Текст книги "Республика воров"

«Это не ваши воспоминания, – звучит в голове голос Терпения. – Вы – мой спутник. Не волнуйтесь, расслабьтесь, скоро привыкнете».

– А почему я невесом? – говорит Жан, но звуки слетают с губ слабейшим выдохом, будто вместо легких – неподъемные валуны.

«Вы в моем теле, – мысленно отвечает Терпение. – По большей части его ощущения скрыты, чтобы вас не смущать, – в конце концов, вы не анатомию изучать сюда пришли».

Откуда-то сверху струится теплый свет, согревает щеки. Мысли словно бы подпирает снизу какой-то неведомой силой, облаком неразборчивых шепотков, смысл которых ускользает, и Жан плывет по нему утлой лодчонкой в океане.

«Это мой ум. Мои глубинные воспоминания, разбираться в которых вам ни к чему. Сосредоточьтесь. Я раскрою перед вами мысли, непосредственно относящиеся к тому, что вы сейчас увидите».

Жан неимоверным усилием избавляется от напряжения, раскрывает свое сознание, и в него потоком устремляются впечатления, целая груда сбивающих с толку сведений – имена, места, описания, мысли и сигиллы других магов.

 
Исла-Схоластика, остров Премудрости
– Архидонна, не в ваших правилах опаздывать –
(крепость картенских магов)
– потому что –
…чувство сдержанной досады…
– Сокольник –
(проклятый вопрос, очевидный и неизбежный)
…звук шагов на гладких мраморных плитах…
– мы понимаем –
«Моя задержка вызвана отнюдь не его присутствием»
– то же самое на вашем месте –
«Он не помешает мне исполнить свой долг»
(О всевышние боги, пять колец робким не достаются)
 

Перед Жаном – простая деревянная дверь, дверь в Небесный чертог, где заседает, если так можно выразиться, правительство картенских магов. Обычным прикосновением ее не откроешь. Дверная ручка – на самом видном месте, но неодаренный человек ни ухватить, ни повернуть ее не сможет. Жан чувствует еле заметный всплеск колдовских чар: он/Терпение, возвещая о своем приближении, посылает его/свою сигиллу тем, кто находится в чертоге. Волшебство распахивает дверь.

 
– простите невольную задержку –
…теплый воздух Небесного чертога пропитан…
«Я не намерена огораживаться стеной от собственного сына»
– досадовать незачем, я просто –
…вот он сидит, выжидает
(следит зорко, как его проклятая птица)
 

Небесный чертог – зал, сотворенный магией, при виде которого искусники Тал-Веррара с ума сошли бы от зависти. Никогда прежде Жан не видел реальных воплощений волшебства. Сознание Терпения смутно подсказывает Жану, что круглый зал диаметром пятьдесят ярдов под стеклянным куполом на самом деле находится в двадцати футах под землей, однако же за стеклом, как будто на ожившей картине, виднеется закатное небо, солнце скрыто золотистыми облаками.

По окружности зала ярусами установлены кресла с высокими спинками, как в Палате Владык давно исчезнувшей Теринской империи, превращенной в пепел теми, кто сейчас восседает в этих креслах. Маги одеты в одинаковые рясы – багряные, цвета затененных алых роз; лица присутствующих скрыты капюшонами. Это церемониальные одеяния. Безусловно, серые или бурые рясы были бы менее вызывающими, но родоначальники ордена магов не желали, чтобы их наследники предавались умиротворяющим размышлениям.

В первом ряду, напротив двери, которая беззвучно закрывается за спиной Жана/Терпения, сидит человек с неподвижным, будто изваяние, соколом на сгибе локтя. Жан мгновенно узнает птицу – ему хорошо знаком ее холодный, мертвенный взгляд, такой же, как у ее хозяина.

 
(следит зорко, как его проклятая птица)
 

Со всех сторон накатывает волна вопросов, приветствий и сигилл, постепенно отступает. Раздается безмолвный призыв к тишине, воцаряется относительное молчание. Жан с облегчением переводит дух.

«Здравствуйте, матушка».

Приветствие звучит с задержкой на мгновение, в нем нет ни следа сыновней почтительности. Оно слышится ясно и четко, как все мысли кровных родственников, на фоне приглушенной виртуозной фиоритуры: ширь ясного неба, ощущение стремительного полета и ветра, бьющего в лицо. Свобода – и поднебесная высота.

Сигилла Сокольника.

«Здравствуйте, оратор», – отвечает она/Жан.

«А почему так церемонно, матушка?»

«Мы на официальной церемонии»

«Мысленно мы наедине».

«Наедине мы никогда не бываем».

«И заодно мы тоже никогда не бываем. Странно, правда? Слова вроде бы разные, а означают одно и то же…»

«Давайте обойдемся без словесных игр. Сейчас не время».

«Мы с вами в одни и те же игры играем…»

«НЕ СМЕЙТЕ МЕНЯ ПРЕРЫВАТЬ».

Молодому магу не устоять перед силой последней мысли. Подобное поведение в мысленном разговоре равносильно грубости, однако Сокольник наконец-то понимает намек, чуть склоняет голову, и Вестриса, его скорпионий сокол, повторяет его жест.

Посреди Небесного чертога зеркалом застыло озерцо грезостали. Вокруг стоят четыре кресла, три из них заняты. Владыки неодаренных взирают на своих подданных с возвышения, но маги считают этот обычай нелепым и смехотворным: символическое обозначение верховной власти утрачивает всякий смысл, коль скоро все важные дела вершатся в уме.

Жан/Терпение занимает свободное место, мысленно, с легкостью рукопожатия, приветствует остальных архимагов. Колдовские чары сливаются в единый вензель мыслеобраза, на мгновение возникающий в зале: сигилла, сплетенная из четырех имен.

– Терпение – Предусмотрительность – Предвидение – Умеренность –

Сами имена – дань традиции, они не несут в себе особого смысла, не обозначают личных качеств их носителей. Вензель возвещает начало заседания. Свет в чертоге меркнет, закатное небо за куполом наливается лиловым сумраком, отороченным по краю золотистой полосой. Архидон Умеренность, старший из четырех магов, мысленно возглашает:

– Переходим к дальнейшему обсуждению условий черного договора, предложенного Лучано Анатолиусом из Каморра…

В сознании Жана происходит какая-то внезапная перемена, словно бы его восприятие искажается – нет, не искажается, а подстраивается под воспоминания архидонны Терпение, которая делает их более доступными для понимания. Мысленные голоса магов обретают четкость живой речи.

– Мы по-прежнему не пришли к соглашению, нарушают ли условия предложенного договора наши основные заповеди: первую – «Не навреди себе» и вторую – «Не навреди обществу».

Архидон Умеренность – старец лет семидесяти, сухощавый и седовласый, с обветренной кожей, морщинистой, как древесная кора; в ввалившихся глазницах светлеют помутневшие агаты бельмастых глаз, обведенных темными кругами. Пять колец он заслужил сравнительно молодым, и ум его по-прежнему полон сил.

– С вашего позволения, архидон, я предлагаю присутствующим также обсудить вопрос о нравственной составляющей договора, – произносит бледная женщина в первом ярусе и встает с места; левый, пустой рукав рясы, закрепленный у плеча, ниспадает складками мантии. Женщина откидывает капюшон; ее тонкие светлые волосы тщательно убраны под серебряную сеточку. Откинутый капюшон означает, что маг просит слова в надежде защитить свою точку зрения и повлиять на решение присутствующих.

Память архидонны подсказывает Жану, что это – Корабел, три кольца, рождена на вадранском торговом судне, ребенком привезена в Картен, много времени уделяет изучению морей, сторонница Терпения.

– Вам прекрасно известно, оратор, – изрекает Жан/Терпение, – что любой договор проверяют лишь на соответствие заповедям.

Архидонне Терпение важно было первой напомнить это общеизвестное положение, дабы сохранить видимость непредвзятости и беспристрастности, а также не позволить воинственно настроенным противникам привести более веские доводы.

– Разумеется, – отвечает Корабел. – У меня нет ни малейшего желания опровергать законы, созданные мудростью наших прозорливых основателей. Я предлагаю подвергнуть тщательному рассмотрению не условия договора, а наши нравственные устои.

– Оратор, вы проводите бессмысленное различие, – заявляет сорокалетняя Предвидение, самая младшая из архимагов, ярая сторонница Сокольника, славящаяся напористостью и несгибаемой волей тверже Древнего стекла. – Наши расхождения вызваны разницей подходов к толкованию законодательства, а ваше туманное философствование запутывает все еще больше.

– Архидонна, в моем предложении нет ничего туманного, оно непосредственно вытекает из первой заповеди, то есть «Не навреди себе». Грандиозная бойня, которой добивается Анатолиус, способна умалить наше достоинство. Никогда прежде мы не соглашались на проведение подобной кровавой расправы.

– Вы преувеличиваете, оратор, – вмешивается Предвидение. – Из предложения Анатолиуса следует, что убьют лишь несколько каморрских аристократов, только и всего.

– Прошу прощения, архидонна, я не ожидала от вас подобного лицемерия. Только неразумные дети станут утверждать, что если отравить кого-нибудь Призрачным камнем, превратив несчастного в живую садовую скульптуру, то это не убийство.

Фальшивое небо наливается светом, солнце выглядывает из-за горизонта, а это означает, что доводы Корабела вызвали одобрение присутствующих, ведь купол реагирует на их умственный и эмоциональный настрой. Солнечные лучи заливают ярким сиянием тех, чье выступление нравится магам, и скрывается за тучами, если произнесенная речь никого не убедила.

Сокольник встает и откидывает капюшон; в простом жесте сквозит властная самонадеянность, и Жан внутренне содрогается, видя знакомые залысины на высоком лбу и глаза с насмешливыми искорками.

– Сестра оратор, – обращается Сокольник к Корабелу, – вы же не пытаетесь утаить свою неприязнь к черным договорам, верно?

Память архидонны снова подсказывает Жану, что картенские маги тайным голосованием выбирают шестерых ораторов, пользующихся всеобщим уважением за свою честность и прямоту. Ораторы не властны устанавливать или изменять законы, но имеют право принимать участие в обсуждениях архимагов в Небесном чертоге и косвенно представлять интересы своих сторонников.

– Брат оратор, я никогда и ничего не утаиваю.

– Чем же объясняются ваши возражения? Разрушением нравственных устоев?

– Разве это недостаточное основание? Ведь иначе всякая душа, попав на весы богов, окажется слишком легкой.

– И это ваш единственный довод?

– Отнюдь нет. Речь идет и о нашем достоинстве, которое невозможно сохранить, если неодаренные начнут считать нас всего лишь наемными убийцами.

– Но ведь в этом и состоит наше кредо… Incipa veila armatos de – преврати себя в инструмент действия, – напоминает Сокольник. – Дабы воплотить в жизнь замысел заказчика, мы становимся его орудиями, а иногда и оружием.

– Действительно, всякое оружие – это орудие, но не всякое орудие – оружие.

– Некоторые заказчики просят найти исчезнувших родственников, некоторые умоляют, чтобы мы вызвали дождь, но, к сожалению, большинство жаждет нашей помощи в иных, кровавых, делах.

– И все же в наших силах выбирать, какой именно договор…

– Прошу прощения, сестра оратор, но мы чересчур затягиваем наше обсуждение. Давайте вначале разберем ваши доводы, а потом займемся нашей непосредственной проблемой. Разрубим этот узел, так сказать. Итак, вас больше всего возмущает объем рассматриваемого договора. По-вашему, насколько его можно сократить, чтобы избежать ущемления нравственных принципов?

– Сократить? Предмет договора предполагает такое кровопролитие, что простое снижение числа жертв не устранит его беспощадности.

– Ну и сколько же человек потребуется пощадить, дабы удовлетворить вашу чувствительную натуру?

– Вы и сами прекрасно понимаете, брат оратор, что дело не ограничивается обычной арифметикой.

– Да неужели? Вы не впервые сталкиваетесь с черными договорами, предполагающими устранение отдельных лиц, банд, шаек и целых семейств. Да, в каждом подобном случае вы выдвигали некие принципиальные возражения, но никогда прежде не настаивали на полном запрете на принятие таких договоров.

– Договор на убийство отдельного лица или нескольких человек, сам по себе унизительный, не идет ни в какое сравнение с полным уничтожением правящей верхушки города-государства.

– Ах, вот в чем дело! В таком случае где, по-вашему, пролегает граница между полным уничтожением и убийством нескольких человек? Какое число жертв чрезмерно? К примеру, можно устранить пятнадцать человек, но шестнадцать – это уже чересчур? Или семнадцать? Или двадцать девять? Мы наверняка сможем договориться о приемлемой цифре… Ограничимся несколькими сотнями?

– Вы намеренно доводите мои возражения до абсурда!

– Отнюдь нет, сестра оратор. Я воспринимаю их весьма серьезно, именно так, как о них вот уже много веков говорится в наших законах, заповедях и обычаях. Если помните, заповеди эти гласят: Incipa veila armatos de! Мы – инструменты действия, орудия труда. А орудия не рассуждают.

Сокольник простирает руки. Вестриса хлопает крыльями, перелетает на его левое плечо и снова замирает.

– Недаром вот уже сотни лет мы придерживаемся этой заповеди, – продолжает он. – Именно потому, что мы не боги. Мы действуем по просьбе и по повелению наших заказчиков, и нашему разуму не дано отделить достойных от недостойных.

Жан невольно восхищается наглостью Сокольника, который обращает смиренномудрие и кротость в доводы, оправдывающие необходимость кровавой расправы.

– Не стоит даже и стараться! – восклицает Сокольник. – Любые попытки оценить моральный ущерб приведут лишь к заумным измышлениям и лицемерной самонадеянности. Именно поэтому наши предки в своей мудрости завещали нам весьма простые заповеди. Навредим ли мы себе? На этот вопрос мы способны ответить. Навредим ли мы обществу так, что ущемим наши собственные интересы? И на этот вопрос мы способны ответить. Богобоязненны ли наши предполагаемые жертвы? Исполняют ли они свой родительский долг? Добронравны ли? Щедры ли? Милосердны ли? И если да, то должно ли нас это остановить при выполнении условий договора? Увы, на эти вопросы ответить мы не в силах. Мы всего лишь инструменты действия. Орудия труда. Оружие. Всякий, убитый нами, отправляется на высший суд, превосходящий наше разумение. Если подобное устранение – грех, то тяжесть его ложится на заказчика, который потребовал такого действия, а не на тех, кто его совершил.

– Прекрасно сказано, оратор! – Архидонна Предвидение с трудом сдерживает довольную улыбку; фальшивое солнце поднимается над фальшивым горизонтом, заливает чертог мягким золотистым сиянием. – Итак, прошу архимагов выразить свое согласие на обсуждение предлагаемого договора в рамках основных заповедей. Нет времени предаваться пустопорожним философическим измышлениям. Сегодня утром предмет вышеупомянутого договора вызвал разногласия, которые необходимо устранить. Так или иначе, действуя в рамках закона, нам следует прийти к единому решению.

– Согласен, – заявляет архидон Умеренность. – Принято к обязательному исполнению.

– Вынужденно согласен, – вздыхает архидон Предусмотрительность. – Принято к обязательному исполнению.

Жана/Терпение охватывает чувство благодарности: архимагам полагалось говорить по старшинству, но Предусмотрительность несколько нарушил неписаный этикет, выступив прежде архидонны Терпение, и таким образом подтвердил, что из четырех голосов три – за обсуждение в предложенных рамках. Это позволяет ей скрыть свои истинные мысли о разумности такого решения и вдобавок несколько подбодрить Корабела.

– Воздерживаюсь, – говорит Жан/Терпение.

– Принято к обязательному исполнению, – кивает архидонна Предвидение.

– Итак, принято, – провозглашает Умеренность. – Дальнейшие прения проходят исключительно на предмет соответствия договора нашим заповедям.

Корабел накидывает капюшон, кланяется и занимает свое место. Итак, мнения архимагов по-прежнему разделены: Предвидение настаивает на принятии договора, Предусмотрительность отказывается дать свое согласие, а Умеренность и Терпение еще не высказались.

– Вы хотите что-то добавить, оратор? – спрашивает Умеренность Сокольника, который продолжает стоять с откинутым капюшоном.

– Да, – отвечает молодой человек. – Если, конечно, у вас хватит терпения.

Жан поражен этим весьма двусмысленным заявлением. Чего добивается Сокольник? Допускает ли мысленное общение подобные дерзкие намеки, или сама Терпение подчеркивает неоднозначность речи сына, приспосабливая ее для понимания Жана? Как бы там ни было, архимаги не обращают на это внимания.

– Каморрцы не вызывают у меня ни особой любви, ни неприязни, – заявляет Сокольник. – Да, предлагаемый договор весьма жесток. Его исполнение требует огромного мастерства, неограниченной свободы действий и устранения большого числа людей. Все это приведет к определенным последствиям, однако же я готов доказать, что для нас они не имеют значения. Рассмотрим приложение первой заповеди, то есть «Не навреди себе». Какое значение имеют для нас нынешние правители Каморра? Никакого. Есть ли в Каморре наши имущественные интересы, которые мы не сможем защитить? Нет. Затронут ли Картен неурядицы в Каморре? Ох, я вас умоляю… Наше присутствие в Картене – залог мирного существования даже в том случае, если бы Каморр находился в двух милях, а не в двух тысячах миль отсюда.

– Вы упомянули об имущественных интересах, – замечает архидон Предусмотрительность, ровесник и ярый сторонник архидонны Терпение. – По замыслу Анатолиуса на празднество в Вороновом Гнезде соберутся все знатные и богатые каморрцы, включая самого Мераджо. А наши средства лежат на счетах и в его, и в прочих банкирских домах.

– Мне об этом хорошо известно, – отвечает Сокольник. – Но банкирскими и торговыми домами никто не управляет в одиночку. У каждого владельца есть родственники, мудрые советники и помощники, честолюбивые наследники. Деньги из сокровищниц никуда не денутся, заемные векселя не исчезнут, и, предположительно, изменятся только имена владельцев и собственников банкирских и торговых домов. Или, по-вашему, это мнение ошибочно, архидон?

– Вряд ли.

– И я так считаю, – добавляет архидонна Предвидение. – Наши немногочисленные связи с Каморром не пострадают. Никаких обязательств перед каморрцами у нас нет. Как мы себе навредим, если заключим договор с Анатолиусом?

В Небесном чертоге воцаряется молчание.

– По-моему, с первой заповедью мы разобрались, – произносит Сокольник. – А теперь обратимся ко второй. За достойную и, смею сказать, непомерную цену Анатолиус просит нас всего-навсего предоставить ему возможность отомстить знатным каморрским семействам и главному преступному клану Каморра. Нет, скрывать я ничего не собираюсь – его намерения действительно весьма жестоки. С нашей помощью он, скорее всего, добьется желаемого: сотни могущественных жителей Каморра станут Усмиренными. Наша сестра Корабел права – глупо притворяться, что это не равнозначно убийству, ведь у жертв больше никогда не возникнет ни одной разумной мысли, никто из них не сможет даже задницу самостоятельно подтереть. Да, подобная участь ужасна, и я такого не пожелаю никому из своих родных или близких, но, с другой стороны, как правильно заметила архидонна, мы сегодня собрались не для того, чтобы выражать сочувствие чужакам, а для того, чтобы обсудить, не пострадаем ли из-за этого мы сами. Следует тщательно оценить возможные последствия и выяснить, причинят ли они какой-либо ущерб нам самим и ограничат ли свободу наших действий.

– Полагаю, оратор готов привести веские доводы в помощь требуемой оценке, – говорит Жан/Терпение.

– Архидонна, без должной подготовки я бы не стал ходатайствовать о столь важной просьбе. Я досконально и всесторонне изучил предлагаемый договор.

– И что станет с Каморром после того, как договор будет выполнен? – спрашивает архидонна Предвидение.

– Анатолиус прекрасно понимает, что в ловушку вряд ли попадут все без исключения каморрские аристократы: кого-то не пригласят, кто-то останется дома из-за дурного самочувствия, кто-то будет в отъезде, кто-то припозднится или, наоборот, покинет пиршество слишком рано… Так или иначе, несколько десятков выживут, но Анатолиусу это не помеха. В Каморре есть регулярная армия и городская стража, так что без должной защиты уцелевшие не останутся.

– Ах, вот для чего Каморру нужны войска?! – с наигранным изумлением восклицает архидон Предусмотрительность. – То есть мстить за злодейство каморрцы не станут? Ну да, они же издавна славятся тем, что обиды прощают – и давние, и недавние.

– Архидон, ни легкомыслие, ни благоглупость мне не свойственны, – возражает Сокольник. – По нашим сведениям, которые, смею заметить, точнее, чем сведения, сообщаемые герцогу Каморрскому, вооруженные силы Каморра в разумных пределах питают весьма достойную преданность престолу и самому городу. Так что отделаются малой кровью: разграбят пару особняков, кого-то в переулке прирежут – сами знаете, как оно в Каморре принято. Ни войско, ни городская стража ни во что вмешиваться не станут, дождутся, пока знать между собой разберется и нового правителя на престол возведет.

– Вы в самом деле полагаете, что внезапное устранение правящей верхушки Каморра не вызовет никаких ужасающих последствий? По-вашему, все обойдется поножовщиной в темном переулке? – спрашивает архидон Предусмотрительность.

– Нет, конечно, – отвечает Сокольник. – Напрасно вы витийствуете. Да, исчезнут честолюбивые устремления нынешних каморрских правителей. Да, придется заново устанавливать связи с другими государствами. Да, пострадает культура и искусство… Вдобавок если Анатолиусу удастся привести свой замысел в исполнение, то Каморр лишится способных военачальников, которые выиграли Тысячедневную войну с Тал-Верраром и подавили Восстание Полоумного графа. Тал-Веррар наверняка попытается воспользоваться временной слабостью своего давнего врага, так что каморрцам несладко придется. Но значит ли это, что Каморр исчезнет? Что толпы мятежных горожан заполонят улицы? Что солдаты бросят оружие и сбегут из города? О боги, да ни за что! А что касается возмездия… Кому каморрцы будут мстить? К иноземцам никаких претензий не будет, ведь Анатолиус намерен во всеуслышание объявить, что случившееся – месть каморрца каморрцам.

– И каморрцы не успокоятся, пока с ним не расправятся, – задумчиво произносит архидон Умеренность. – По всему свету будут за Анатолиусом охотиться, у городских ворот наемные убийцы в очередь выстроятся.

– Верно, – соглашается Сокольник. – Но это уже забота Анатолиуса, которая к нам никакого отношения не имеет. А если ему захочется исчезнуть, он знает и сколько это будет стоить, и как с нашими людьми связаться.

В Небесном чертоге слышны одобрительные перешептывания. Фальшивое солнце поднимается выше по фальшивому небосклону, сияет ярким светом.

– По-моему, если из-за замысла Анатолиуса в Каморре и начнутся беспорядки, то они будут кратковременными, ограниченными и легкоустранимыми, – заявляет Сокольник. – Архимаги рассудят, убедительны мои доводы или нет. Вдобавок принятие условий договора – всего лишь первый шаг. Необходимо найти мага, который согласится его исполнить, то есть стать инструментом действия. Я не лицемер и заявляю без притворства: если архимаги примут условия договора, то я немедленно испрошу позволения его исполнить.

В глубинах чужой памяти Жан ощущает отголоски странного чувства – не гнев, не изумление, а… гордость или радость? Впрочем, Терпение не дает этому чувству проявиться полностью и быстро прячет его за плотной завесой воспоминаний.

– У кого еще есть возражения в рамках второй заповеди против принятия упомянутого договора? – спрашивает Умеренность.

Присутствующие молчат.

– Внимание: вопрос! – провозглашает Умеренность, воздев ладонь так, что опавшие складки рукава обнажают запястье с пятью вытатуированными кольцами. – Изменили ли представленные доводы мнение моих коллег?

– Я по-прежнему считаю предложенный договор неприемлемым, – объявляет архидон Предусмотрительность.

– А я полагаю его приемлемым, – говорит архидонна Предвидение.

– В таком случае мы с Терпением выскажем свои мнения, – произносит Умеренность и, поразмыслив, изрекает: – С подобным предложением мы действительно сталкиваемся впервые. Как известно, я не противник черных договоров, но жестокость условий этого договора превосходит все мыслимые пределы. Тем не менее по заведенному порядку мы обязаны действовать сообразно существующим обстоятельствам, а не под влиянием ощущений и впечатлений. В данном случае я считаю, что наши заповеди не дают весомой причины для отклонения предложенного договора.

Наступает судьбоносный момент. Умеренность предоставляет Терпению возможность принять самое важное решение сегодняшнего заседания. Если она отклонит предложение, то представители вольнонаемных магов вежливо уведомят Лучано Анатолиуса, что договор не будет заключен. А если она примет предложение, то Сокольник отправится в Каморр и устроит там кровавую резню.

– Я разделяю озабоченность уважаемого Корабела и досточтимого архидона Предусмотрительность, – после долгого молчания говорит Жан/Терпение. – Я также разделяю приверженность досточтимого архидона Умеренность к букве наших заповедей. Таким образом, я тоже считаю, что в данном случае наши заповеди не предоставляют весомой причины для отклонения предложенного договора.

Облачное тело Жана/Терпения леденеет, будто на морозе, когда с внезапно онемевших губ срываются роковые слова – те самые, что стали причиной появления Сокольника в Каморре, подписали смертный приговор семейству Барсави, убили Кало, Галдо и Клопа, едва не отняли жизнь у самих Жана и Локка.

– Предложение принято, – возвещает Умеренность. – Исполнение договора поручено вам, Сокольник, – по вашей настоятельной просьбе. Раз уж черные договоры вам так дороги, докажите, что ваше мастерство ничем не уступает вашему воодушевлению.

Сокольнику предоставлена весьма редкая возможность либо подтвердить свои умения, блистательно исполнив договор, либо не справиться с заданием и загубить свою репутацию.

– Заседание окончено, – объявляет Умеренность.

Жаново восприятие реальности снова смещается; поток чужих мыслеобразов заглушает голос архидона, – судя по всему, Терпение переносит свое внимание на окружающих.

Маги, поднявшись с мест, тянутся к выходу из Небесного чертога, будто зрители в театре, только без аплодисментов. Мысленные разговоры продолжаются, но для них совершенно необязательно собираться вместе, ведь они происходят в уме.

Архимаги тоже встают и уходят, однако Жан/Терпение продолжает сидеть, глядя в озерцо грезостали посреди чертога. Он/она чувствует на себе взгляд Сокольника.

«Матушка, вот уж вашего согласия я никак не ожидал».

«Если уж ты не лицемер, то и меня лицемеркой не назовешь».

Жан/Терпение проводит ладонью над поверхностью грезостали, с призрачных пальцев срываются теплые струйки воздуха. Серебристый металл подергивается рябью, зыбкие волны обретают четкие очертания, и через несколько мгновений в грезостали появляется некое подобие Каморра: величественная громада Пяти башен высится над островами, усеянными зданиями поменьше.

«Отсутствие причины запретить – не повод оправдать».

«Как вам угодно».

«Хотя бы выслушай мой совет…»

«Если это действительно совет».

«Не отправляйся в Каморр. Договор не просто сложен, он чрезвычайно опасен».

«Так я и думал. Договор опасен? Но ведь в списке врагов Лучано Анатолиуса мое имя не значится».

«Опасен не для неодаренных. Опасен для тебя лично».

«Ах, матушка, мне не понять, что за игру вы ведете – то ли слишком простую, то ли чересчур путаную. Неужели это снова ваш пресловутый дар предвидения вещает? Странно, что он срабатывает всякий раз, когда у вас возникает желание мне помешать».

Сокольник вытягивает руку над грезосталью, и Пять башен исчезают, растекаются серебристым озерцом. Поверхность грезостали снова рябит, а потом замирает зеркальной гладью. Сокольник удовлетворенно улыбается.

«Увы, оратор, в один злосчастный день ваша гордыня вас погубит».

«Давайте продолжим обсуждение моих недостатков после того, как я вернусь из Каморра. А пока…»

«Боюсь, другой возможности нам больше не представится. Прощай, Сокольник».

«Прощайте, матушка. Как вам известно, я люблю, чтобы последнее слово всегда оставалось за мной».

Он направляется к выходу. Вестриса, чуть наклонив голову, устремляет на Жана/Терпение безжалостный, холодный взор и отрывисто клекочет, будто презрительно насмехается.

Два дня спустя Сокольник уезжает в Каморр. Через несколько месяцев он оттуда вернется, но уже не сможет произнести ни единого слова.

5

– О всевышние боги, – прошептал Жан, ощутив под ногами надежную палубу «Небесного скорохода»; глаза слезились, как от резкого ветра, но привычный вес и форма тела внушали уверенность. – Безумие какое-то.

– Первый раз всегда тяжело, – заметила Терпение. – Кстати, вы прекрасно справились.

– И часто вы этим занимаетесь? – спросил Жан.

– Не часто, но бывает.

– Надо же! – изумленно выдохнул Локк. – Вы воспоминаниями друг с другом обмениваетесь, будто камзолы меняете.

– Все гораздо сложнее, – улыбнулась архидонна. – Для этого требуется особая подготовка и чуткое руководство. Просто так воспоминания не передать, точно так же, как прикосновением вадранскому не обучить.

– Ka spras Vadrani anhalt.

– Да, мне известно, что вы по-вадрански говорите.

– Сокольник… – пробормотал Жан, протерев глаза. – Сокольник! Подумать только. Терпение, вы же могли его остановить. Вы же хотели его остановить!

– Хотела… – Архидонна устремила взгляд вдаль, на воды Амателя, словно позабыв об остывшем чае.

– Значит, Сокольник – из тех, что настаивают на своей исключительности, верно? – уточнил Локк. – Вместе с этой, как ее там – архидонной Предвидение, да? А тут удачный договор предложили, чтобы все расчехрыжить на фиг, как в Терим-Пеле. Если бы вашему драгоценному сыночку это удалось – а ему ведь почти удалось, между прочим, – то это бы безмерно упрочило его репутацию и усилило бы его сторонников. Я все правильно понял?

– Да.

– И вы отпустили его в Каморр?!

– Сначала я хотела воздержаться, но едва он заявил о своем желании… точнее, о своем намерении взяться за исполнение договора, я поняла, что из Каморра он невредимым не вернется.

– Вы что, это предвидели?

– В некотором роде. Есть у меня такой дар…

– Терпение, позвольте мне задать вам вопрос очень личного характера, – сказал Локк. – Не из вредности, а потому, что с помощью вашего сына убили четверых моих близких друзей. Так вот, мне хотелось бы понять…

– Почему у нас с сыном такие непростые отношения?

– Да-да, вот именно.

– Он меня ненавидел… – со вздохом ответила Терпение, до боли сжав руки. – И до сих пор ненавидит, даже в тумане безумия. Его ненависть так же сильна, как в тот день, когда мы с ним расстались в Небесном чертоге.

– Из-за чего?

– Причина проста, но объяснить ее сложно. Для начала я расскажу, как маги выбирают имена.