Текст книги "Экзамен"

18

– Распишитесь, – в небольшом окошечке кассы появился серый лист ведомости. Кассирша услужливо протянула авторучку, обмотанную изолентой.

– Благодарю вас, у меня своя, – Саша заранее приготовил для этого торжественного случая новенькую ручку. И сейчас он, немного волнуясь, отыскал графу со своей фамилией, неторопливо, стараясь сохранить солидный вид, расписался ею.

Одинцов в последний раз окинул взглядом тщательно выведенную подпись, и кассирша отсчитала несколько ассигнаций, целую пачку денег – столько, сколько он не получал ни разу в жизни. Саша нарочито небрежно засунул деньги в карман пальто. Он старался делать равнодушное лицо, но в глубине души ему очень хотелось, чтобы все видели, что он получил столько денег за свою работу – не ученические шестьдесят рублей, а вдвое больше, и не за учебу, а за настоящую самостоятельную работу. Теперь он может называться рабочим! Сегодня он получил первую настоящую рабочую получку!

У кассы толпится много рабочих, но как жаль, что нет никого «своих» – из родного цеха – и никто не может видеть торжества Саши. А впрочем, нет… Саша заметил, что рядом с ним пересчитывает деньги Витька-рыжий. У Рыжего их было заметно больше, но Одинцов не огорчился и не позавидовал – по труду и честь! – и только подумал: «Ничего, пройдет немного времени, и я буду получать столько же, а то и больше. Не это главное. Ведь не в деньгах же счастье?!»

Саша постоял, нетерпеливо прошелся по коридору, делая вид, что его очень заинтересовали плакаты, развешанные на стенах, а сам краешком глаза внимательно следил за Рыжим. Наконец, Витька увидел его:

– А, Санек! Привет!

– Здравствуй. Ты тоже… приходил за получкой? – быстро спросил Саша.

– Да, тоже за получкой, – попался Витек на его приманку. Глядя на улыбку, невольно проглядывающую сквозь серьезную мину Одинцова, он усмехнулся:

– Теперь гулять будем? Бутылка с тебя. Надо отметить посвящение в работяги.

– Да я не знаю еще.. – нерешительно начал Одинцов.

– Ну, ну, – Рыжий покровительственно похлопал Сашу по плечу и ушел.

Саша долго размышлял над последними словами Витьки. Он вспомнил, как в самый первый день работы на заводе его наставник Сергей сказал ему почти эти же слова:

– Пройдет три месяца, сдашь на разряд, настоящие деньги получать начнешь – и тогда бутылка с тебя. Идёт?

Но вот прошло всего два с половиной месяца, и Саша уже имеет разряд, получил свой первый настоящий заработок! Теперь он может купить что хочет – новые краски, альбомы, а если сэкономить, то денег может хватить и на золотую стрекозу – подарок для матери. А бутылка… Да, он купит бутылку вина или даже коньяка, но не Сергею, а Ивану Максимовичу. Ведь именно он, старик научил Сашу токарному делу.

Одинцов взглянул на часы. До начала вечерней смены оставалось еще минут двадцать. «Успею», – подумал он.

…Когда Саша предложил Ивану Максимовичу бутылку вина, старик ужасно рассердился. Его лицо покраснело, и только шрам белой полоской выделился на тщательно выбритой щеке.

– Что это ты вздумал? – укоризненно сказал Максимыч, – ну-ка сейчас же убери с глаз долой. И чтобы я больше этого никогда не видел!

Саша попытался, было, оправдаться, ответить что-нибудь, но старик и слова не давал ему выговорить:

– Стыдно, должно быть! А я собирался сегодня поговорить с Леонидом, думал, пора тебе давать третий разряд. А ты вот что вздумал?

Красный до корней волос стоял Саша перед стариком. Он спрятал руку с бутылкой вина за спину и хотел только одного – провалиться от стыда сквозь землю, скрыться от строгих глаз Ивана Максимовича.

– Ну, ладно, иди, – сказал вдруг совершенно спокойно Максимыч. Саша попятился, потом резко повернулся и убежал. Он не видел, что старик улыбался ему вслед добродушной, даже ласковой, доброй улыбкой.

А Одинцов мчался куда-то, не разбирая дороги.

– Куда ты, чёрт! – рассердился Сергей, когда Саша чуть было не сшиб его с ног, – смотреть надо под ноги.

Саша набычился, но ничего не ответил. И тут Сергей увидел в его руках бутылку вина. Он оживился и довольно протянул:

– Молоток, Санёк. Не ожидал, ей богу, не ожидал. Думал, зазнался ты, совсем забыл своего наставника. Молодец, спасибо, уважил!

И вновь Саша ничего не ответил. Он протянул Сергею злополучную бутылку и, будто освободившись от давившей его тяжести, быстро ушёл.

– Постой! – крикнул Сергей, – а сам-то пить будешь?

Саша даже не повернул головы.

Наступил перерыв, но Одинцов продолжал работать. Он виновато прятал глаза, скрываясь от внимательного, но сурового взгляда Ивана Максимовича.

Наконец, старик не вытерпел и сам подошел к Саше.

– Ты, никак, забыл о перерыве, – добродушно проговорил он, – пора обедать. Али хочешь рекорд установить? Тоже хорошее дело.

Улыбка старика рассеяла все сомнения паренька. Он облегченно выдохнул и торопливо выключил станок.

В столовой Одинцов с напряжением продолжал ждать расспросов. Максимыч же ни словом не заикнулся об истории с вином, говорил о предстоящем экзамене на третий разряд.

По окончанию работы Иван Максимыч потащил Сашу к себе домой, где их ждал вкусный горячий ужин. Екатерина Ивановна заботливо постелила Саше на раскладушке, но юноша долго не засыпал, ворочался с бока, на бок и почти всю ночь проговорил с Максимычем. Старик рассказывал ему о своей долгой нелегкой жизни, о сыновьях, о войне, о работе. Саша лежал с широко раскрытыми глазами, вглядывался в темноту и, слушая глухой голос Максимыча, старался представить лицо собеседника. Вот он рассказывает о чем-то веселом, и Саша видит, чувствует, как разбегаются морщинки по лицу старика, как сужаются глаза. А сейчас он говорит о войне, и его голос дрожит. На мгновение старик умолкает, а потом продолжает свою речь, и только стальные нотки, появившиеся в его голосе, выдают охватившее его волнение.

Одинцов чувствовал, как с каждым днем Иван Максимович становится ему все ближе. И он уже не мог объяснить это лишь общими заводскими производственными делами. Уже нечто большее соединяло их, совершенно разных и по возрасту, и по интересам людей. Саша делился со стариком своими радостями и заботами, откровенничал о таких вещах, о которых он не говорил даже с близкими друзьями.

…На следующий день Одинцов проснулся поздно, чуть ли не в полдень. Зимнее холодное солнце ярко светило в окна.

– Я же просил разбудить, – смущённо проговорил Саша, посмотрев на часы,

– Ничего, ничего, – Екатерина Ивановна ласковым материнским взглядом успокоила паренька, – ты молодой, тебе спать полезно, это нам, старым, всё неймется. Садись вот, покушай.

После ночной беседы с Иваном Максимовичем Саша как-то внутренне успокоился, у него зрела одна мысль – надо объясниться с Наташей. Саша чувствовал, что не может больше жить, не видя её, не встречаясь с ней…

И вот Саша вновь у знакомой кожаной двери со строгой табличкой «библиотека». Он долго не мог решиться и открыть эту дверь. Как сильно бьётся сердце! Что он скажет Наташе? И как она встретит его после этих глупых подозрений? И, может быть, тогда, в бежевых «Жигулях» была и не Наташа вовсе. И вовсе не она целовалась с водителем, а очень похожая на неё девушка? А если это была и Наташа, что же тут такого? Скорее всего, водитель – кто-нибудь из её родственников? Саша вновь начал сомневаться. Что же делать? Надо взять себя в руки, решил он. Сейчас или никогда! И не размышляя больше ни о чём, Саша потянул за ручку двери.

То, что он увидал, поразило его. Его Наташа, его милая Натали, спрятавшись за книжной полкой, обнималась с каким-то парнем. Она целовалась с ним!

Саша похолодел. Будто онемев, он стоял и смотрел, как ОНИ целовались.

Видно почувствовав его застывший взгляд, незнакомец обернулся. Это был рыжий Витька! Сашу била мелкая противная дрожь – от злости, от разочарования, от бессилия.

Наташа повернулась и увидела Сашу, его безвольно опушенные руки, страшный пронзительный взгляд. Она побледнела и не могла отвести испуганных глаз от его побелевшего лица.

И только рыжий Витька, казалось, совсем не удивился.

– Сашка? – спросил он спокойно, – это опять ты?

Одинцов не издал ни звука. Он продолжал молча смотреть на Наташу. А она по привычке встряхнула знакомым жестом белокурые волосы, дрожащей рукой провела по лбу…

– А мы вот искали нужную книгу, – сказала она торопливо и осеклась, встретившись вновь с Сашей глазами, – мы…

– Наташа, – прошептал Саша белыми пересохшими губами, – Наташа…

Он не смог продолжать дальше и бросился вон из комнаты.

Он шёл по улице, время от времени вытирая мокрое лицо – то ли слезы текли по его щекам, то ли снег таял от жаркого взволнованного дыхания.

– Не надо, – стискивал зубы Саша, – не надо.

Но вновь и вновь он видел растерянную улыбку Наташи, слышал её бессвязные объяснения, и вновь в бессилии сжимал кулаки.

– Всё ложь, всё – обман, – бормотал Одинцов, – ложь, ложь…

Вдруг кто-то тронул его за руку. Саша не обратил внимания, но незнакомец толкнул его ещё раз, и, обернувшись, Саша увидел рыжего Витьку.

– Что? – непонимающе смотрел на него Саша. Зачем он тут? Что ещё ему надо от него? И зачем всё это, зачем, для чего?

– Да выслушай ты меня! – уговаривал Рыжий. – Ты что, из-за Наташки так переживаешь. Из-за этой…

И он добавил грязное бранное слово. Саша вздрогнул, безвольно опустил голову.

– Ты что, – удивился Витька, – серьёзно втюрился в неё, что ли?

Саша молчал. Сильный порывистый ветер свистел в проводах, тоскливо тянул свою бесконечную унылую песню, кидал за шиворот холодный колючий снег, но Саша ничего не замечал. Витька заботливо поправил на нем шапку, дружески обнял его, и у Саши не хватило сил даже отстраниться от Рыжего, продолжавшего что-то говорить ему.

– Брось, Саня. Я тебя знаю, ты хороший парень. Не связывайся с такими…

Он сплюнул и добавил с сарказмом:

– А эта Наташа, Натали – хуже кошки. – Рыжий ядовито засмеялся. – С кем только она не путалась.

Слова Витька, его злой смех болью отзывались в сердце Саши. Он вырвался от объятий Рыжего и ускорил шаг. Витька догнал его. Саша опять вырвался, – но тот снова догнал его и схватил за руку.

– Постой.

Саша остановился.

– Ну, что тебе надо? – закричал он чуть не плача, – что, что?

19

Третий день кружила метель. Она стучалась в окно, кидала хлопьями снега, завывала в голых ветвях деревьев, наводя тоску и отчаяние. Третий день длилась эта снежная круговерть, и третий день Саша лежал на постели, бесцельно глядя в потолок. Иногда он вставал, бесцельно ходил по комнате, не находя себе места, и вновь уныло бросался на холодную подушку.

А иногда Одинцов садился в кресло перед мольбертом и часами, до боли в главах, смотрел на портрет той, которую он любил больше всех на свете, больше самой жизни. Нет, не любил, а любит, любит и сейчас! Он всматривался в её лицо, и ему начинало казаться, что тонкие губы Наташи расползаются в ухмылке. Поражённый Саша вставал с креола, подходил к мольберту – и видение бесследно исчезало. Он отходил назад – и Наташа вновь насмехалась над ним. Эти ощущение было таким реальным, что однажды Саша, не выдержал. Он резко сорвал холст с мольберта и хотел, было, уже уничтожить этот портрет. Но рука его дрогнула, и нож выпал из ослабевших пальцев.

Саша ужаснулся. Он хотел уничтожать портрет своей Наташи? Боже, как болит голова! Кажется, что она раскаливается на части.

Саша поворачивался к окну, но на разрисованном морозом стекле вновь видел лице Наташи. Он в изнеможении закрывал глаза, сжимал руками голову, но вновь и вновь Наташа появлялась перед ниц и улыбалась своим насмешливым взглядом.

– Неужели это всё? – бесконечно шептал Саша. – Неужели это всё так и кончатся. После того, что было между нами?

Неужели Наташа лгала ему, лгала, когда говорила, что любит его, когда целовала его, и когда он носил её на руках. Нет, этого не может быть, этого не может быть?

Чтобы отвлечься от воспоминаний, приносящих такую боль, Саша включал магнитофон, звучали тихие печальные звуки музыки, вызывая в душе целую волну чувств. К горлу подкатывал тугой ком, и у Саши перехватывало дыхание. Он весь безраздельно отдавался своей печали, в этой тоске и отчаянии Саша находил какое-то пленительное упоение.

Стихали звуки музыки, и Саша, как бы в забытьи, долго-долго сидел молча, без движения, будто окаменев, внутренне разбитый и опустошённый.

…Третий день кружила метель, третий-день Саша метался по пустой квартире. Таким одиноким он никогда себя ещё не чувствовал. Даже телефонный аппарат молчал как никогда. Это молчание, эта тишина могли свести с ума.

Чувствуя, что уже не выдерживает такой пустоты, Одинцов решил позвонить Борису. Но друга не было дома – телефонная трубка ответила Саша короткими прерывистыми гудками.

Он набрал номер Говорова.

– Але, – ответила трубка довольным голосом, – але, я слушаю вас, говорите. Але. Вера, это ты? Люда?

Саша поспешно нажал на рычаг

Но вскоре в прихожей раздался звонок, и. Толя – улыбающийся, сияющий, оказался перед Сашей. Он бросился обнимать друга. Одинцов холодно отстранился, но Толя не заметил этого.

– Привет! – воскликнул он. – Это не ты только что звонил мне? Нас прервали – что-то паршиво работает телефон. Наверное, на АТС телефонистки бойки травят.

– Там автоматы, – хмуро остановил его Саша.

– Ладно, бог с ними, с автоматами, – рассмеялся Говоров. – Хочешь, лучше, я расскажу тебе интересный анекдот. Собрались роботы на Всемирный конгресс и постановили поднять восстание против людей. Стали голосовать. Все – за, лишь один робот, самый маленький и самый простой – против…

– Это я тебе звонил, – глухо сказал Одинцов.

Говоров остановился на полуслове. И только теперь он обратил внимание на невеселый вид друга, на беспорядок, царивший в комнате.

– Теперь догадываюсь, – протянул он. А я сначала подумал – знакомые девчонки балуются. И Борька, и ты, вроде, должны быть на работе?

– А-а! – Саша уныло махнул рукой и невесело усмехнулся. – Не пошел.

– А не боишься, что уволят? Завод – не школа и не училище, насчет этого там строго.

– Ну и пусть… Надоело все. Каждый день одно и тоже. Не интересно, – Одинцов говорил резко, громко, ему хотелось, чтобы друг поспорил с ним, но Толя неожиданно подхватил его слова:

– Вот-вот, говорил я тебе – давай махнём в училище, а ты – «нет, хочу настоящим рабочим стать!» А я в училище теперь и горя не знаю, прихожу пару раз в неделю, свои восемьдесят пять рублей, можно сказать, не за что получаю – за красивые глазки! Красота.

Видя, что Саша нахмурился еще больше, Толя подошел к нему, обнял за плечи, стал успокаивать:

– Ну, ладно, уже ничего не изменишь. Пусть все идет как идет, кривая вывезет!

– Ты так думаешь? – с надеждой повернулся к нему Саша. Он задумался, долго молчал, а потом вдруг предложил:

– У тебя вечер свободный? Сходим на танцы?

– Проснулся! – рассмеялся Говоров. – Какие сегодня танцы?

– Жаль… – Саша медленно отмерял шаги по комнате, хмуря лоб и напряженно смотря себе под ноги.

– Что это ни с того, ни с сего тебя вдруг потянуло гулять? – удивленно смотрел на него Говоров. Как я помню, раньше ты не горел таким желанием. Хотя помнишь, как мы чудили в десятом классе? А как выпустились, будто отрезало. Зови тебя в клуб, не зови, бесполезно – закроешься со своим портретом, как за семью печатями и даже телефон отключишь. Или бежишь к Наташке, принцессе заморской.

– Иди ты… – внезапно рассердился Одинцов. – Я к тебе, как к человеку, а ты…

Толя торопливо воскликнул:

– Ладно, ладно, не буду. Сейчас придумаем что-нибудь. Значит так: вечером приоденься и приходи ко мне. Буду приобщать тебя к «большому свету». Сходим в одно местечко – уже давно туда приглашали.

– А удобно будет?

– Удобно, удобно. Там все свои. Девочки что надо, поэтому не волнуйся, дело будет в шляпе. Ясненько? – Говоров подмигнул Саше, его губы расползлись в улыбке.

Саша хотел что-то возразить, но потом безразлично махнул рукой и согласился:

– Хорошо, я приду.

За окном который день кружила метель, завывала в голых ветвях деревьев, наводила тоску и отчаяние.

20

– Так, значит, вы совсем не пьёте? – девушка удивленно смотрела на Сашу, прижимаясь к нему и горячо дыша ему в плечо.

– Да, – отвечая Одинцов, чувствуя, что краснеет, и всё же не мог отвести взгляда от глубокого выреза её платья. От волнения на его лице выступили капли пота.

– Он не пьёт из принципа, – крикнул из-за окружения девчат Говоров, – он себе слово дал.

Толя усмехался, глядя, как компания уговаривает Сашу попробовать вина. Одинцов отказывался, но Говоров видел – сопротивление уже слабеет.

– Из принципа? Ах, как интересно! – воскликнула соседка Саши, ещё крепче прижимаясь к нему. Он ощутил через тонкую ткань платья, как сильно волнуется её грудь, услышал стук её сердца, а открытый смелый, взгляд пьянил его. Он хотел отодвинуться, но девушка цепко держалась за его рукав.

– Так, вы совсем не пьёте? Совсем-совсем? – удивлялась она.

– Совсем-совсем! – смеялся Саша.

– А ради меня вы тоже не станете пить? – озорно улыбалась соседка.

Саша молчал и прятал взгляд.

Тонкими изящными пальцами, девушка взяла фужер, медленно наполнила его искристым вином.

– Попробуйте, – она протянула фужер Одинцову.

Вся компания стала горячо уговаривать Сашу:

– Выпей! Какой же ты парень, если не знаешь вкуса хорошего вина. Ну, хоть чуть-чуть попробуй. Только глотни.

Девушки окружили его, обнимали и, перемигиваясь, просили:

– Ну, Сашенька, выпей. Ты нас совсем не любишь.

Соседка Одинцова неожиданно пришла ему на помощь:

– Ну, что пристали к человеку. Уйдите. Вы нам мешаете…

А когда они остались одни, она обняла его за шею и зашептала;

– Хотите, я поцелую вас?

Саша потупил взгляд.

Девушка подняла фужер и посмотрела на Сашу сквозь пенистое вино. – Хотите? – шепотом повторила она.

Он вновь ничего не ответил, и тогда она пригубила вино и, притянув к себе Сашу одной рукой, поцеловала его прямо в губы, а другой протянула ему фужер.

Одинцов быстро поднял глаза и, натолкнувшись на властный насмешливый взгляд девушки, взял в руки протянутый фужер. Ещё какое-то мгновение он колебался, фужер дрожал в его руке, несколько капелек вина упало на стол, но уже не было времени думать, его ждали нетерпеливые взгляды девчат, горячий поцелуй соседки жег ему губы. Горло непривычно обожгло огнем, Саша раскрыл рот и ожесточенно кашлянул. Кто-то услужливо протянул ему кусок колбасы. Компания, будто бы не обращавшая на них внимание, пришла в движение, загомонила:

– Вот так. Молодец! Ты настоящий парень!

«Капустник» был в самом разгаре, компания веселилась вовсю, истошно вопил магнитофон…

Вскоре пришло утро, туманное, холодное. Как прошла ночь, Одинцов почти не помнил. Ему было тепло и приятно, он забыл обо всех своих печалях и заботах. Кому-то он рассказывал стихи, кто-то целовал его, а он кого-то целовал, и было так хорошо, так весело.

Пиршество продолжалось до самого утра, а потом кто-то предложил побродить по городу. Редкие прохожие, спешившие на работу, завидев хмельную компанию, издалека переходили на другую сторону улицы. Бренчала гитара, подвыпившие парни громко горланили какую-то песню.

Саша едва шёл, поддерживаемый своей соседкой и Толиком. Говоров о чём-то болтал, что-то говорил ему, но слова приятеля не доходили до сознания Саши, у которого в голове стоял сплошной туман.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то пронзительный взгляд. С трудом подняв голову, он увидел перед собой девушку, пристально смотревшую ему в глаза. Кто это? Её лицо было знакомым, но Саша не мог вспомнить, кто это. Он вырвался от вцепившихся в него Говорова и ночной соседки и едва не упал. Одинцов с усилием напряг свою память. Вспомнил. Это была девчонка-почтальонка, носившая ему письма от матери. Саше вдруг стало почему-то нестерпимо стыдно.

– Это вы? Здравствуйте, – проговорил Саша пересохшими губами и опустил глаза.

Девушка ничего не ответила. Сзади над ними подшучивала компания, кто-то спросил у Говорова:

– Что, знакомую встретили? А ничего, красивая… Зови к нам…

Но Толя решил помочь другу:

– Не-е, в первый раз её вижу, – и, взяв своих приятельниц под руки, быстро прошагал мимо. Компания посрешила следом.

– Я.. я все вам сейчас объясню, – бормотал Саша, боясь глядеть в глаза девушке-почтальонке. Но она резво повернулась и убежала, кинув укоризненно:

– Эх вы!

Саша застыл на месте, тоскливо опустив голову.

Говоров вернулся, стукнул приятеля по плечу:

– Ну, что ты распинался перед ней. Все девки одинаковы. И она такая же. Что тут такого – погуляли малость, повеселились, с кем не бывает?

Саша так взглянул на Говорова, что Толя даже опешил.

– Ну, ладно, ладно, пусть она не такая…

Саша не произнес ни слова и, повернувшись, решительно зашагал домой.