Текст книги "Долгожданное прошлое"

Начальнику главного штаба ВМФ.

Радиограмма расшифровке не поддается.

Начальник штаба в/ч 10638 капитан первого ранга Ярыгин.

Кино в Доме офицеров я смотрел, разумеется, бесплатно. Для всех остальных билет стоил десять грошей. Для взрослых – двадцать. Сегодня перед сеансом должны были состояться состязания пожарных на спортивной площадке.

Пробегая по брусу, они ловко раскатывали пожарные рукава. В финальной части соревнований один из пожарных быстрее всех затушил горящий керосин в металлическом поддоне, и когда волны жёлтой пены накрыли последние искры, мама Юрки Дуброва восхищённо закричала:

– Молодец! – и сказала стоявшему рядом мичману – Капитан, наградите его!

За четыре года я пересмотрел массу фильмов!

Например, «Чёрный батальон» – о борьбе китайских патриотов против Чан Кай Ши, «Ты молодец, Анита!» – о смелой испанской девочке, которая большими буквами белой краской написала на чёрных досках кабины портального крана слово «Мир!». Очень мне нравился фильм «Партизанская искра», где толстый фашист, показывая два пальца палачу, истязавшему наших молодых подпольщиков розгами, говорил: «Двойная порция!» В этом месте к горлу подступал комок и хотелось плакать.

На «Тихий Дон», на дополнительный сеанс билетов оставалось мало. Польские жители всё подходили и подходили. В очереди началась перебранка:

– Дупа! – кричала пожилая женщина молодой: – Дупа!

Молодая женщина стала размахивать сумкой. За пожилую вступился мужчина. За молодую – несколько парней. Началась давка. Очередь перемещалась и, закручиваясь в большую запятую, быстро разрасталась. Кого-то придавили у кассы:

– Ох, дьябель! – кричали оттуда.

Неожиданно появилась польская полиция. Ловко орудуя резиновыми дубинками, они за несколько минут навели порядок.

Толпа выстроилась в ровную шеренгу – как на параде! Стало тихо. Счастливые польские зрители с билетами заходили в зал Дома офицеров.

Я часто ходил в Дом пионеров на занятия в кружок танцев. Одно лето я провёл там в пионерском лагере. Это здание совершенно не пострадало от бомбёжек и было крайним в городе – за ним начинался сосновый лес, но по широкой просеке вдоль моря можно было дойти до немецкой границы.

Можно было идти коротким путём: от нашего дома, по Променаде, всего три квартала. Но я сворачивал, шёл, минуя дом Светы, до конца улицы, потом поворот направо и, приближаясь к Дому пионеров, уже видел вращающуюся полукруглую решётку локатора.

Два бульдозера неделю работали, срезая дюны, толкая песок и насыпая высокую горку, на которую медленно и важно вползла автомашина с решёткой антенны. Я по пятам шёл за матросами, которые прокладывали кабель от штаба до локатора, и пытался им помогать. И вот теперь локатор, загребая морской воздух, чуть слышно жужжа, вращался, просматривая небо.

Первая авиационная бомба упала именно здесь, где я сейчас прохожу По левую руку все дома остались целыми, а по правую – с средины улицы и на всю глубину, до самого мола – сыпались бомбы, разрушая жилые дома, но оставляя нетронутыми дзоты и доты фашистских войск, обследованные нами. Но этого английскому лётчику показалось мало, и он сделал ещё несколько заходов на город и разрушил чуть дальше от моря дома и немецкую конюшню, где мы с отцом копали червей для рыбалки.

Шёл редкий лёгкий снег. Я, как всегда, поравнялся с аркой, ведущей во внутренний двор, который обступали серые безжизненные дома. В саду особняка, слева, за забором ещё краснели замёрзшим бочком райские яблочки. В окне за зелёными шторами горела жёлтым пятном настольная лампа. Размытая тень то подходила к окну, то, отдаляясь, рассеивалась в глубине комнаты.

Наконец я пересилил страх и свернул с тротуара в арку.

Большое пространство внутреннего двора было усеяно грудами кирпича, бетонными балками, воронками и трубами. С правой стороны дома уцелела выложенная плиткой дорожка, ведущая в подъезд. С козырька подъезда капала вода, распахнутые двери застыли раскрытыми через секунду после удара. Виднелись лестничные пролёты. Оконные проёмы соседнего дома чёрными пустыми глазницами наблюдали за мной. Начинало темнеть.

Там, где нет жизни, нет и цвета. У смерти только чёрный цвет. Или серый, расчерченный белыми снежинками.

Именно в этом подъезде, у этих дубовых перил он несколько раз ударил её кортиком.

Я представил себе эту сцену: старший лейтенант в чёрной шинели и молодая женщина в чёрной каракулевой шубе, разговаривают в этом подъезде, он клянётся ей в вечной любви, приглашает уехать с ним, убеждает выполнить обещание и развестись с мужем. Он плачет, поставив одну ногу на ступеньку, держась за перила и положив лицо на руки, нервно вздрагивает. Она упрямо и зло твердит, что это была ошибка, что надо всё забыть, она разлюбила его, и ничего с этим не поделаешь…

Потом он, застегнув шинель, выходит, не скрываясь, на улицу, и белые снежинки, пугаясь чёрной фуражки, уползают уже маленькими каплями на его лицо, плечи и погоны.

Я в ту ночь не спал и ждал, когда родители с Александрой Андреевной вернутся домой.

– Какой тяжёлый суд! – со слезами на глазах сказала, раздеваясь, мама.

– Ну, знаешь, – продолжил отец, – убийство… Девять ножевых ран…

– Это она во всём виновата, – чиркая спичкой и закуривая папиросу, вздыхала Александра Андреевна.

– Это её надо было судить. Как его жалко! Двадцать лет тюрьмы! – закрыла руками лицо мама.

Начальнику штаба в /ч 10638 капитану первого ранга Ярыгину.

Для обеспечения дешифровки к вам будет направлена спецгруппа шифровальщиков из трех человек. Состав группы уточняется.

Начальник восьмого отдела Главного штаба ВМФ.

– Таисия Владимировна! – закричала, вбегая в комнату, Александра Андреевна, держа перед собой эмалированный таз. – Вы представляете, кто-то прострелил мой тазик!

– Серёжа! Ты не знаешь, кто это сделал?

В днище тазика, действительно, было сквозное отверстие.

– Это пуля, – сказала Александра Андреевна, рассматривая таз, – видно же, что это пуля! Кто-то взял и выстрелил с улицы в мой балкон!

– Серёжа? – вопросительно посмотрела на меня мама.

– Я не знаю, правда! – искренне ответил я. – Ну хорошо! – сказала Александра Андреевна. – Я тебе верю. И всё же кто-то прострелил мой таз!

Александра Андреевна Маймескул была режиссёром местной театральной труппы. Она была одинокая женщина, и мама предложила ей жить в нашей большой квартире. Она была женой известного в то время киноактёра Павла Усовниченко.

– Мама, – спросил я как-то, – а почему они не живут вместе?

– Детей нет! – ответила мама.

– Серёжа, – попросила однажды Александра Андреевна, – мы сейчас репетируем «Любовь Яровую» и нам нужно изобразить два выстрела, не мог бы ты что-нибудь придумать?

Я тут же, в кухне, снял металлическую крышку с банки варенья, положил её выпуклостью вверх и со всей силы ударил по ней кулаком!

Раздался оглушительный щелчок!

– Кто это у вас тут стреляет? – заглянула в кухню мама.

– Это нам подойдёт, – сказала Александра Андреевна. – Приходи завтра в Дом офицеров, посмотришь, в каком месте надо стрелять.

Вечером я пришёл. Шла репетиция пьесы. Александра Андреевна сказала:

– Вот, сейчас выйдет Яровая, и потом ты, когда она поднимет револьвер, выстрели два раза.

Я поставил табуретку за кулисами, согнул как надо крышку и стал следить за действием спектакля.

Вот показалась в кожаной куртке Любовь Яровая. Она вышла на середину сцены и стала на кого-то кричать. Внезапно она вскинула руку, и я ударил по крышке!

Раздался выстрел!

Любовь Яровая прекратила кричать и посмотрела на меня.

И тут я увидел, что револьвер висит на поясе, в кобуре.

– Ну ничего, – сказала Александра Андреевна, – в следующий раз будет лучше!

Надо было как-то реабилитироваться.

Я пришёл домой, забрался на балкон второго этажа, нашёл в углу штык и приложил ножны, на конце которых было закругление в виде шарика, к отверстию в тазу. Всё совпадало!

Когда пришла Александра Андреевна, я подошёл к ней с ножнами в руках и сказал:

– Александра Андреевна, это я ваш тазик пробил, нечаянно! – и рассказал, как всё было.

– Ну ничего, – сказала Александра Андреевна, – я всегда говорила, что ты честный мальчик!

Сегодня почему-то совсем не хотелось заниматься арифметикой. И я знал почему: мне не давала покоя параллельная улица, по обеим сторонам которой в строгом порядке от начала до конца, как часовые на посту, росли деревья боярышника. Когда я шёл к своему приятелю, жившему через пару кварталов, я специально делал крюк, возвращаясь назад, чтобы пройти по мостовой, вдыхая аромат цветущего боярышника, наслаждаясь куполом маленьких розочек, щедрым цветением заслоняющих зелёную листву.

Пробуя прикоснуться к ним, я разбегался и, отталкиваясь от бордюра, прыгал, пытаясь погладить манящие соцветия. Они росли довольно высоко, но иногда, когда я чувствовал какую-то особенную невесомость в теле и казалось, что стоит ещё быстрее побежать и ты взлетишь, и будешь парить над этими строгими деревьями, – мне это удавалось. Я проводил ладонью по соцветиям, чувствуя их нежную бархатистость, и плавно и беззвучно, медленно опускался на асфальт, успевая заметить дрожание розовых лепестков и недовольное вздрагивание веток. Я оглядывался, и они стояли в ряд, эти строгие колючие рыцари, впитавшие в свои доспехи белый налёт гашёной извести, которой красили стволы матросы.

Но сейчас время приближалось к шести, и у меня может появиться возможность прокатиться верхом на собаке.

Каждый день в шесть часов с метеорологической станции, которая находилась на этой улице, выходила странная кавалькада: впереди верхом на белом сенбернаре медленно и с достоинством ехала девочка, за ней, держа в руке метеорологический зонд, следовала служащая станции, и с ними старшина, мичман и несколько зевак. Но впереди всех был Матрос.

Так звали этого сенбернара. Он был огромен. Он жил на станции, я несколько раз видел, как его выводили на прогулку. Он выходил на тротуар и с достоинством, чинно, не обращая внимания на редких прохожих, на деревья, на развалины домов, отходил на несколько десятков метров.

– Матрос, Матрос, ко мне! – кричала небольшого роста служащая с гладко причёсанными волосами почти такого же цвета, как шерсть у Матроса.

Матрос останавливался, медленно разворачивался и большими прыжками возвращался на базу, создавая небольшую волну: его белая шерсть гладко перекатывалась от холки до хвоста.

Такой компанией они уходили к морю, на песчаном пляже зонд запускали, и он, вращая хвостиком, улетал в небо.

Но сегодня мне опять не удалось проявить смелость и попросить хотя бы погладить Матроса. Сегодня мне нужно было пойти к Свете, она отличница и запросто решает любые задачи.

Она жили немного дальше от школы, чем мы. Но я приходил к ней, ждал её у дома, и мы вместе шли в школу. Они жили в красивом уютном одноэтажном особняке с фруктовым садом. И там рос грецкий орех, напротив бетонную дорожку от дождя защищали ветви старого ясеня.

Я нажал кнопку звонка и, услышав «войдите», прошёл через небольшую прихожую и остановился на пороге комнаты.

– Ну, – спросила мама Светы, – ты к Свете? А её нет. Она ушла к подруге в городок, на границу.

– Я могу её подождать, – ответил я. – Можешь и подождать, – она что-то искала в карманах шёлкового цветного халата, глядя себе под ноги, приближаясь к швейной машинке на столике, – но я думаю, Света не скоро придёт – она только что ушла. А ты садись, садись вон в то кресло, – и плавно махнула рукой, показав на старинное кресло с высокой спинкой и высокими подлокотниками, обитое чёрным дерматином.

Я вполз в кресло.

– Ну, – спросила она, – как дела? Хорошая погода, правда?

– Скоро каникулы, – произнёс я мечтательно.

– Да, вот учимся, работаем, служим, – вздохнула она, – а толку никакого!

Она поднялась со стула, перекусила нитку, вытянув её из челнока машинки и, похлопывая по карманам и оглядываясь по сторонам, подошла к старинному шкафу, распахнув двери, стала сдвигать одежду на вешалках.

Между армейским офицерским кителем и женским жакетом, на портупее висел маузер!

Тёмно-коричневая рукоятка маузера вызывающе торчала из лакированного деревянного футляра.

Я знал, как надо пользоваться маузером: правой рукой надо чуть провести вверх по поверхности футляра, нащупать крышку, откинуть её, и рука сама найдёт удобную рукоятку.

Она достала из кармана кителя какую-то записку. Остановилась на середине комнаты и внимательно её прочитала. Потом подняла голову, рассматривая хрустальную люстру, что-то вспоминая, и, повернувшись, подошла к шкафу и положила записку обратно в карман кителя.

Она хотела уже закрыть шкаф, но обернулась и перехватила мой взгляд.

– Тебе нравится этот пистолет? – спросила она.

– Да, – кивнул я, – но это не пистолет. Это маузер.

Хочешь, я подарю тебе этот ма-у-зер? – спросила она нараспев. – Хочешь?

У меня перехватило горло. От свалившегося счастья я смог только выдавить из себя одно короткое слово и, приподняв онемевшую руку, сделать небрежный одобрительный жест:

– Да!

– Он твой! – твёрдо сказала она.

Наши постоянные раскопки и поиски оружия на развалинах дзотов и жилых домов пока не увенчались успехом. Мы находили только повреждённые части немецких винтовок и пулемётов, хотя в годных боеприпасах, особенно патронах, недостатка не было.

И вот сейчас я чувствовал себя падишахом на волшебном троне из сказки. У меня закружилась голова – через минуту я буду обладателем заветного боевого оружия. Я чувствовал, что нахожусь в другой реальности, – но это не обман, не мираж, – сейчас я подойду, вытащу маузер из футляра, засуну его за пояс и сделаю несколько шагов к выходу на улицу. А там… Мне бы только выйти из дома на улицу…

В секунду у меня в голове созрел план, куда я припрячу свою драгоценность. У меня было несколько заветных и тайных мест. Одно из них – дупло в старом тополе на берегу моря, у немецких траншей. Взобраться на этот тополь и дотянуться до глубокого дупла мог только я. Я один знал, где между ветвей надо искать углубление, куда входит рука по локоть. Там я кое что хранил: немецкие пуговицы, патроны, штык, хрустальную пепельницу, марки и пфенниги.

– Бери же! – она стояла, придерживая рукой двери шкафа.

Я стал сползать с высокого трона, и как только я покинул трон и опустился на паркетный пол, в прихожей раздался стук.

– Муж пришёл, – прошептала она, захлопнула двери, прижавшись к ним спиной, правой рукой ещё придерживая двери, а другой потуже стягивая воротник халатика на шее.

Я бросился обратно в кресло.

– Завтра приходи, – шепнула она.

И изменившимся голосом громко спросила:

– Лёша, это ты, на ужин пришёл?

Капитан прошёл в комнату, не обращая на меня внимания. Скинул китель, и они прошли в кухню.

Я попрощался и быстро ушёл.

На следующий день, стараясь не попадаться никому на глаза и узнав, что Света осталась на занятия в кружке, я пошёл за маузером.

Тётя Алла встретила меня в прихожей и сразу решительно за руку подвела к шкафу. Она распахнула шкаф и показала на пустой болтающийся футляр:

– Этот гад забрал твой пистолет!

Начальнику восьмого отдела Главного штаба ВМФ.

Радиограмма расшифровке не поддается.

Начальник спецгруппы восьмого отдела Генштаба ВС.

Постепенно Свиноустье обретал свой утраченный статус города-курорта.

На улицах слышалась польская, английская, французская речь. Здесь впервые я увидел жителей африканских стран. Они в обнимку с блондинками сидели на скамейках, на аллее Променад, напротив нашего дома.

Маленькие гостиницы и пансионаты «Ева», «Лебедь», «Гурник» уже не справлялись с количеством отдыхающих.

Быстро строились новые современные гостиницы и санатории из стекла и бетона – наступало время физиков и лириков.

В один из тёплых весенних дней мама Андрея Ропотова распахнула окно и закричала во всё горло:

– Ура! Советский человек в космосе!

Иссиня-чёрные негры удивленно посмотрели в нашу сторону. Блондинка перекинула ногу и, манерно отставив руку, выпустила струйку дыма.

– Ребята! Кто знает, как называется человек, слетавший в космос? Поднимите руки! – спросила Алла Арвидовна, – и посмотрела на класс. – Это слово нам напишет на доске наш лучший ученик Серёжа Замятин.

Я подошёл к доске, взял мел и, сильно надавливая на него, так сильно, что крошки мела разлетались в разные стороны, как искры от бенгальского огня, жирно написал: «космонавт».

Дома я никак не мог решить один ребус из газеты «Страж Балтики», не зная, куда приспособить запятую: до или после картинки, на которой был нарисован гусь, и попросил отца помочь мне.

Он заглянул в газету через мое плечо и через секунду сказал:

– Если чайка села в воду – жди хорошую погоду!

– Папа! – сказал я. – послушай, я прочту тебе новые стихи:

«Хочет акула Кубу съесть. Но обломает ей Куба зубы! Вива Куба! Янки нет! Да здравствует Куба в честь её славных побед!»

Начальнику штаба в/ч 10638 капитану первого ранга Ярыгину.

Рапорт.

В указанные вами сроки совместно со спецгруппой Генштаба ВС радиограмму расшифровать не удалось.

Начальник восьмого отдела в/ч 10638 подполковник Замятин.

Уже третьи сутки отца не было дома.

Мама собрала маленький чемоданчик с едой и попросила отнести отцу в штаб. Штаб находился рядом: на этой же улице, через дом.

– Ты куда, мальчик? – спросил дежурный офицер.

– К папе.

– Кто твой папа?

– Замятин.

– Проходи в галерею.

Я поднялся на третий этаж. На входе в застекленную галерею, которая вела в соседнее здание, дежурил матрос с автоматом на груди.

– Ты куда, мальчик? Сюда нельзя! – сказал он.

– Я к папе, покушать несу, – ответил я, и показал чемоданчик.

– Всё равно нельзя.

– Меня папа ждет!

– Пропустить не могу!

– Я папе пожалуюсь! – я начинал плакать.

– Ну-ну! – сказал, появляясь, отец, потрепав меня по плечу. – Пойдем со мной! – и улыбнулся матросу.

В конце галереи, у входа в здание, стоял ещё один матрос с автоматом. Мы прошли по пустынным коридорам и подошли к металлической двери. У входа дежурил автоматчик.

Отец нажал кнопку, в двери открылось окошко и показалась потная лысина.

Дверь открылась, и мы вошли в кабинет. Мичман, который впустил нас, сел у двери на стул. В одной руке он держал носовой платок, которым вытирал пот со лба и шеи, в другой руке, на коленях, он держал пистолет «ТТ».

Кабинет был довольно просторный. Несколько столов были пустые.

За одним из них сидел капитан второго ранга Ромашов – отец моего приятеля, на двух других столах стояли большие телевизоры. В глубине кабинета, на возвышении, вроде маленькой сцены, стояли столики. На них размещались совсем маленькие круглые экраны и лакированные ящики. По стенам были развешаны плакаты с изображением силуэтов самолётов.

«Тандерчиф» – прочел я на одном. «Старфайтер» – было написано на другом.

– Папа, а что это за телевизоры? – спросил я. – Где? – ответил отец. – Ничего здесь нет! – И стал надевать на них чехлы.

– Иди домой. Скажи маме, что я позвоню через час.

Командиру в/ч 10638 контр-адмиралу Хренову.

Спецгруппа Генштаба ВС должна отбыть в Москву для консультации.

Начальник главного штаба ВМФ.

В конце улицы, недалеко от замка, там, где начинался квартал битых кирпичей, лежащих ровными геометрическими квадратами на месте вилл и особняков, матросы белили к празднику уличный бордюр.

На каждом квадрате росли, уцелев удивительным образом, яблони и груши. Можно было безбоязненно ходить по квадратам и срывать уже начинающие дичать груши, сапёры очистили этот район от мин и снарядов, и если посмотреть на квартал из кабины самолета, – то он бы напоминал ровные и чёткие квадратики расчерченного листка из тетради для игры в морской бой. Все деревья были небольшой высоты, и я спокойно мог дотянуться до самой верхушки. Яблоки на них были ярко-красного цвета. Маленькие, не больше монеты в один злотый, но очень ароматные и вкусные. Потом я узнал, что немцы специально высаживали такие декоративные сорта райских яблок.

Но тогда мне казалось, что, на фоне расположенной слева и частично разрушенной галереи – всё, что осталось от здания театра, похожего на античный акведук после ковровых бомбардировок союзной авиации, – эта каменная пустыня помнит фурор и блеск грандиозной постановки, последнего спектакля, получившего свой триумф и теперь трагически закончившегося. И никогда уже он не сможет повториться, этот спектакль.

Багровые шторы и занавес, сорванные огнём и криками ужаса, гниют теперь среди обломков и частичками бижутерии, смешанной с декорациями и остатками реквизита.

Разгребая белую пыль, я находил фрагменты золотых украшений, иногда слегка повреждённые обручальные кольца и перстни, которые почти сразу терялись или, по забывчивости, оставлялись в других местах, вполне возможно, по воле бывших хозяев.

И разорванное небо вылило на землю столько железных осколков и кусочков свинца, что места для следующего смертоносного дождя совсем не осталось. Новые осколки уже не будут с радостным урчанием и свистом вонзаться в сырой песок, а будут обиженно отскакивать от стального панциря, которым покрылась земля за годы войны.

Разрушенный квартал забылся тяжёлым сном, который наступает после ошеломляющих потрясений. И только ковёр из разноцветных отблесков, мерцающих над осколками разбитой посуды остатками витражей, раскрошенных пудрениц и флаконов одеколона, мог теперь передать весь колорит жизни барона в когда-то великолепном замке.

Для меня цвет войны был всегда чёрно-белый: по белому песку бегут чёрные силуэты солдат, чёрное дуло карабина смотрит прямо на тебя, чёрные авиабомбы падают с неба. Я видел разрывы пехотных мин: никакого красно-оранжевого огня нет. Чёрный дым разбрасывает осколки, и смерть собирает дань чёрной кровью. И дело даже не в том, что самые лучшие фильмы о войне чёрно-белые. Это потом режиссёр раскрасит киноленту пиротехническими эффектами для пущей убедительности. А для меня воспоминания моих ровесников, узников концлагерей, были написаны чёрным шрифтом на белой бумаге. Серые бараки стояли ровными кварталами, и небо обречённо и печально принимало чёрный дым из трубы крематория.

Это пространство, с разбитыми виллами и домами по обеим сторонам улицы, представлялось мне декорациями огромной сцены драматического театра, актёры которого, не доиграв спектакль, исчезли не только со сцены, но и из жизни тоже, не по своей воле. Они планировали жить или продолжать играть в эту жизнь: притворяться, лицедействовать, принимая на веру навязанные режиссёром правила.

Я бежал вдоль улицы, провожая взглядом развалины и уцелевшие здания. Они подрагивали в такт моим прыжкам. Иногда я взлетал на уровень второго или третьего этажа и видел за выбеленным известью глухим забором чёрные проёмы окон первого этажа.

Наступающий вечер немного подержав меня в свинцовом воздухе, плавно опускал на асфальт, и, повернув голову, я продолжал бежать и рассматривать брошенные виллы на другой стороне улице, покрытую ряской зеленоватую притихшую воду, прятавшуюся в глубине фонтанов, – и это было похоже на документальное кино.

И ощущение этого видения усиливало скупое музыкальное сопровождение стука моих подошв по серой ленте дороги.

И вот драматический спектакль закончился, и они исчезли со сцены, из жизни, оставив после себя размокшие полосатые матрасы с вываливающейся соломой и торчащими пружинами, свисающие с галёрки разбитых этажей, разбросанные во дворе крышки роялей, покрытые штукатуркой, и вырванные из строя по ранжиру чёрно-белые клавиши и молоточки со свинцовой начинкой, торчащие в беспорядке из груды мусора.

Белое-чёрное, белое-чёрное…

Я всегда срывал одно яблочко, когда мы с отцом шли по этой дороге в баню.

Баня представляла собой мрачное одноэтажное бетонное здание с высокими узкими окнами. Желание основательно помыться соперничало во мне с одной фобией, о которой я никому не рассказывал.

Зимними вечерами, когда короткий день рано заканчивался, а уроки были уже сделаны, наступало время для чтения. Книги мне попадались самые разные: тут были и сказки, и военные мемуары, и приключения, и, конечно, про шпионов. Ощущения при чтении этих книг, стиль и краткое содержание помню до сих пор. Очень мне нравились, например, воспоминания лётчика Водопьянова, «Цусима», «Улица младшего сына», индийские народные сказки, конечно, Робинзон Крузо, да и все книги, которые я прочитал в своей жизни, не оставили меня равнодушным. Одними я зачитывался, другие добросовестно читал от корки до корки, выписывая и вычитывая все сноски и примечания в конце книги.

Иногда количество примечаний доходило до нескольких сотен, как у академика Тарле.

Родители никогда не вмешивались в выбор книг для моего чтения, оставляя это право за мной. Сейчас бы с удовольствием перечитал один сборник военных мемуаров о финской кампании тысяча девятьсот тридцать девятого года. К сожалению, забыл имя автора одного рассказа. Содержание такое:

«Уже близился вечер, и двое наших разведчиков, стараясь не стряхнуть снег с веток вековых елей, пробирались после выполненного задания в часть. Старший группы заскользил на широких лыжах с сопки, сверяя маршрут по компасу. В морозном воздухе скрип снега смешивался с далёким уханьем кукушки. Младший группы, дыша на руки, ожидал сигнала напарника. Пологий склон простирался далеко, и ему надо было ждать несколько минут, прежде чем старший спустится вниз.

На лицо автоматчика упала большая снежинка, он протёр лицо ладонью, посмотрел на звёздное небо и обомлел! Между веток на соседней ели, почти на самой верхушке, он увидел торчащие валенки. „Снайпер!“ – догадался разведчик. Не выдавая себя, он нагнулся, зачерпнул в ладонь снег и посмотрел по сторонам. На другом дереве он увидел ещё одни ноги! Ещё и ещё! Протирая щёки снегом, он незаметно для врага насчитал восемь снайперов, готовых встретить наших бойцов градом пуль! Вдруг с ели, под которой он стоял, посыпался снег. Снайпер нечаянно выдал себя. И теперь было ясно, что он не даст разведчику уйти! Как только он отойдет на приличное расстояние, снайпер выстрелит в него. Решение созрело в голове разведчика мгновенно. Сделав вид, что он ничего не понял и не догадался, разведчик достал кисет, сделал самокрутку и, спокойно подъехав к дереву и прислонившись к нему, принялся раскуривать махорку, обняв автомат левой рукой и направив его вверх, а правой незаметно нащупывая спусковой крючок. Сделав несколько затяжек, он определил точное положение снайпера и дал очередь…

Ломая ветки, вместе со снегом на него свалился финский снайпер. Подставив спину, разведчик поймал его и, сжимая его руки на своей груди, прикрываясь его телом, бросив палки, заскользил что было силы по лыжне вниз. Враги не стали стрелять в спину своему товарищу. И разведчику удалось уйти! Вот так, благодаря смелости и смекалке нашего бойца, была раскрыта засада на пути передвижения целого полка советских бойцов!»

Рассказ был написан превосходно, в хорошем темпе и с такой долей юмора, что запомнился надолго.

А были ещё другие книги. Анна Франк к тому времени уже написала все письма Китти, но они ещё не были опубликованы в СССР.

Попадались воспоминания других узников концлагерей. Были и альбомы памяти с фотографиями зверств фашистских палачей. Горькие строки обыденности и распорядка лагерей только усиливали пронзительное восприятие чёрно-белого ада, через который прошли девочки и мальчики военного времени. Названия лагерей Освенцим, Бухенвальд, Маутхаузен, Заксенхаузен, Треблинка, Майданек, Дахау были мне хорошо знакомы.

В той бане я никогда не ходил в парную. Мне казалось, что как только закроется дверь, эсэсовец посмотрит в глазок и надавит на штырь, который разбивает колбу с удушающим газом «циклон Б». Сидя на каменной скамейке в бане, я присматривался к возможностям быстрой эвакуации из помещения.

Вот слева узкое окно. Но я в него пролезу. Окно расположено высоко. Но если поставить три тазика друг на друга, то можно уцепиться руками, подтянуться и пролезть в него… Эта баня, в которой мылись фашисты, производила на меня пугающее и тягостное впечатление.

Дома я брал в руки книгу – рассказ маленькой девочки о её адском пребывании в концлагере – и мысленно переделывал или дополнял текст событиями, которые помогли бы ей спрятаться от фашистов или, по крайней мере, поесть досыта и выспаться.

– Я вам свою помаду дам, Таисия Владимировна! – сказала Александра Андреевна маме. – И эту брошь тоже наденьте!

Парадная форма отца с орденами и медалями, уже готовая, висела в комнате.

– Гриша, ты побрился? – спросила мама.

– Сейчас побреюсь, – ответил отец.

– Ну, с богом! – Александра Андреевна проводила их до двери.

– Бога нет, Александра Андреевна, – сказал отец, – попы всё врут!

– Ладно, ладно, – она перекрестила их вслед, – когда вернетесь?

– После торжественного собрания ещё банкет будет! – ответила мама.

На следующий день отец с матерью были дома.

Александра Андреевна ушла на репетицию, мои сёстры – к подругам.

Спокойный, весь какой-то размякший, отец сидел в кресле и читал «Морской сборник».

Вчера на торжественном собрании министр обороны маршал Малиновский вручил отцу орден Боевого Красного Знамени. В приказе говорилось: «За долголетнюю и безупречную службу в рядах Вооруженных сил СССР… и в связи с Днем Военно-Морского Флота».

Мама подошла к креслу, обняла отца обеими руками за шею и нараспев сказала:

– А ты знаешь, Серёжка, какую наш отец радиограмму расшифрова-а-а-л?

– Тося, – сказал папа, – а ты знаешь, кто сбил ракетой Пауэрса? Наш дальний родственник, Якушкин. Северянин!

Начальнику Главного штаба ВМФ.

Радиограмма расшифрована группой шифровальщиков в составе:

начальник восьмого отдела в/ч 10638 подполковник Замятин,

заместитель начальника восьмого отдела капитан второго ранга Ромашов,

шифровальщик мичман Пузаков,

шифровальщик старшина первой статьи Пузырёв.

Командир в/ч 10638 контр-адмирал Хренов.

Домой они вчера вернулись во втором часу ночи. Отец стоял на пороге и держал обеими руками огромную хрустальную вазу, доверху наполненную конфетами «Мишка на Севере».

И вот уже наша командировка подходит к концу. Скоро закончится учебный год, и мы наконец окажемся дома.

Когда грузовик подъедет к дому, я прыгну за борт и подойду к забору, за которым уже четыре года нас ожидает наш дом. Но прежде чем взяться за витиеватую скобу входной двери и распахнуть её, я постою несколько минут у бетонной дорожки, вдыхая тонкий пряный, с горчинкой, едва уловимый аромат космеи, растущей вдоль забора.

Нежные разноцветные лепестки космеи на высоких стеблях будут слегка покачиваться от тёплого дыхания ветерка с реки, и прежде чем войти в дом, едва ли я удержусь от желания встретиться с ней и хотя бы по колено войти в воду, погружаясь по щиколотку в вязкий ил, который прячет в отложениях опустевшие домики мидий, рачков и неизвестных подземных животных.