Текст книги "Датабиография"

16
Мир

⁽¹⁾ В Албании и в XXI веке есть семьи, неукоснительно соблюдающие закон талиона согласно древнему кодексу шестисотлетней давности, который гласит, что если убили одного из членов вашей семьи, то вы имеете право мстить всем мужчинам в семье убийцы, пока не сочтете, что первоначальное преступление искуплено, оскорбление смыто. Чаще всего такого искупления не происходит – убийства продолжаются, так что албанскому правительству приходится назначать человека, который в силах договориться о том, как выйти из одного конфликта, порождающего другой, и о сумме финансовой компенсации, чтобы цепь убийств наконец прекратилась прежде, чем семьи жертв сами станут убийцами, а те, кто стремится отомстить, – следующими жертвами.

А ведь мы живем в XXI веке. Но нации, стремящейся войти в Европейский союз, негоже руководствоваться такими древними законами: они существуют с тех времен, когда всадник объезжал на коне всю страну, чтобы устно передавать жителям правила поведения, которые назывались «Канун» (то есть «Око за око, зуб за зуб»), потом они перекочевывали из поколения в поколение и всегда соблюдались лишь потому, что всегда соблюдались. А было это задолго до того, как кто-то выступил с идеей образовать Европейский союз и сказать самим себе, что существуют более цивилизованные способы решения конфликтов.

И вот в ожидании прогресса тысячи детей мужского пола остаются взаперти, их домашнее обучение оплачивается государством, ибо они – ближайшие в списке, стоит им только выйти за ограду собственного жилища. Это тоже может быть воспринято в качестве провокации, нового, дополнительного оскорбления, тогда как, оставаясь дома, они сами по себе являют акт раскаяния по отношению к жертвам тех времен, когда большинство из них еще даже не родились. Некоторые никогда не выходили даже на порог, не знают ничего о мире, кроме собственного дома.

⁽²⁾ Сверху, через иллюминатор, когда самолет уже оторвался от взлетной полосы в Бостоне и взял курс на Лос-Анджелес, под углом набирая высоту и устремляясь к облачному потолку, можно различить пригород, пробки на въезде в город, представить душные кафе с бумажными стаканчиками. Подальше, если удастся, можно увидеть и Нью-Йорк – он пробуждается в четырех сотнях километров от вас, когда самолет уже набрал крейсерскую скорость, – и очереди у лотков бродячих торговцев солеными кренделями у подножия Всемирного торгового центра. Еще дальше, за тысячи километров, представим себе мужчину лет пятидесяти, с коротко подстриженной седой бородкой; это Джеймс Митчелл, у него на ногах кроссовки, он захлопывает за собой дверь дома в Филадельфии, надевает наушники и отправляется на пробежку вдоль берегов Делавэра, превратившуюся в ритуальную часть его утренней зарядки для ног, с тех пор как он удалился на покой после верной службы в военно-воздушных силах Соединенных Штатов (US Air Force), оставшись их консультантом. Ноги бегут себе в превосходном темпе, а в сотнях километров от него другой мужчина, Брюс Джессен, тоже бывший инструктор US Air Force, маленькими глотками потягивая кофе, просматривает утренние газеты, ничего особенного. Для всех начинается новый день.

А если обладать взглядом, проникающим сквозь стены, то будет видно и Джорджа У. Буша – он прибывает в школу во Флориде, шутит с детишками, причем и правда с юмором, где он куда больший мастер, нежели в должности, которую занимает вот уже несколько месяцев. А в окрестностях Лэнгли – города, где приютилась штаб-квартира ЦРУ, – или в Вашингтоне можно было бы увидеть, как сотни мужчин и женщин предъявляют пропуска, проходя на службу, и весь мир просыпается в то 11 сентября. А уж совсем далеко, в пещере или затаившись в какой-нибудь хижине в Афганистане, кое-кто поглядывает на часы, просчитывая все, что уже так давно подготовил, а сейчас ему подтвердили, что самолет благополучно вылетел из Бостона, как и другой – из другого аэропорта, и они летят на Вашингтон и Ньюарк.

В иллюминаторах первого самолета можно различить пейзаж, не предусмотренный планом полета, поскольку лайнер сменил направление, какие-то типы прорвались в кабину пилотов, сперва ранив пассажиров, и развернули боинг на Нью-Йорк, где еще не видели, чтобы какой-нибудь самолет летел так близко над городом. И еще там, внизу, никогда не видели, чтобы самолет летел на такой малой высоте, совсем рядом с башнями-небоскребами. Прохожие останавливаются, озадаченно смотрят: да нет, такого не может быть, а самолет в это время приближается к башне вплотную, это невозможно, как будто он собирается влететь прямо в нее, и вот лайнер между 93-м и 99-м этажами со всей силы пробивает ее насквозь.

Джорджу Бушу прямо в школьном классе докладывают, что какой-то самолет врезался в одну из башен Всемирного торгового центра, он толком не понимает, что случилось, не знает, как отреагировать, тем более что его снимают телекамеры. Изобразив смущенную улыбку, он как ни в чем не бывало продолжает, словно ничего не произошло. Или чтобы сделать вид, как будто ничего, действительно ничего не случилось, попробовать этот вариант, потому как поверить в то невозможное, о чем ему только что доложили, он не в силах; а весь мир в это время уже только и слушает новости о самолете и включает телевизоры, бросается в интернет, предупреждает близких или стоит точно в ступоре, наподобие Джеймса Митчелла, когда тот, вернувшись с пробежки трусцой, включает телевизор на кухне и впивается в экран перед лицом немыслимого; как и Брюс Джессен, как весь мир, в прямом эфире наблюдающий за этим ужасным смятением, – на телеэкранах или прямо там, на месте случившегося.

И вот они, улицы Манхэттена, разрываемые ужасающим выбором: бежать прочь от всех опасностей или ошеломленно смотреть на то, как из башни вываливаются горящие тела, и задавать себе вопрос: как такое вообще могло случиться и что это на самом деле – несчастный случай или террористический акт невиданного размаха, ведь нельзя же нарочно заставить самолет врезаться в башню, такое невозможно на американской земле, на нее же никогда еще не нападали с воздуха; и тут появившийся на горизонте второй самолет летит ко второй башне, и одновременно с его ударом все становится ясно, когда обе башни рушатся. И подозрения эти пока еще не сосредоточены на человеке, о котором большинство даже никогда не слышало, – он сидит, забившись в какую– то дыру в Афганистане, для него уже состоялась основная часть всего, что было запланировано.

Бушу, эвакуированному согласно процедуре, приходится реагировать как можно скорее. Первая мировая держава получила удар в самое сердце и сделает все, чтобы найти виновных, уничтожить этот новый и могущественный вид терроризма, ведущего борьбу без всяких международных правил. Нужно свести его на ноль всеми возможными средствами, так на его месте поступил бы его отец, и вот какой ответ он дает в тот же вечер:

Вид самолетов, врезающихся в здания, пожаров, разрушающихся грандиозных башен наполнил нас неверием, нестерпимой печалью и безмолвной, но непоколебимой яростью. Эти кровавые расправы были спланированы, чтобы погрузить нашу страну в хаос и заставить отступить. Но они провалились. Наша страна сильна. Америка и раньше побеждала своих врагов, так будет и в этот раз. Никто из нас никогда не забудет этого дня, но мы пойдем вперед и вперед, чтобы защитить свободу и все, что есть доброго и справедливого в нашем мире.

Еще через пять дней Дональд Рамсфелд, тогда занимавший должность министра обороны, выразился в беседе с интервьюировавшим его журналистом из NBC проще: теперь Америке придется качнуться на темную сторону, и нет особой разницы, что там, на темной стороне, тут можно предположить все что угодно. Фраза в своем роде загадочная – но только не для Джеймса Митчелла и Брюса Джессена, они-то прекрасно поняли, что им хотели сказать. Может быть, наконец и для них найдется роль в этой игре, соответствующая их способностям: их объединенный опыт психологов и армейских инструкторов может пригодиться для создания настоящей пыточной системы, для оттачивания их техник допроса, и имеет ли значение, что до этого они всего лишь призывали пытать солдат, чтобы подготовить тех на случай попадания в лапы к врагам; ибо внезапно это становится реальным, профессионально уместным. А пока что массмедиа вовсю стараются, тиражируя картинки – рухнувшие башни, падающие тела, развалины, невообразимое, – чтобы попытаться донести: все это здесь, по-настоящему, в действительности.

⁽³⁾ Сколько пассажиров в тот день изменили свои планы в последний момент и взяли билеты на эти рейсы, скольких человек не должно было быть в тех самолетах? Этот вопрос остается актуальным для каждого несчастного случая с самолетами, чтобы мы поняли: жизнь своенравна и непредсказуема, в этом она всегда верна себе. Но мы не спрашиваем о тех, кто в последний момент выбрал иной путь – пешком, на машине, в метро, в автобусе, – нежели первоначально запланированный; ведь нам известны имена только авиапассажиров, оказавшихся на борту таких самолетов.

⁽⁴⁾ У дома моего детства – куча упакованных картонных коробок: они ждут, когда приедет грузовик, мои родители реально разводятся, и вот грядет переезд, мне десять лет. Вещи здесь свалены как попало, судьба некоторых быть выброшенными. Они складываются в картину, которая кажется мне метафорой нестерпимой жестокости. Ощущение хаоса, невыносимой боли. Ничего больше не находится там, где ему предназначено быть. Больше ничего во всем мире, включая и меня тоже.

Во время этого переезда я потерял большинство вещей из детства (тетради, игрушки). Ощущение утраты настигло меня только сейчас, когда я захотел перечитать тексты, перебрать свои вещи, поближе прикоснуться к той части моей жизни, и вдруг – их нет больше, не существует, и этот кусочек меня частично исчез вместе с ними.

⁽⁵⁾ Через пятнадцать лет после того, как я покинул дом своего детства, в котором давным-давно живут другие люди, я звоню, напрашиваюсь прийти посмотреть, брожу по комнатам, в них уже нет ничего общего с моей жизнью здесь (моя спальня теперь стала залом для занятий фитнесом). И только на пустом чердаке в углу приютилась картонная коробка, позабытая тут, в ней фотографии моих родителей и других людей из моего детства. Как будто здесь все-таки осталась частичка меня.

⁽⁶⁾ Решение Трампа вывести Соединенные Штаты из парижского соглашения по климату не изменило позиции других стран, подписавших соглашение, да и в его стране сотни городов объединились под лозунгом: We are still in[20]20
  Мы по-прежнему за (англ.).


[Закрыть]. Но его решение вполне способно положить конец колебаниям других, таких как Жаир Болсонару; Трамп словно бы проложил путь, показав пример, и Болсонару последовал ему. Если только Болсонару в этом не двинется дальше Трампа, и тогда уже он подаст пример, или, может быть, еще кто-нибудь другой, одержимый идеями, способными нанести планете еще больше ущерба, решится пойти еще дальше. Этакий конкурс климатоскептиков (который завершится исчерпанием ресурсов или каким-нибудь катаклизмом).

Ибо в центре человеческого рептильного мозга находится стриатум – полосатое тело, отвечающее за программирование индивидуальной деятельности, и его предназначение – вовсе не мысли об окружающей среде, а поиски дофамина. Пять потребностей испокон веков приводят его в действие: насытить желудок, удовлетворить половой инстинкт, доминировать, получать максимум информации и прикладывать минимум усилий. В старые времена к ним добавлялось еще одно – выжить. Стриатум всегда желает еще большего, не воспринимая время иначе, кроме как здесь и сейчас (остальное для него слишком отдалено). На этой исконной основе некоторым удается действовать и жить лучше других: таким как Трамп, как Болсонару, как рапануйцы.

Требуются тысячи лет, чтобы изменить тысячи лет.

⁽⁷⁾ В первый раз я чуть не утонул в четыре года возле деревенского домика, где жили бабушка с дедушкой: кузен столкнул меня в речку за садом, и тетя в самый последний миг схватила меня за ногу.

Второй раз – в Эквадоре, мне восемнадцать, мощные буруны волн отбрасывают меня, не давая доплыть до берега; друг протягивает руку, а я не успеваю за нее схватиться, в эту четверть секунды, необходимую для движения, силы мне изменяют. Миг наивысшего напряжения – ибо только я один и могу сейчас себя спасти.

⁽⁸⁾ Вследствие нападений 11 сентября 2001 года Джеймс Митчелл и Брюс Джессен подписали с ЦРУ контракт на 81 миллион долларов. Их технологии усиленных допросов с пристрастием, практикуемые в тайных тюрьмах по всему миру, не принесут никаких достоверных данных. И тем не менее ЦРУ примет решение распространить их на все места содержания под стражей, включая тюрьму Гуантанамо.

Ибо Дональд Рамсфелд спустя всего несколько месяцев после нападений изрек:

Есть то, что нам известно; вещи, о которых мы знаем, что их знаем. Мы знаем, что есть неизвестные известные, иначе говоря, есть вещи, о которых мы знаем, что мы их не знаем. Но есть еще и неизвестные неизвестные, то есть вещи, о которых мы не знаем, что мы их не знаем. И если посмотреть на историю нашей страны и других свободных стран, то именно эта последняя категория и выглядит самой трудной.

То есть годится вообще все что угодно, лишь бы узнать про них побольше.

⁽⁹⁾ Но применительно к нам самим – что же это за вещи, о которых мы не знаем, что ничего о них не знаем?

⁽¹⁰⁾ Я лежу в ванной, мне восемь лет, и вот я ставлю на край свой аквариум с маленькой лягушечкой, чтобы впервые принять ванну вместе с ней. Как всегда, наливаю горячую воду. Моя лягушечка спрыгивает в ванну, замирает – там практически кипяток, она обварилась – и погибает. Я не знаю, чья тут вина – моя или ее самой.

⁽¹¹⁾ На рассвете я притаился под деревом в деревне, мне двенадцать лет, солнце едва показалось на небе, я держу в руках карабин. Уже полчаса я, спрятавшись, жду, когда наконец смогу подстрелить сороку или ворону, но тщетно. Прежде чем уйти оттуда, я подстреливаю воробья, чирикающего на ветке над моей головой. Швыряю его тельце в кусты; я полон сожаления о том, что сейчас совершил.

17
Религия

⁽¹⁾ В Сирии, в городе Алеппо, в самый разгар гражданской войны Рождество не празднуют в день Рождества, а Новый год – в день Нового года: в это время наибольший риск подвергнуться бомбардировкам. А празднуют в дни между праздниками: вдруг какой-то случайный день – а это Рождество или Новый год. Следовало бы все делать именно так (вне зависимости от причин).

⁽²⁾ Молитва, написанная мной в семилетием возрасте на листе бумаги:

Иисус – как бы я хотел, чтобы мне не снились кошмары.

Иисус – как бы я хотел перейти во второй класс.

Иисус – как бы я хотел, чтобы папа вернулся к нам.

Иисус – как бы я хотел, чтобы не спорили сестры с братом.

Иисус – как бы я хотел, чтобы на мое причастие приехалмой крестный (из Гонконга).

Иисус – как бы я хотел, чтобы мы провели прекрасные каникулы во Франции.

⁽³⁾ С детства я куда больше помню мистицизм, нежели саму религию, ну, или мистицизм хронологически запомнился первым; чувство связи с каким-нибудь предметом, причастности, потом оно становится религиозным, ритуализируется в предназначенных для этого местах, для этого следует изучать катехизис, узнавать историю пастыря, его деяния.

Я медленно отходил от религии; все дальше от меня становился и мистицизм, размываясь внутри самой проблематики и потом, в некоторые минуты жизни, возвращаясь в виде сомнений и колебаний. Объясняю это своим детям, они спрашивают, верю ли я в Бога, а вера ведь может накатывать как волна, походить на землю, вдруг уплывающую под ногами, это как нечто такое, чего нельзя выдать в категорической, окончательной формулировке, – но при этом оно рядом, здесь: ощущение, индивидуальная причастность ко всему на свете.

Ответ их не устраивает: так да или нет?

⁽⁴⁾ В Вануату, на архипелаге островов вблизи Новой Зеландии, обитатели придумали себе друга, нечто вроде божества, – это Джон Фрум. История стала легендой, легенда – мифом, а миф превратился в культ: в незапамятные времена из жерла вулкана вышел человекобог, и когда-нибудь он вернется на остров. Некоторые полагают, что такое уже произошло – это белый человек, пришедший с континента. Для других он – принц Филипп, который однажды приезжал на остров, принадлежавший британской короне, с визитом; он был во всем белом.

Не имеет значения: нужна была байка, чтобы объединить население, снова свести его к единому общему корню, получить союзника для борьбы с захватчиками, легитимизировать исконные традиции жителей, относившихся к одному племени и желавших вернуться в то же состояние (не носить одежду, пить пойло под названием «кава», опьяняющее и путающее восприятие окружающего), а поскольку возник Джон Фрум, это подстегнуло их к возрождению прошлых устоев. Мне хотелось написать историю Джона Фрума, историю общины, нашедшей себе верование, как метафору всего общества, чья вера развивается подобным образом. Я не стал продолжать, рыть глубже, исследование таинства могло разрушить его, даже для меня. Или же этот волнующий сюжет был так далек от меня ментально и географически, что интерес, который для написания романа нужно испытывать на протяжении длительного времени, быстро погас.

А может, причина была в том, что история и так выглядела яснее ясного, ее суть скрывалась в имени – ибо для других обитателей Джон Фрум был «человеком, прибывшим из Америки», одним из многих американских солдат, который именно так и отрекомендовался, прежде чем выбросить в море все лишнее военное обмундирование, когда отбывала его военчасть: John from America, что позднее и сократилось до Джон Фрум.

⁽⁵⁾ Чтобы избежать тюремного заключения за мошенничество, финансовый директор одного греческого предприятия, только что им ограбленного, сбежал на гору Афон и восемь лет скрывался там под видом монаха. Он приехал туда и объявил себя верующим. Тем не менее по прошествии восьми лет он уехал оттуда, и после этого его быстро арестовали. Его отчужденность, наверное, еще усиливалась по причине того, что в монастырской среде он был единственным, кто в Бога не верил, и до такой степени, что предпочел тюрьму. Ибо восемь лет добровольного принуждения себя ничего не изменили в его взглядах, это происходит не так.

18
Жизнь / смерть

⁽¹⁾ Помимо того, что я дважды едва не утонул, десятилетним мальчиком я чуть не умер во время ярмарочного праздника, усевшись в корзинку огромного маятника, раскачивающегося на высоте двадцати метров над землей и внезапно останавливающегося. Чтобы попасть на этот аттракцион, надо было иметь соответствующий рост или достичь минимально допустимого возраста (десять лет). Роста мне тогда еще не хватало, а вот возраст – только что мне исполнилось десять (я отличался запоздалым ростом). Корзинка перевернулась, поручень неплотно держал мои ноги, и руки начали скользить. Отец снизу увидел мое отчаянное лицо и понял, что у меня проблема; тут он стал настойчиво требовать от хозяина остановить аттракцион, и тот согласился дать мне сойти. Отец спас мне жизнь (события такого рода потом влияют на отношение к отцу).

⁽²⁾ Чем больше времени проходит, чем меньше необходимость избегать смертельной опасности, тем отдаленнее кажется риск такой опасности (это закон математической теории вероятностей). С вулканом все наоборот: чем дольше период без извержения, тем больше риск, что извержение произойдет.

Из двух статистически противоположных вероятностей надо выбрать ту, что приложима к каждому элементу человеческой жизни, и определить, насколько длительный период без определенного события увеличивает или уменьшает шансы того, что событие такого рода вскоре произойдет (если только это, в сущности, не зависит от тебя самого или от превратностей жизни): период без поездок, период без удач, период бесплатного прохода в метро, период без сексуальных отношений, период без острой зубной боли.

⁽³⁾ Я всегда верил, что доживу до старости, и всегда поступал, отталкиваясь больше от этого, чем от предчувствия, что умру молодым (при этом ничуть не помышляя о страховании жизни, о пенсии). Может быть, я ошибаюсь. Наперед этого узнать не дано. Но что все-таки предпочтительнее: поступать так, будто доживешь до старости, и умереть молодым, – или же поступать так, будто умрешь молодым, и дожить до преклонных лет?

⁽⁴⁾ Мне шестнадцать, я подхожу к отцу – он в это время подрезает кусты в саду – и задаю ему экзистенциальный вопрос, которым одержим: есть ли в жизни смысл, если все равно когда-нибудь умрешь. Он, преспокойно продолжая подстригать кустики, советует мне не заморачиваться этим – придет день, и мне все станет понятно.

Спустя тридцать лет он делится со мной мыслью, которая теперь мучает его самого: нет, не его собственная смерть уничтожит все, что строится, не она сведет к нулю ценность всего окружающего, – а то, что придет день, когда на Земле угаснет вообще всякая жизнь. И зачем тогда сейчас создавать что-либо (сад, предприятие, коллекционировать солонки или произведения искусства)?

⁽⁵⁾ Фараоны все предусмотрели для своего вечного покоя, они оборудовали свои гробницы предметами, которые могли бы прекрасно послужить им и дальше (мебель, украшения, пища, инструменты, лодки), у строивших гробницы мастеров не было права появляться на восточном берегу Нила, чтобы никакие секреты не оказались разглашенными, планы этих гробниц знал только глава мастеров. От всего-то они подстраховались, кроме расхитителей и археологов, явившихся спустя тысячелетия, ибо кому дано предугадать, что произойдет через три тысячи лет?

Что, если фараоны, чьи гробницы потревожили, а вещи выставили в музее, – а вдруг они реально лишились всего этого в потустороннем мире, в действительности верно представляя себе вечность, имея основания для такой своей прозорливости. И теперь вот навсегда утратили кров, украшения, средства передвижения, а без всего этого вечность уже не такая комфортная штука.

⁽⁶⁾ В заигрывании с мыслью свести счеты с жизнью, пока ты молод, есть нечто шекспировское, трагическая энергетика, в дальнейшем, несомненно, ослабевающая. Черный романтизм осознания обыденности неотвратимого, который отрешает от жизни, едва успевшей начаться; но это бывает именно так, с чувством безысходности, тем более когда я размышляю об этом всего-то в двадцать, петляя по ночной дороге, от включенной зловещей музыки чувство неизбывной печали сгущается еще сильней, к тому же машина вполне подходит для того, чтобы свести счеты с жизнью.

Но вдруг меня настигает мысль, что следовало бы подготовить такой поступок, написать письма, объяснить, не оставлять близких без разгадки, так не поступают. Тут же, сразу, нужно обдумать: что написать, как аргументировать (какие указать причины, в чем именно заключается неотвратимость, и постараться, чтобы не упрекнули потом в недостатке воображения); все становится более трудоемким, требующим разработки: это больше уже не чувство, терзающее нутро, а умозаключение, вереница этапов, в которой уже нет решительно ничего шекспировского. Тогда я мысленно переключаюсь на другое, продолжая вести машину, и меняю волну на радио, подыскивая не такую свинцово-тяжелую музыку.

⁽⁷⁾ Мне сорок один год, я живу прямо в лесу, фотографирую лежащие деревья, поваленные бурей, ветром, сраженные болезнью, временем, воображая, что они покончили с собой. Серия называется «Деревья-самоубийцы», под каждым снимком причина такого поступка (тоска, меланхолия, депрессия). Как будто они, едва ощутив прилетевший только на разведку ветерок, тут же себе пообещали: вот налетит буря, так уж я сопротивляться не стану.

⁽⁸⁾ Думаю над вопросом: а случись мне лечь в больницу из-за длительной болезни, где это может быть: в стране, где я живу (и где живет созданная мною семья), или в стране, где я родился (в родных местах, где живет семья, в которой я вырос)? А если бы мои родители уже не жили там, условия задачки стали бы иными? Долгие отношения «родители – дети», построенные на принципах заботы и защиты, – усиливаются ли они во время болезни, то есть речь о мысли, что ваши папа с мамой обязаны прибежать первыми, случись вам захворать, раз уж они опекали вас с самого начала вашей жизни? И если да, то до какого возраста это может продолжаться: всегда или же до того дня, когда ваши родители, видимо, будут уже не в состоянии утешать и ободрять вас (поскольку утратили силы или наступил момент, когда пришел ваш черед утешать и ободрять, быть рядом, ради ваших детей, ради вас самого, ради родителей)?

⁽⁹⁾ Больницы, в которой я появился на свет, больше нет, теперь это многоквартирный дом. Пожелай я и в самом деле умереть в той же палате, где родился, поставь это своей целью, мне пришлось бы выкупить целый этаж и переоборудовать ту самую комнату. Маловероятно, что я этого захотел бы, но кто может знать наперед, что может показаться истинно важным по мере того, как вы стареете.

⁽¹⁰⁾ Сентинелы живут вдали от остального мира, на Северном Сентинельском острове архипелага Андаманских и Никобарских островов (Индия). Эти люди, не вступающие в контакт ни с кем, являются самым демографически цельным племенем – предполагается, что их предки вышли из Африки десятки тысяч лет назад и с тех пор образ жизни всего этого племени (их от сорока до двухсот человек) нисколько не менялся. Современная жизнь с ее рисками до них не докатилась: они вытачивают стрелы из металлических обломков кораблей, торговых суден или самолетов, прибывающих издалека, что и дает им определенное представление о внешнем мире (вот бы узнать, какой смысл для них в такой информации).

В 1990-е годы предпринимались попытки завоевать доверие народов охотников-собирателей, уединенно живущих в амазонских джунглях. Им привозили подарки: кокосовые орехи, бананы, пластмассовые игрушки, промышленные товары. Годы спустя оценили результат: распространение заразных болезней, социальное расслоение, воины, превратившиеся в апатичных алкоголиков, и эксплуатация детей – теперь их выводят плясать перед туроператорами. В отличие от других племен, любой контакт с сентинелами заканчивается смертью; на острове, густо поросшем лесом, они зорко бдят, их стрелы всегда наготове. В 1880 году британские колонизаторы вывезли аборигенов, и те поумирали под их покровительством; с тех пор чужеземец – это опасность, и сентинелы сторожат на берегу, готовые убить любого, кто приблизится (совсем недавно – двух рыбаков, заснувших на лодке, которую принесло туда ветром, и одного миссионера). Остров наглухо закрыт, право сентинелов оставаться свободными от любых связей с внешним миром было задокументировано (и любой, кто окажет помощь в подготовке путешествия на этот остров, будет обвинен в непреднамеренном убийстве).

Именно там самый первобытный мир на Земле, самый близкий к истокам, не менявшийся уже тысячи лет: неутолима, даже при самом горячем желании, эта необходимость взглянуть – на что похож тот мир, откуда мы родом, кем мы были тысячи лет назад, найти фундаментальные ответы. Пожелать такого – крайняя опасность, подходить близко к острову рискованнее, чем к Бронксу, предместьям Лос-Анджелеса, бразильским фавелам, филиппинским переулкам, Либерии, колумбийскому картелю. Приблизиться к нему – значит погибнуть, быть пронзенным стрелой охотника-собирателя, быть убитым первобытной версией тебя самого.

⁽¹¹⁾ Моя семилетняя дочь сделала мне на сорок третий и сорок четвертый день рождения замечательные трехмерные сувениры из бумаги: идеальный дом, чтобы писать (с маленьким компьютером внутри), и идеальный музей (с картинами любимых моих художников и одной – ее собственной). Она говорит, что в день моей смерти – раз это так же важно, как и день рождения, – она склеит для меня кладбище из бумаги с какой-нибудь фигуркой, склонившейся в молитве.

⁽¹²⁾ Выражение «Конец есть начало чего-то другого» неприменимо к:

– концу света,

– собственной смерти.

⁽¹³⁾ Скорее всего, любой из нас умрет до того, как человечество погибнет. И все-таки полностью быть уверенным нельзя – ибо никогда не известно, что может случиться (эпидемия, после которой уцелеет лишь один-единственный человек с иммунитетом от нее; катаклизм, в котором все погибают, а остается только один человек, оказавшийся не там, где он разразился). Рассчитывать на это не стоит, остаться последним человеком на Земле – это глобализированная и тотальная форма агорафобии: мир как пустое пространство, странно обезлюдевшее, и, если у вас, единственного выжившего, возникнут проблемы, спасти вас будет некому. Это до такой степени маловероятно, и все-таки окончательно сбрасывать со счетов такую возможность не стоит. Ибо шестьдесят пять с половиной миллионов лет назад никакая форма жизни не могла и представить себе массового и неотвратимого вымирания такого множества животных и растительных видов вследствие комбинации из падения астероидов, вулканических извержений, радиоактивных облаков и кислотных дождей.

⁽¹⁴⁾ Чему субъект западной культуры, живущий в XXI веке, может научиться за сорок четыре года существования:

От отца – свободомыслию.

От матери – думать о других.

От жены – любить по-настоящему.

От детей – умению оберегать.

От друзей – постоянству в связях.

От писательства – возможности высказаться.

От разговоров о самом себе – тому, что не все следует говорить вслух.

От тревог – что они преходящи.

От природы – что она незыблема.

От юмора – что это манера поведения.

От других – что нужно говорить «спасибо».

От города – что в нем много творческой энергетики.

От мира – что надо заставлять себя познавать его.

От настоящего – что оно нигде, кроме здесь и сейчас.

От жизни – что нужно быть ее частью.

От завтрашнего дня – что он принадлежит нам.

(В этой книге есть цитаты или ссылки на: Юваль Ной Харари, «Homo deus»; Хорхе Луис Борхес, «Алеф»; Джаред Даймонд, «Коллапс»; Жиль Делёз, «Переговоры»; Себастьян Болер, «Помешательство человеческое»; Филип Ларкин, «Избранные письма (1940–1985)», Луиза Буржуа, «What is the shape of this problem?», Хавьер Серкас, «Слепое пятно».)