехаников, называемая здесь рубкой на флотский манер, и комната директора клуба.

На первом этаже – зал для проведения торжественных мероприятий, собраний, показа кинофильмов и танцев.

Небольшая невысокая сцена с красным бархатным занавесом, по обеим сторонам которой на окрашенной в красный цвет фанере белой краской написаны лозунги.

На редкие вечера танцев приходили почти все женщины Корсакова, но всё равно их набиралось не очень много. Мужчин в морской и армейской форме, а иногда и просто в штатском было гораздо больше. Дефицит девушек обеспечивал им полную занятость на танцах.

Вера танцевала с одним лейтенантом, Николаем, который умело кружил её в вальсе. Лейтенант был настойчив каждый вечер и на второй или третий танец предложил руку и сердце.

Но в её сердце всё сильнее и сильнее входил Павел и его выцветшая гимнастёрка, а доброе сердце, искренность общения, забота и порядочность постепенно вытесняли лейтенантские погоны, папу-адмирала и квартиру в Ленинграде.

Примерно, через три месяца Вера обратилась к Антону:

– Антон, мы с Пашей пожениться решили. Там от продажи нашего дома и скотины в Горьком деньги мои остались – отдай мне мою долю!