Текст книги "Мрачные сказки"

Но я понимаю: признаться в том, что сделал Тео, все равно что признаться всей общине, что он нарушил наши правила. И не один раз, а сотни. Он ходил по дороге, рискуя занести в Пастораль ветрянку. Он предал всех нас. И ради чего? Ради того, чтобы найти старый, брошенный кем-то пикап и ничего не значащую фотографию?

Мягкий ветерок покрывает поверхность пруда рябью, а мою кожу мурашками. Противное покалывание вызывает в памяти неприятное воспоминание о Розе и Линдене, чья смерть до сих пор разрывает мне сердце. Их тела, оставленные гнить в лесу, были хорошо видны с пограничной линии – размякшие, недвижные. Они знали, что могло с ними случиться, и все-таки рискнули: украдкой выскользнули за периметр. Как в легенде о юной дочери фермера, занимавшегося выращиванием пшеницы и жившего в долине в те времена, когда было построено первое поселение, – до покупки этого участка земли основателями Пасторали. Той девочке было всего девять или десять лет, когда она с наступлением темноты улизнула из своей комнаты и отправилась в лес. Вновь ее увидели лишь через неделю – она блуждала по опушке, одичалая и запаршивевшая, как какое-то лесное существо, покрытое гниющими листьями вязов. Тогда впервые ранние поселенцы заподозрили, что деревья могут быть распространителями болезни. Причем такой, которой им следовало остерегаться. И вскоре после этого они покинули ферму, напуганные тем, что могло заражать этот лес. Вот почему я боюсь содеянного мужем.

И все-таки я сохраню его секрет в тайне, я скрою его ложь. Должно быть, я хорошая жена. Ни слова никому не скажу, потому что Тео сделал бы ради меня то же самое. Он воздвиг бы вокруг стену, лишь бы меня защитить. Тео любит меня. Глубоко и сильно. Несмотря ни на что!

Я все еще плаваю в пруду. На небо с востока взбирается солнце – как жирный, но робкий, осторожничающий кот. Даже на таком расстоянии от дома я могу различить силуэт мужа – он виден в кухонное окно над мойкой. Тео снова что-то рассматривает. Наверное, фотографию. Он не хочет выпускать ее из рук. Не отрывая от него глаз, я подплываю чуть ближе к берегу. В ушах нарастает пульсирующий шум.

В окне появляется еще одна фигура. Слегка наклонившись вперед, моя сестра рукой ощупывает стол, чтобы сориентироваться. Тео вскидывает на нее голову. Они стоят не рядом, но достаточно близко. И могут разговаривать тихо. Так тихо, что ветру не разнести их голоса по лугу. И не домчать до пруда, в котором я плаваю, наблюдая за ними. Ступив ногами в ил, я медленно бреду к берегу. И вижу, как голова Тео резко поворачивается к окну. Как будто он желает оценить, насколько близко я от них нахожусь. Успею ли войти в дверь и застать обоих.

Луговая трава колет мне стопы; воздух зябок и покалывает тело; с волос по спине стекает вода, но я поворачиваюсь к дому ухом и напряженно прислушиваюсь. В животе все скручивается в узел. Би с Тео слишком далеко от меня, чтобы я расслышала их разговор. Но так не должно быть! Так неправильно – Тео не должен наклоняться к Би, бросая в окно настороженный взгляд! Их явно связывает какой-то секрет. И слова, которыми они обмениваются, предназначены только для их ушей.

Би

– Он здесь был, – шепчу я, застыв возле кухонного стола с запрокинутым подбородком.

Тео, мой зять, – мужчина высокий, а мне не хочется разговаривать с его грудью или кадыком; вот я и поднимаю лицо в надежде на то, что мои затуманенные непроницаемой поволокой глаза встретятся с его глазами.

Возможно, с моей стороны большая глупость – стоять так близко к человеку, который выходил из Пасторали и бродил по дороге среди смертоносных деревьев. Но, сдерживая дыхание и прислушиваясь к шуму крови, неспешным каскадом струящейся по его венам, вискам и горлу, я опять убеждаюсь: ее движение свободно, ничем не стеснено и не ограничено. На слух кровь Тео чистая! По его телу не разносится болезнь.

– Кто? – спрашивает Тео, поворачиваясь ко мне лицом.

Его голос немного дрожит. Сестра все еще на пруду, плавает в холодной воде. Мы с ее мужем в доме одни. И все-таки я говорю тихо. Настолько тихо, чтобы расслышать меня мог только он.

– В ссоре с Каллой ты назвал имя.

– Мы не ссорились, – быстро возражает Тео.

Похоже, он считает своим долгом успокоить меня, младшую сестру жены. Доказать мне, что он хороший муж Калле и не способен поднять на нее голос.

– Мне без разницы, – говорю я.

Напряженно вслушиваюсь в звуки за окном: не возвращается ли с пруда сестра? Но в поле тихо, слишком тихо. Только ленивый ветерок щекочет кончики луговых трав.

– Тревис Рен, – почему-то еще тише произношу я. – Тот, чей пикап ты нашел.

Дыхание Тео меняется. Мне даже кажется, что он ближе наклоняется ко мне, я чувствую тепло, излучаемое его кожей.

– О чем ты?

– Я думаю, что Тревис Рен был здесь, в нашем доме. На террасе.

В сетчатую дверь задувает ветер; он доносит до моих ушей плеск воды, стекающей по коже Каллы на траву возле ног – сестра вылезла на берег. Пруд от дома далеко, но я слышу ее движения.

– Почему ты так считаешь? – спрашивает Тео.

– Я его помню.

Тео издает странный покашливающий звук, как будто он мне не верит.

– И когда он здесь был?

Калла уже идет к дому, подходит все ближе и ближе.

– Может, год назад. Может, больше.

Тео сглатывает, его голос становится почти беззвучным; похоже, он тоже не хочет, чтобы Калла нас застала разговаривающими:

– Как он мог находиться на нашей террасе? Без нашего ведома? – голос Тео сходит на нет.

Наверное, он уже смотрит на дверь. Я качаю головой, а глаза тоже устремляются к заднему входу.

Я слышу: Калла уже рядом. Сестра движется быстробыстро. Почти бежит.

– Не знаю…

Проходит секунда. Калла уже у заднего крыльца, ее шаги по земле звучат очень громко. Должно быть, Тео ее видит – я слышу, как он напрягается и отводит руку к карману. Скорее всего, кладет туда фотографию, чтобы Калла ее не увидела.

– Почему ты мне рассказываешь об этом? – спрашивает он, подразумевая: почему я говорю об этом ему, а не сестре?

– Потому что я знаю, что ты мне поверишь. А она бы не поверила, – сглотнув чувство вины, я отступаю от Тео к гостиной. – Калла не желает и слышать о том, что там происходит, – киваю я на пространство за домом, на дорогу, ворота поодаль и лес, простирающийся за ними. – А тебе интересно.

Я касаюсь рукой перил лестницы. Стук сердца уже отдает в горле; боюсь, еще миг, и оно выскочит из грудной клетки.

Похоже, Тео кивает, но шанса что-либо сказать лишается: дверь распахивается, и в дом порывисто влетает запах Каллы, запах зеленовато-золотистых лимонов и илистой воды из стоячего пруда. Поспешно развернувшись, я почти взбегаю по лестнице наверх. Как бы лицо меня не выдало!

– Что ты делаешь? – слышу я вопрос сестры, обращенный к Тео, в ее голосе нервозность.

Поворачивается кран, старые трубы испускают хриплый стон, вода с шумом брызжет в раковину.

– Мою руки, – отвечает Тео.

Невероятно убедительная ложь!

– А где Би? – голос Каллы надтреснут и напряжен, как будто что-то царапает ей горло.

Сестре несвойственен такой тон. Она что-то подозревает. Быть может, Калла видела, как я беседовала с Тео. А, может, просто чувствует что-то не то. Когда в доме живут всего три человека, секреты редко удается хранить долго – все рано или поздно становится явным.

– Наверное, наверху, – отвечает жене Тео ровным, скучным тоном. Тоном человека, лишь вполуха слушающего ее вопросы, человека, привыкшего врать.

Калла вздыхает, а затем я слышу ее поступь, приглушенную ковром на полу гостиной. Вот сестра доходит до лестницы. Но, прежде чем она успевает меня заметить, я скрываюсь в спальне. Проходит еще несколько секунд, и по дому эхом разносится голос Каллы, снова обращенный к Тео:

– Сегодня вечером собрание.

Шум воды над кухонной мойкой стихает.

– Я знаю, – отвечает Тео все тем же вялым, пресным тоном; правда, теперь в нем сквозит еле уловимое раздражение.

Собрание. Сегодня вечером мы пойдем на Круг в самом сердце Пасторали. Сегодня вечером я увижу Леви.

Часть третья
Собрание

Калла

Еженедельное собрание начинается на закате. Мы с Тео направляемся по тропе в срединную часть Пасторали; небо кишит вечерними птицами, воздух пахнет сиренью; к ее аромату примешивается горьковатый запах диких яблонь и кукурузных початков, варящихся на костре рядом с Кругом, площадкой для собраний.

В черте Пасторали находится двадцать два строения: несколько жилых домов, как у нас, общинный домик, общежитие с дюжиной комнатушек со спальными койками, большая кухня со столовой, мастерская и хижина для рожениц, расположившаяся среди деревьев на западной окраине. Купер, основатель нашей общины, приобрел этот участок со всеми постройками у одного банка лет пятьдесят назад. Приобрел дешево, потому что других желающих купить заброшенное на семьдесят лет поселение в далекой лесной глухомани – с домами, вросшими в землю, и агрессивным лесом, отвоевывавшим назад отнятое людьми, – попросту не нашлось. Многие вообще не знали о его существовании.

Дом, в котором выросли мы с Би, стоит на самом южном рубеже общины – ближе всех к сторожке, нашему посту охраны. К северу от Пасторали раскинулись пшеничные и кукурузные поля, едва видимые в угасающем свете дня. Восточная граница тянется вдоль невысокого пологого хребта; там, среди густых сосен, угнездился дом Генри и Лили Мэй, их козы частенько пасутся на поляне, отделенной изгородью от опушки леса. А тропа, бегущая вдоль ручья, – та самая, по которой мы с Тео пошли от нашего дома в центр Пасторали, – служит западной границей. Пастораль занимает девяносто с лишним акров. Девяносто акров, обеспечивающих нам прибежище и безопасность.

Круг, на котором проводятся наши собрания, устроен на открытом ровном участке земли – позади столовой, между двумя обширными садами. Низкую деревянную сцену обрамляют полукольцом скамейки из колотых бревен. Члены общины уже начали занимать на них свои места и, разбившись на маленькие группы, тихо переговариваются друг с другом. На этом Кругу мы собираемся регулярно, раз в неделю. И, усевшись на скамьи плечом к плечу, обсуждаем урожаи, погоду и меры по защите общины. На этой площадке мы также празднуем дни рождения, организуем свадьбы и поминки тех, кого потеряли. Каждый декабрь поем песни, которые принесли с собой из прошлой жизни наши старики, – про омелу и подарки, перевязанные разноцветными лентами. А еще пьем мутный сидр и зажигаем вокруг дерева Мабон свечи. Мы сохранили обычаи внешнего мира, но также создали и новые традиции.

А сейчас мы с Тео стоим у границы площадки – за кругом света, отбрасываемого костром. И оба опасаемся заговорить с другими. Боимся, как бы наши рты не выдали того, что занимает наши мысли. Тео покидал Пастораль. Переступал ее границу и ходил по дороге. И он мог заразиться ветрянкой. Хотя… кожа мужа остается чистой, а глаза ясными; и, когда они встречаются с моими, я не вижу в них темных пятен.

С деревьев спускаются ночные насекомые; три дочки Авы – все с длинными черными волосами, завитыми в мелкие кудряшки, и большими, как у матери, серповидными глазами, – обежав восьмеркой ноги взрослых, устремляются к дереву Мабон в центре площадки.

Деревом Мабон мы зовем старый дуб. Дважды в году мы завязываем на его ветках ленточки: весной – отмечая начало посевного сезона, осенью – празднуя сбор урожая. Изредка это дерево используется для других, более мрачных целей: определить, живет ли в теле общинника болезнь.

Дочки Авы гоняются друг за другом вокруг дерева с криками: «Гниль! Гниль! Была моя, стала твоя! Гниль, гниль! Я от гнили убегу, а тебе лежать в гробу!» Но прежде чем их кто-нибудь успевает одернуть, девчушки стрелами уносятся в ряды кукурузы.

Тео откашливается; его глаза устремлены на сцену – в ожидании Леви. Муж выглядит так, словно с трудом удерживает ложь, распирающую ему глотку. А я думаю о сестре, стоявшей на кухне так близко от мужа и шептавшей ему какие-то слова. Различить их мой слух не смог. Но когда я вылезла из пруда и вернулась в дом, Би на кухне уже не было, а Тео стоял около мойки, делая вид, будто скрывать ему нечего. Он думает, что я их не видела.

Разум мечется между мыслями о предательстве и замешательством; но довлеет над всем страх. Мне хочется поверить в то, что Тео больше никогда не переступит границу. Но что-то в глазах мужа выдает любопытство, продолжающее его будоражить.

Слева от нас к площадке подходят Эш и его жена Колетт, на седьмом месяце беременности. Последнее время Эш так трясется над Колетт, как будто она – драгоценный сосуд, способный неожиданно разбиться, а ребенок в ее чреве – хрупкое стеклышко. Супруги проходят мимо нас, ища глазами свободные места на скамейках. Эш потирает рукой шею Колетт, а она, прикрыв на мгновение глаза, запрокидывает голову. Ее выгнутая поза выдает изнуренность: беременность Колетт протекает тяжело, утренние приступы тошноты и головокружения уже вконец измучили женщину, и она практически не покидает дом на северной стороне Пасторали. Выходит лишь для участия в наших собраниях.

– Добрый вечер, – тихо приветствует нас Эш, в глазах которого тоже видна усталость.

– Добрый вечер, – кивая, вторит ему Тео. – Как самочувствие? – обращается он к Колетт, пытаясь вести себя правильно.

Колетт лишь едва поворачивается к нему; округлившийся живот ограничивает свободу движений; веки по краям припухли. Колетт – даже беременная – женщина маленькая, невысокая ростом и мелкокостная. Ее блестящие каштановые волосы ниспадают до самого копчика. И ступает она очень мягко и плавно, словно скользит по воде.

– Неплохо, – отвечает Колетт Тео, обводя рукой живот-шар. – Мне порой кажется, будто я уже год хожу беременной.

Мне всегда нравилась Колетт, и так и подмывает ее приободрить, заверить, что все эти мучения стоят того, чтобы однажды взять на руки своего ребенка. Утешить тем, что большинство женщин испытывают в положении то же самое. Но вместе с тем мне хочется избежать дальнейшего разговора. А если Колетт или Эш поймут по моим глазам, какую тайну я пытаюсь скрыть?

– Обращайтесь, если мы можем вам чем-то помочь, – участливо предлагает им Тео, но я слышу в его голосе напряжение: муж тоже хочет побыстрее закончить эту беседу.

К счастью, Эш кивает и устремляется с женой к Кругу. Присев на всякий случай неподалеку от тропки, они о чем-то тихо переговариваются. Возможно, обсуждают имя для ребенка или ясли, которые сооружает для него Эш. А может, решают, кто лучше – мальчик или девочка, сын или дочка.

А я думаю о том, что нам с Тео надо пройти предстоящее испытание, выдержать, перетерпеть общинное собрание: избегать любых зрительных контактов, не поднимать головы, и тогда нам не придется никого обманывать. Но боковым зрением я вижу, как ко мне устремляется Бирди.

Она приближается неспешно – без громких приветствий или раскинутых для объятий рук. Наоборот, старается не привлекать внимания. Бирди подходит ко мне с низко опущенной головой:

– Теплый выдался вечерок…

Уголки ее сжатых губ смотрят вниз. Нас с Бирди связывает тихая и нежная дружба. Я всегда чувствую себя в ее обществе легко и непринужденно. Именно Бирди научила меня шить из старых мужниных рубашек мешки для хранения муки и зерна, правильно укладывать компост и консервировать голубику в лимонном соке так, чтобы ягоды не размякли и компот не превратился в комковатую кашицу. Мы дружим, и наша дружба зиждется на простом, но действенном принципе: не отягощать друг друга обязательствами и претензиями.

Однако сейчас с Бирди что-то не так. Она обводит глазами площадку, людей, стоящих рядом с нами, а затем дотрагивается до старого шрама на левом локте, как будто хочет убедиться, на месте ли он. (Несколько лет назад во время уборки пшеницы Бирди порезалась о серп; рана затянулась, но на ее месте остался зазубренный, неровный валик наросшей розовой плоти.)

– Да, вечер теплый, – соглашаюсь я, надеясь, что Бирди быстро отойдет и не спросит у меня, почему Тео выглядит окаменевшим истуканом.

Но вместо этого она, отняв руку от шрама, прикасается к моей руке:

– Мне нужно переговорить с тобой.

Бирди не смотрит мне в глаза, лишь слегка, украдкой косится. Ее кожа – как поверхность скорлупы у грецкого ореха: вся обветренная и потрескавшаяся. И не успеваю я поинтересоваться, в чем дело, как она уводит меня от мужа на несколько шагов – назад, в тень вязов, где наши голоса никто не услышит.

– Как твой сад? – спрашивает Бирди, а мне бросается в глаза неестественная белизна ее белков.

И вопросом о моем летнем саде ей меня не сбить. Бирди явно что-то нужно!

– Сад в порядке.

– Тысячелистник еще не пора убирать?

– Через неделю будет самое время.

Некоторые члены нашей общины собирают свежий тысячелистник, едва его ростки пробиваются из земли, и вешают пучки зелени под потолком. Говорят, это растение способно уберечь от болезней, а чай с тысячелистником очищает тело от типичных для зимы простуд.

Правый глаз Бирди странно дергается, она снова начинает потирать свой шрам. Лучше бы ей этого не делать! Меня это раздражает, суставы вмиг пронзает невралгическая боль.

– Что-то случилось? – спрашиваю я напрямик.

Стоящий в нескольких метрах от нас Тео оборачивается. Он делает вид, будто не прислушивается, но я уверена: он мог уловить пару слов.

Рот Бирди раздосадованно кривится; кажется, что у нее вот-вот сдадут нервы и она уйдет, не сказав мне больше ни слова. Но Бирди прокашливается:

– Три дня назад Арвен слишком близко подошел к границе, – Бирди обводит глазами еще не рассевшуюся толпу и находит в ней своего сына.

Мальчик робко переминается с ноги на ногу подле ее мужа. Арвену всего десять лет, и он всегда был тихоней. Из тех застенчивых, молчаливых и задумчивых детей, что предпочитают забавам ровесников-сорванцов книги.

– Он сделал это не нарочно, так вышло. Арвен вешал белье на веревке, как вдруг порывом ветра сдуло один из моих кухонных половиков. Он улетел и зацепился за дерево. По ту сторону, – нервно втягивает воздух Бирди. – Я окрикнула Арвена, когда он уже протянул к нему руку. Я велела ему бросить половик, он послушался, но рука все же побывала за пограничной линией.

Протянув к Бирди руку, я сжимаю ладонь подруги.

– Это была только рука, Бирди. Я уверена, с Арвеном все в порядке.

Бирди быстро кивает; она явно одержима одной мыслью. И вместо того чтобы утихомирить дергающуюся ногу, прикусывает щеку. Бирди прожила в Пасторали большую часть своей жизни, почти с момента основания общины. И здесь же, в Пасторали, родила сына. Ей известны все риски. Бирди знает, что произойдет, если окажется, что Арвен занес сюда болезнь.

– Наш дом стоит слишком близко к границе, – продолжает она. – Она видна мне из окна спальни. – Внезапно Бирди резко успокаивается и наконец решается посмотреть мне прямо в глаза. – На днях деревья на границе начали расщепляться.

У меня перехватывает дыхание. Вот уже несколько месяцев мы не наблюдали, чтобы у пограничных деревьев отслаивалась кора. Порой закрадывалась даже мысль: уж не отступила ли болезнь от нашего леса? Может, он снова стал безопасным? А теперь кора опять начала растрескиваться, а по стволам потекла живица. Наши сомнения развеялись: гниль продолжает жить в лесу. Она всегда рядом. Меня подмывает обернуться, взглянуть на Тео, проверить, прислушивается ли он к нашему разговору, понять, удалось ли ему что-то расслышать. Но я не отвожу глаз от Бирди.

– Это не значит, что Арвен болен, – заверяю я подругу, но по спине пробегает леденящий холод. Наклонившись ближе к Бирди, я мягко уточняю: – Как он выглядит?

– Мы пока ничего не заметили. Никаких признаков болезни…

«Арвену не следовало приходить на собрание, – мелькает у меня в голове. – Лучше бы сидел дома, в своей комнате, изолировался от всех, пока мы не убедимся наверняка». Но мой муж тоже здесь, разве не так? А он сделал гораздо худшее. Тео сам, по доброй воле, дерзко переступал границу. Каждую ночь, множество раз! И целый год врал! Но он уцелел. Да и сейчас у него не наблюдается никаких симптомов болезни.

– Ты сказала Леви? – спрашиваю я Бирди.

Подруга опускает глаза:

– Я сказала ему о том, что деревья растрескиваются. А об Арвене не сказала. – Бирди вскидывает на меня глаза. – Не хочу никого пугать без причины.

Я снова сжимаю руку подруги. Слишком хорошо понимаю, почему она не хочет рассказывать о случившемся общине. Не стоит без необходимости вызывать панику.

– Мы постоянно повторяли ему: держись от границы подальше, – качает головой Бирди, а я боюсь, как бы из ее глаз не брызнули слезы. – Мы даже рассказали ему историю о фермерской дочке.

Я улыбаюсь подруге. Она хорошая мать. Делает все что может.

– Тысячелистник не излечит Арвена от болезни, если он уже заразился, – поясняю я Бирди, все еще не выпуская ее руку.

Тысячелистник годится для лечения легких простудных заболеваний, желудочных расстройств и затяжной лихорадки. Но я вижу, что подруга в отчаянии. В таком отчаянии, что даже решилась поделиться со мной в надежде на помощь. Увы, от вязовой ветрянки есть лишь одно-единственное средство, но я сознаю: Бирди прибегнуть к нему не захочет. И поэтому предлагаю ей совершенно безвредное средство, которое не спасет ее сына от гнили, но, возможно, успокоит саму Бирди:

– Приходи ко мне завтра, я дам тебе немного свежего имбирного корня. Ты сделаешь для Арвена теплую ванну с имбирем. Возможно, он высосет поры болезни из его кожи.

Это ложь, и, скорее всего, Бирди это понимает. Но ей удается выдавить слабую улыбку.

– Спасибо тебе, – выдыхает подруга, кидая взгляд на Круг, где уже почти все расселись. А потом добавляет: – Не говори никому, пожалуйста!

– Не скажу, – киваю я.

Высвободив руку, Бирди выходит из тени и направляется искать мужа с сыном.

А мой муж хранит полное молчание, пока мы пробираемся к одной из немногих свободных скамеек. Я допускаю, что он слышал наш разговор.

Если не весь, то что-то точно. Но Тео даже не косится на меня. Похоже, он ощущает напряжение, сверлящее мои виски, и понимает, какие эмоции я всеми силами стараюсь скрыть. Сын Бирди совершил глупую ошибку, протянул руку к пограничным деревьям. А мой муженек добровольно выходил за ворота. Из ночи в ночь, пока я – думая, что он здоров и в безопасности, – спала в нашей общей постели. Впрочем, меня тревожит не только это, но и то, что сообщила мне подруга. С деревьев снова облезает кора.

Вязовая ветрянка совсем близко, у наших границ. Она медленно, но верно завоевывает нашу долину. Я оглядываюсь по сторонам – ищу Би. Но сестры среди собравшихся нет. Она все еще с Леви, в его доме на дальней окраине поселения. Они часто встречаются перед собраниями. Би дает Леви советы и указания к действию. Но я знаю: она передает ему не только остроту своего ума и восприятия. Она отдается ему вся.

Би

Дом Леви на восточной оконечности поселения пахнет влажной сосновой древесиной, мхом, обросшим крышу, и льняным бельем, недавно постиранным одной из тех женщин, что регулярно убираются и поддерживают порядок в жилище Леви. Сам он как предводитель нашей общины от этих обязанностей освобожден. Леви живет в одном из самых больших домов в Пасторали – усадьбе, построенной в этом лесу первыми поселенцами еще до их бегства и невозвращения.

Сидя на диване, я поглаживаю ладонями шерстяную материю; пальцы привычно скользят по повторяющимся квадратикам узора. Я уже множество раз ощущала эту ткань оголенной кожей, лопатками и тазом, и она всегда оставляла на моем теле свежие отметины. Мой собственный узор. На этом диване Леви раздевал меня и целовал. И шептал вещи, которым никто другой не поверил бы. Моя любовь к нему почти болезненная: отчаянная, нуждающаяся, изливающаяся слезами на пол, глубокая, сопряженная с горечью.

Леви был со мной в тот день, когда я ослепла. Мы лежали на спине на лугу, едва касаясь пальцами ног кромки пруда, и Леви водил большим пальцем по моей ладони, нашептывая какую-то историю. Какую – я сейчас уже не скажу. Деревья над нами заколыхались, и я – как мне помнится – засмеялась, приняв мерцающие призмы света за игру летнего солнца. Я подумала, что небо на минуточку сошло с ума, но потом моргнула, и на меня накатила мощная волна паники. Словно земля вздыбилась, и меня подхватило течение огромной широкой реки, а доплыть до берега уже не было возможности. Эта река отняла у меня разом весь зримый мир, да так быстро, что я даже не успела обвести его взглядом. Одним, последним взглядом. «Я ничего не вижу!» – вскричала я и не узнала свой собственный голос: он противно дребезжал от ужаса.

Но я почувствовала, как напряглась рука Леви, сжавшая мою руку. «Я здесь, я тебя держу, – произнес он, и мой пульс пришел в норму, а дыхание замедлилось. – Я с тобой рядом!» А потом я осознала: зрение уже никогда не вернется. Такова была реальность, независимая от моих чувств и желаний. Мне было девятнадцать, я стала слепой. Но Леви действительно был всегда рядом. Он никогда не позволял мне ощущать себя одинокой, изолированной в этой безмерной, абсолютной тьме. И я полюбила его за это. За то, что он не выпустил моей руки в тот день, за то, что обещал меня не оставлять, что бы ни случилось. А в следующем году умер Купер – основатель Пасторали, и Леви стал главой нашей общины.

Купер вырастил Леви, мать которого – одна из первых поселенок Пасторали – умерла при родах. Купер воспитывал Леви как своего сына и наследника, готовил в преемники после собственной кончины. И я знаю: Леви воспринимал свою роль предводителя так, как будто был для нее предназначен. Потому что он и впрямь был создан для этой миссии.

Я слышу шаги на лестнице, скольжение по перилам руки, а следом его голос.

– Би, – обращается ко мне Леви, – ты пришла рано.

Его слова сопровождаются легкой улыбкой, а сердцебиение учащается, пока Леви пересекает гостиную и садится со мною рядом. Ах, это тепло, эта сердечность! Это знакомое ощущение его взгляда на мне! Взгляда, тоже нуждающегося, – Леви смотрит так, как никто и никогда на меня не смотрел и едва ли уже посмотрит. Я знаю: мне следует многое ему рассказать – и о Тео, и о пикапе, и другие тайны, что я храню. Но я умалчиваю о них. До поры, до времени…

А пока… я вспоминаю наши ночи. Ночи, в которые его руки ласкали и волновали мою плоть, притягивали к себе так, словно Леви мог умереть, если бы я не дала обещания принадлежать ему всегда. Навеки.

– Я скучал по тебе, – говорит мне Леви; его пальцы щекочут мою ладонь, голос сочится, как воск со свечи.

– Прошло только несколько дней. – Ответ дается мне с трудом: мешает ложь, застрявшая внутри.

Иногда я пытаюсь представить себе Леви юным – изогнутые линии его зеленых глаз оттенка речной волны, его полуухмылку, приподнимавшую лишь половинку рта, за которой он пытался скрыть смех. Он был красив, умен, смел и дерзок. И держался настолько самоуверенно, что временами это даже тревожило. Как будто он не мог ошибаться и все делал правильно! Леви умело скрывал свои недостатки, казался человеком непогрешимым и безызъянным. Но мне известна его слабость. Его слабость – я.

Леви водит пальцами по моей ладони, словно пытается считать с нее мои мысли, – повторяет кончиком пальца все линии и изгибы.

– Ты в порядке? – ласково осведомляется он.

Я киваю и тяну к нему руку. Я нуждаюсь в нем, как судно в надежном якоре. Притронувшись к его ключице, мои пальцы путешествуют дальше – по склоненной шее к подбородку.

– Что такое?

– Ничего, – отвечаю я Леви слабой улыбкой. Заверяющая маленькая ложь…

– Как остальные? – спрашивает Леви, убирая мне за ухо прядку волос.

Я слышу его дыхание, медленное и ритмичное. Я знаю, как звучат его легкие, как звучит его бьющееся сердце. Даже во время общинных собраний, в гуле множества других стучащих сердец, я всегда различаю размеренный ритм его сердца. Потому что оно принадлежит мне. Я знаю его, как свое собственное.

– С ними все хорошо.

– А у наших сторожей есть новости? Тео ничего не говорил?

Леви любит обсудить дела общины перед собранием. И всегда расспрашивает, что я слышала. Его интересует все: разговоры в общинной столовой и на кухне, слухи, домыслы и сплетни, которыми обмениваются члены общины, прогуливаясь вечером по междурядьям кукурузных полей. Словом, те вещи, которые ему не дано, а я могу услышать, когда никто не подозревает, что я подслушиваю.

Я также чувствую перемену погоды, наступление холодов при приближении зимы, надвигающуюся ночью грозу. Я подмечаю, когда зерновые урождаются нездоровыми, и могу отличить от других забеременевшую женщину. Я знаю, когда кто-то ссорится и когда кто-то влюбляется. Мне известны все те мелочи, что помогают Леви руководить, убеждать людей в том, что он видит и знает все, что происходит в нашей общине.

Но именно сейчас мне хочется одного: прижаться теснее к его груди, чтобы стук любимого сердца избавил меня от мыслей, смущающих разум.

– Ты же можешь расспросить Тео сам, – говорю я.

– Да, конечно, – соглашается Леви, убирая руку с моих волос. – Но ты единственная, кому я доверяю, в чьей искренности не сомневаюсь.

Мы с Леви вместе почти всю жизнь. С самого детства. Стоя по колено в холодном ручье, Леви держал сеть, сделанную из проволоки и бечевки, а я входила в воду выше по течению и, опустив в нее руки, направляла к нему шустрых рыбешек со сверкающей чешуей. А потом мы вместе доставали из сети трепыхавшихся рыбок, бросали на берег и ждали, когда из их жабр вырвутся последние судорожные выдохи.

Мы всегда нуждались друг в друге – как будто порознь мы никогда не стали бы такими сильными, как будучи вместе.

По тихому дыханию Леви я догадываюсь: он мучительно над чем-то размышляет.

– Как ты думаешь, люди уже начали забывать, почему мы здесь? – спрашивает он.

Слова стекают с его губ, как капли дождя с крутой крыши. Леви часто переживает из-за того, что общину разъедают тревога и беспокойство, наши границы небезопасны, а все, что мы здесь построили, могут в одночасье разрушить осенние ветры. Я слышу, как он наклоняется вперед, опирается локтями о колени и сцепляет кисти рук. И касаюсь его плеча.

– Они всем довольны, – заверяю я любимого. – Ничего не изменилось.

Впрочем… Теперь я знаю, что Тео бродил по дороге по ту сторону границы. Он нарушил наше главное, жизненно важное правило. Но я не говорю об этом ни слова Леви, потому что внутри меня – как семя в почве – прорастает зернышко сомнения. Нечто, чего я пока не состоянии понять. Еле уловимое, неоформленное воспоминание, которое я не могу пока объяснить. И это вынуждает меня молчать. Хотя с каждой секундой оно становится для меня все более обременительным, все сильнее душит меня.

Я провожу рукой по краю дивана. Нащупываю торчащую нитку. Нужно будет заштопать эту дырку. Мы все боремся за то, чтобы не дать нашей скромной жизни в Пасторали затрещать по швам и развалиться. Нам приходится беречь то немногое, что у нас есть, продлевать вещам век: зашивать их, латать, чинить, сбивать гвоздями. Не позволять непогоде лишать нас домов, лесу – отнимать у Пасторали территорию, а у нас, пытающихся в ней уцелеть, – жизнь.