Текст книги "Овернские влюбленные"

Убитый горем, доктор Периньяк принял полицейских у себя в кабинете и рассказал им, что совершил страшную ошибку. Произошло это только потому, что он никогда не умел отказать женщине. Соня умолила врача оставить ей пузырек с ядом, чтобы она могла показать орудие преступления мужу и убедить его в вероломстве клерка. И вот, когда Периньяк вместе со старшей медсестрой находился у одной из больных, они услышали душераздирающий вопль. Помчавшись в палату мадам Парнак, они обнаружили на полу тело нотариуса, а его жена билась в истерике.

Оставив снедаемого угрызениями совести врача размышлять о последствиях, которые сулила ему допущенная слабость, полицейские отправились в комнату мадам Парнак. Та встретила их жалкой улыбкой.

– Похоже, господин комиссар, мы с вами уже никогда не расстанемся.

– Зато мэтр Парнак, судя по всему, покинул нас навсегда, – сухо заметил Шаллан. – Так что же произошло, мадам?

– Это я во всем виновата, – задыхаясь от слез, простонала Соня. – Что за дурацкая мысль пришла мне в голову? Зачем я выпросила у Периньяка флакон с ядом? И какого черта этот идиот согласился?

– Для чего вам был нужен яд?

– Я хотела доказать мужу, что не лгу и что этот Франсуа, которому он так доверял, на самом деле мерзавец! А потом… я хотела разжалобить мужа… думала, этот флакон будет для него своего рода символом моих страданий и смертельной опасности… Знаете, комиссар, мы, женщины, иногда любим, чтобы с нами обращались как с детьми… Вот только…

И она снова разрыдалась, не в силах справиться с горем.

– Я понимаю вас, мадам… Все мы глубоко скорбим о потере, которую понесли в лице вашего почтенного супруга… Но, как бы это ни было мучительно, вам придется продолжить рассказ… Мужайтесь, мадам!

– Благодарю вас, комиссар. Вы очень добры… Так вот, вопреки моим надеждам, Альбер поддался дурным подозрениям… Он потребовал, чтобы я сказала, зачем пошла в гости к этому молодому человеку… Я немного запуталась в рассказе, и муж понял, что той ночью в саду, когда меня ударили, я тоже виделась с Лепито. Альбер ужасно рассердился. Таким я его никогда не видела. Он был так страшно разгневан, что говорил почти шепотом… Как он ругал меня, господин комиссар! Вы и представить себе не можете, какие оскорбления он бросал мне в лицо! Я тщетно пыталась объяснить, что этот Франсуа со своей детской любовью, скорее, умилял меня, чем будил ответные чувства, и что на ночное свидание я согласилась исключительно ради того, чтобы избежать какой-нибудь безумной выходки с его стороны. Альбер так и не захотел понять главного. Только потому, что я не сомневалась в виновности Лепито, я и пришла уговорить его перестать покушаться на жизнь моего мужа… Впрочем, именно из-за этого изверг и хотел убить меня! Он понял, что мне все известно…

– Лепито сам сказал вам об этом?

– Нет, но как иначе объяснить преступление? Ведь я никогда не причиняла ему ни малейшего зла…

– И что же ваш муж?

– Это было чудовищно, господин комиссар! Он сказал, что самоубийство брата уже и так запятнало его имя и что неверность жены, которую теперь не удастся скрыть, завершила бесчестье. И потому он решил умереть. Альбер схватил флакон, и прежде чем я успела хоть как-то помешать, поднес его к губам и рухнул мертвым.

Соня, рыдая, зарылась в подушки.

– Пойдемте, Лакоссад, дадим мадам Парнак возможность успокоиться.

И тут Ансельм задал совершенно неуместный вопрос?

– Вы уже пили кофе, мадам Парнак?

– Да, чашка еще стоит на тумбочке.

Шаллан подумал, что его подчиненный, кажется, тоже начинает потихоньку терять разум.

Вернувшись в кабинет Периньяка, комиссар пересказал все, что услышал от мадам Парнак.

– Я уже в курсе, – устало подтвердил врач, – она говорила мне то же самое.

– Я не понимаю лишь одного, доктор. Каким образом один и тот же яд убил мэтра Парнака на месте, в то время как его супруга почти час не испытывала ни малейших признаков отравления и в конце концов отделалась легким испугом?

– Я думаю, что в первую очередь это связано с количеством. Мадам Парнак, скорее всего, проглотила гораздо меньше яда, чем ей кажется. Вероятно, флакон был не полон. А кроме того, нельзя не учитывать состояние здоровья нотариуса… у него было очень слабое сердце… То, что у одного вызвало лишь сильный спазм, у другого, видно, привело к обширному инфаркту. Но только вскрытие даст истинную картину.

– На сей раз, доктор, я попрошу вас не выписывать свидетельство о смерти, не повидавшись со мной.

Шаллан и Лакоссад отпустили машину и медленно двинулись по авеню Аристид-Бриан – обоим хотелось пройтись пешком.

– Помимо весьма странно действующего яда, в истории с мадам Парнак есть и другие несообразности. Почему нотариус сказал жене, будто самоубийство брата запятнало его имя? Ведь он знал от нас, что мсье Дезире, скорее всего, убили…

– Вопрос на вопрос, господин комиссар: зачем мадам Парнак понадобилось мыть чашку, после того как она выпила кофе? Разве в клинике Периньяка принято, чтобы больные мыли за собой посуду?

– Осторожно, Ансельм! На этой дорожке легко поскользнуться! Не забывайте, что яд принесла Лепито вовсе не мадам Парнак.

На площади Дворца правосудия друзья расстались.

– Спокойной ночи, Лакоссад… Попытайтесь уснуть, и будем надеяться, что завтрашний день хоть немного прояснит это дело. Во всяком случае, мы узнаем что-нибудь новенькое.

– Как и Лихтенберг, я считаю, господин комиссар, что «новое редко бывает истинным, а истина – новой».

На следующее утро не успел комиссар побриться, как в дверь позвонили.

– На сей раз кто-то слегка перебарщивает! – крикнул он из ванной. – Половина восьмого утра! Ты можешь открыть, Олимпа?

Олимпа ответила, что на ней пеньюар и бигуди, а потому, открыв дверь, она рискует сделать непрошенного гостя заикой.

– А мне, значит, можно показываться в таком виде? – возмутился Шаллан.

– Ну, дорогой, у тебя давно выработался иммунитет!

Однако в дверь продолжали названивать, и комиссар, ворча, вытер лицо, натянул подтяжки и поплелся открывать. На крыльце стоял Лакоссад.

– Ах, это вы… Олимпа, поставь на стол чашку для инспектора. Что вас привело в такую рань, Ансельм?

– Несчастье.

Шаллан удивленно посмотрел на инспектора.

– Что-нибудь серьезное?

– Нет… но дело едва не окончилось очень скверно… так что я подозреваю тут новое покушение на убийство.

– Опять?

– Логическое продолжение абсурда.

– Только не говорите, что жертва в очередной раз кто-то из Парнаков!

– Да, патрон. Мишель Парнак.

– Господи Боже! Пойдемте в ванную, Лакоссад, вы мне все расскажете, пока я добреюсь.

Инспектор поведал то немногое, что ему удалось узнать. Девушка вернулась из Лиможа в два часа ночи. У самого дома на нее налетела машина, ехавшая с погашенными фарами. К счастью, у Мишель хватило самообладания и ловкости увернуться в последний момент. Впрочем, автомобиль все же довольно сильно задел ее крылом и отбросил к решетке сада. Однако особых травм, если не считать ушибов, нет. Шофер, естественно, и не подумал остановиться.

– Где сейчас мадемуазель Парнак?

– Дома. Плантфоль и Жерье нашли ее во время обхода в полубессознательном состоянии. Ехать в больницу девушка отказалась, и ее поручили заботам Агаты. Плантфоль и Жерье вызвали врача – доктора Гро, тот сразу приехал к Парнакам, но не обнаружил у Мишель ничего серьезного. По-видимому, барышне крупно повезло.

– Вот уж чего не скажешь о нас! Теперь вообще ничего не поймешь. Если это и впрямь очередное покушение, то кто виноват? Лепито – за решеткой, Соня – в больнице, а мэтр Парнак – в морге. Все это превращается в загадку, а я терпеть не могу загадок!

– Я тоже, ибо, как заметил Бурк, «там, где начинаются загадки, правосудию конец».

Несмотря на бурные протесты Олимпы, мужчины, даже не выпив кофе, помчались на авеню Гамбетта, где их встретила очень хмурая Агата. Сославшись на то, что барышня спит, кухарка отказалась провести к ней полицейских. Комиссар и его помощник двинулись вслед за Агатой в кухню и с удовольствием согласились выпить кофе. Олимпа наверняка была бы глубоко уязвлена, узнай она, что ее муж и гость удостоили девушку чести, в которой отказали ей самой: спокойно сели за стол. Похвалив искусство кухарки, комиссар спросил:

– Скажите, Агата, после того как я позвонил вам и попросил сообщить мадемуазель Парнак о несчастье с господином нотариусом, вы сразу же связались с ней?

– Да, сразу же.

– А она не говорила, в какое время собирается вернуться в Орийак?

– Нет, сказала только, на какой поезд сядет в Лиможе.

– А вы никому не рассказывали об этом?

– Да вроде нет. За весь вечер я не видела ни души и в ожидании мадемуазель смотрела телевизор. Тем не менее сон меня все-таки сморил, так что проснулась я, лишь когда господа полицейские позвонили в дверь… Ах, да! Теперь вспомнила! Часов в десять из больницы звонила мадам и спрашивала, знаю ли я о нашем горе. Я ответила, что да, конечно, сказала также, что предупредила барышню и та вернется сегодня с последним поездом.

Позвонив в клинику, Шаллан узнал, что мадам Парнак все еще в постели и ночью, естественно, никуда не отлучалась.

Вскоре проснулась Мишель и согласилась принять полицейских. Девушка лежала на кровати с распухшим от слез лицом. Она любила отца и тяжело переживала его смерть. Кроме того, это самоубийство, необъяснимое с моральной точки зрения и очень непохожее на обычные поступки весельчака нотариуса, придавало происшедшему что-то зловещее и непостижимое.

– И все по вине этой стервы! – с ненавистью вскричала девушка. – Должно быть, папа узнал, что она ему изменяет, и, не в силах пережить такой удар, потерял голову!

– Во всяком случае, мадемуазель, должен с прискорбием сообщить вам, что на Франсуа Лепито ложится тяжкая ответственность. Если бы у него не оказалось этого пузырька с ядом… может, ничего бы и не произошло. Впрочем, он уверяет, будто этот пузырек ему принесли… Довольно жалкая отговорка!

– Франсуа говорит правду! – возмутилась Мишель. – Это я принесла пузырек!

Шаллан и Лакоссад переглянулись. Наконец-то хоть одно их предположение подтвердилось.

– Разрешите спросить, мадемуазель, зачем вы носите с собой яд, способный убить человека на месте?

– Яд? Да вы что, издеваетесь надо мной? Это была вода, но Франсуа так наивен, что готов верить любой чепухе!

– Вода?

– Ну конечно! Я налила ее из крана на кухне. Впрочем, можете спросить у Агаты – это она нашла мне флакончик, и воду я наливала у нее на глазах.

– Но… зачем?

Мишель пришлось рассказать все: о сцене, которую она устроила Франсуа, узнав о приходе мачехи, и о том, каким образом она вырвала у молодого человека обещание не разыгрывать Дон-Жуана.

Полицейские не могли прийти в себя от удивления. Наконец Шаллан спросил у своего помощника:

– Что вы об этом думаете, Лакоссад?

– По-моему, мадемуазель Парнак говорит правду. Эта девушка с характером. Кстати, она напомнила мне одну чешскую поговорку: «Причесывай дочь до двенадцати лет, до шестнадцати – не спускай с нее глаз, а потом скажи спасибо супругу, что избавил тебя от забот».

– Да, но если наша барышня права, то как объяснить отравление мадам Парнак у Лепито?

– Вранье! – воскликнула Мишель. – Эта женщина на все способна, лишь бы привлечь к себе внимание! Отравление такая же чепуха, как и то, что на нее якобы напали в саду!

– Но, мадемуазель, доктор Периньяк…

– О, этот… Нашли кого слушать! Ради моей мачехи Периньяк готов расшибиться в лепешку. Каждое ее желание для него – закон!

– Почему?

– Что почему?

– Почему доктор так покорен вашей мачехе?

Мишель с явным недоумением воззрилась на полицейских.

– Как, вы не в курсе? А я-то думала, только папа и Франсуа ни о чем не догадываются!

– О чем же все-таки, мадемуазель?

– Да просто доктор Периньяк уже больше года спит с Соней!

Агата полностью подтвердила историю с пузырьком и водой из крана.

Отпустив Франсуа, Ансельм посоветовал ему навестить Мишель, а сам пошел в кабинет комиссара, и полицейские принялись обсуждать положение.

– Похоже, все несколько прояснилось, а, Лакоссад?

– Право же…

– Наконец-то мы получили первое доказательство козней, которые подозревали с самого начала!

– Нам здорово помог яд, надо сказать.

– Доктор Периньяк солгал. Почему?

– Не хотел упускать редкую возможность избавиться от мэтра Парнака.

– По-моему, это очевидно. Но раз мы выяснили, что он солгал насчет смерти Парнака и отравления Сони, то почему бы не допустить, что заключение о смерти мсье Дезире тоже ложно?

– Как вы считаете, мадам Парнак – его сообщница?

– Будь у нас только отравление, я бы еще усомнился, но покушение в саду…

– И какова их цель?

– По-моему, тут не может быть двух мнений. Они задумали присвоить состояние Парнаков, а потому не исключено, что это Периньяк сегодня ночью пытался сбить Мишель. Таким образом, Соня осталась бы единственной наследницей своего мужа, а заодно и его брата. Ловко придумано, а? Если б мы пораньше узнали о тайных отношениях Периньяка и мадам Парнак! Выходит, в курсе были все, кроме нас… Нечего сказать, хороша полиция!

– Да, вы правы. Достаточно предположить, что виновен Периньяк, и вся история великолепно увязывается. Смотрите, доктор знал, что мсье Дезире терпеть не может невестку и вполне способен предупредить брата о ее поведении. Подстроить «самоубийство» мсье Дезире – для него детская игра. Периньяк – свой человек в доме нотариуса. Потом он предпринимает липовое покушение на Соню. Зачем? Во-первых, таким образом она будет выглядеть одной из жертв и, естественно, не вызовет подозрений, а во-вторых, предосторожности ради преступники накапливают улики против Лепито. Кроме того, во время визита к больной Соне врачу нетрудно проникнуть в гараж, куда он, вероятно, поставил и свою машину, и сунуть бомбу в мотор автомобиля нотариуса. Шутка с ядом, разыгранная Мишель, перепугала Соню, но врач сразу усмотрел здесь отличную возможность разом избавиться и от Лепито, и от нотариуса, которому жена могла без помех подсунуть отравленный кофе (поэтому, кстати, она и вымыла чашку). Если бы Периньяку удалось сегодня ночью убить Мишель, никто и никогда не докопался бы до истины. Можно предполагать, что через несколько месяцев Соня продала бы контору, а доктор – свой кабинет и оба навсегда исчезли бы из Орийака. И ничто не помешало бы им в чужих краях наслаждаться плодами нечестно приобретенного богатства. Но замысел провалился. Теперь уже им не помогут никакие деньги. Можно подумать, это с них писал некогда Сервантес: «Фортуна посылает миндаль тем, у кого больше нет зубов».

– Оставьте в покое Сервантеса, Лакоссад, и поспешите отправить побольше народу на поиски сведений о прошлом доктора Периньяка. Как только они с этим покончат, я пойду к прокурору.

Еще до полудня комиссар узнал, что доктор Периньяк по уши увяз в долгах, а в два часа уже звонил в дверь прокурора. Учитывая социальное положение предполагаемых преступников, тот долго не мог поверить в их виновность. Однако доказательства, приведенные комиссаром, в конце концов убедили представителя судебной власти. В три часа Шаллан, Лакоссад и еще два инспектора явились домой к доктору Периньяку. Последний сначала выразил изумление, а потом возмутился. Но комиссар быстро оборвал возражения.

– Не трудитесь напрасно, доктор. Мы едем прямиком из клиники. Мадам Парнак во всем созналась: и в убийстве братьев Парнак, и в покушении на жизнь его дочери, предпринятом этой ночью.

Неисправимый игрок, доктор принял поражение с тем же фатализмом, как если бы поставил не на ту масть или вытащил неудачную карту. Он сам передал полицейским тряпки, которыми обернул пистолет, оборвавший жизнь мсье Дезире. А начав признания, Периньяк довел их до конца и рассказал все. Таким образом, полицейские с удовлетворением узнали, что все их выводы нисколько не грешат против истины. Отправив врача в тюрьму, Шаллан и Лакоссад уже вдвоем пошли в клинику разговаривать с Соней. Та встретила их с достоинством, подобающим вдове, только что потерявшей супруга.

– Не знаю, какова причина вашего визита, господа, но буду вам очень признательна, если вы поторопитесь – мне надо одеваться и ехать домой. Вы же понимаете, я должна позаботиться о том, чтобы мой несчастный супруг достойно отправился в последний путь.

– Напрасно вы так спешите, мадам, – холодно заметил Шаллан. – Мы с инспектором подождем, а потом поедем вместе с вами.

– Очень любезно с вашей стороны, господин комиссар.

– Ошибаетесь, мадам, не такая уж это любезность – мы собираемся везти вас в тюрьму.

– Вы с ума сошли?

– Доктор Периньяк уже там. Кстати, он подписал полное признание.

– Вот сволочь!

От неожиданности Соня потеряла контроль над собой и мгновенно превратилась в то, чем была на самом деле – жестокую, безжалостную и циничную уличную девку. Комиссар улыбнулся.

– Вам следовало понимать, что Периньяк сломается, столкнувшись с первым же затруднением.

– Верно… Я знала, что он не сдюжит, но сама себя обманывала. Уж очень он мне нравился… Что ж, тем хуже для меня.

Эта история наделала так много шума, что в Орийаке о ней говорят до сих пор. После того как преступных любовников должным образом судили и отправили на каторгу, а мэтр Парнак обрел вечный покой в семейном склепе рядом со старшим братом, жизнь вошла в привычную колею. Антуан Ремуйе взял на себя руководство конторой, а Франсуа Лепито, глубоко разочарованный преображением Сони, вновь приступил к повседневной работе. Полицейские тоже окунулись в обычную рутину. Комиссар Шаллан, как и прежде, наслаждался восхитительной кухней Олимпы, а инспектор Лакоссад, размышляя о легкомыслии тех, на кого обрушилась тяжкая десница закона, неизменно повторял арабскую пословицу: «Кто хочет украсть минарет, должен заранее вырыть подходящий колодец».

Как-то утром Мишель зашла в контору и объявила Ремуйе, что собирается обговорить со своим опекуном (тот жил в Париже и нисколько не жаждал переселиться в Орийак) все необходимые меры к тому, чтобы впредь старший клерк мэтра Парнака заменил покойного хозяина. Антуан рассыпался в благодарностях, но девушка, махнув рукой, попросила Франсуа следовать за ней в бывший кабинет отца.

– Ну, Франсуа, – сказала она, закрыв за собой дверь, – решитесь вы наконец или нет?

– На что?

– Просить у меня руки, дурень этакий!

– Я не позволю вам разговаривать со мной таким тоном!

– Вы мой служащий, а потому я буду разговаривать с вами так, как мне заблагорассудится!

– Нет, честное слово, вы, кажется, воображаете, будто у нас до сих пор монархия! А была ведь и революция, мадемуазель, но вы, конечно, о ней позабыли?

– Плевать мне на нее!

– Ну раз так, я ухожу!

– А я вам запрещаю!

– Ха-ха!

– Ну что же, смейтесь, болван!

И она изо всех сил треснула Франсуа по физиономии. Из разбитого носа сразу хлынула кровь, а глаза наполнились слезами. От неожиданности и боли клерк сел на ковер, да так и застыл, не понимая толком, что с ним стряслось. Перепуганная Мишель опустилась рядом на колени.

– Ох, Франсуа, простите, – бормотала она, нежно гладя и утешая молодого человека, – я не хотела… Но это сильнее меня! Почему вы так упорно не желаете признаться, что любите меня?

– Не знаю… не знаю… – без всякого выражения прошептал еще не оправившийся от потрясения клерк.

– Так я вам скажу почему! Просто вы до идиотизма застенчивы!

– А?

– Но вам нечего бояться!

Глядя на окровавленный платок, Лепито вовсе не испытывал такой уверенности.

– Будьте умницей, Франсуа, скажите, что вы меня любите и хотите жениться!

Прежде чем ответить, Лепито встал.

– Не то что бы я не любил вас, Мишель, но, пожалуй, мои чувства не так глубоки, чтобы жениться.

– Ах, вы опять за старое!

– В конце-то концов свободный я человек или нет?

– Нет! Вы меня скомпрометировали и теперь обязаны жениться!

– Я? Я вас скомпрометировал?

– Разумеется! Неужели вы не помните, как я приходила к вам, собираясь покончить с собой в вашей комнате?

Подобное лицемерие так возмутило Франсуа, что он сперва остолбенел, а потом завопил что есть мочи:

– Лгунья! Подлая лгунья!

Не в силах снести обиду, Мишель закатила молодому человеку пощечину и тут же получила в ответ еще более увесистую оплеуху. Теперь уже она села на попку, но почти сразу вскочила, и между противниками завязалась отчаянная потасовка.

Агата первой услышала странные звуки, доносившиеся из кабинета покойного мэтра Парнака. Она на цыпочках подошла и, приоткрыв дверь, увидела такое зрелище, что, при всей своей невозмутимости, едва не закричала на весь дом. Поспешно закрыв дверь, кухарка опрометью кинулась в контору.

– Быстро! – завопила она, ворвавшись туда. – Бегите скорее! Мсье Лепито убивает нашу барышню!

На мгновение все оцепенели. Как и следовало ожидать, первым опомнился Ремуйе и побежал в кабинет нотариуса. За ним по пятам мчались Агата, задыхающийся от астмы Вермель и, наконец, мадемуазель Мулезан – последняя сидела без туфель и потому поотстала.

Влетев на поле боя, изумленные служащие увидели опрокинутую мебель, несколько разбитых ваз и безделушек. А среди всего этого невообразимого хаоса сидели рядышком держась за руки Франсуа и Мишель. Несмотря на сильно помятые физиономии, молодые люди нежно улыбались друг другу.

– Я всегда знала, что вы меня любите, – ворковала девушка.

– А я и не подозревал, до какой степени… – признался прижатый к стенке Франсуа.

Тут они заметили присутствие посторонних, и мадемуазель Парнак довольно сухо осведомилась:

– Что вы хотите?

Ремуйе, не в состоянии произнести ни слова, обвел красноречивым жестом разгромленный кабинет, и Мишель, поняв общее замешательство, любезно снизошла до объяснений:

– Франсуа попросил моей руки, и я дала согласие.

– Вот уж никогда не думала, что это происходит таким образом, – говорила по дороге в контору мадемуазель Мулезан Вермелю.

Вдова Шерминьяк услышала, что Франсуа возвращается насвистывая модный мотив. Это было настолько не в обычаях воспитанного молодого человека, что она вышла посмотреть, в чем дело. Клерк не стал ждать вопроса.

– У меня великолепная новость, мадам Шерминьяк! Я решил жениться.

– Да-а?

В это «да» Софи сложила всю нежность, все предположения и надежды, скрашивавшие ее тусклое существование.

– На мадемуазели Парнак.

– Да-а?

В этом «да» звучала вся горечь обманутых влюбленных с начала веков и до наших дней. Оставив Франсуа Лепито, Софи Шерминьяк удалилась к себе готовить липовый чай, должно быть надеясь утопить в нем собственные иллюзии.