Текст книги "Аллея всех храбрецов"

Глава шестая

В субботу Инга не смогла прийти. Заглянули соседи и опять-таки дождь: не выскочишь на минутку. В воскресенье, оставив Димку на мужа, сказавшись к портнихе, она решила самостоятельно отыскать его. Она знала улицу, знала с димкиных слов дом и, купив случайное: московские хлебцы и сливочную помадку в красочной коробке, отправилась в путь. Она шла по асфальту, постукивая каблучками, думала и не думала, к чему это приведёт.

Тогда, в Москве она просто испугалась неопределённого. И он совсем не её герой, моложе, мальчишка. Спасибо, он просто открыл, что жизнь не окончена для неё. А Димка? Нет, он совсем не её герой. Но как он смотрел на неё. Пришлось с трудом сделать вид, что не замечает. Но только к чему это всё?

Она много думала, пока не поняла, что деться некуда и она устала бороться с собой.

Казалось, ноги её сами спешили к незнакомому дому. Она не знала, в каком из двух соседних домов он живёт: с открытым маленьким палисадничком или за длинным забором. Она решила зайти сначала в палисадничек, открыла, просунув руку, щеколду калитки и осторожно пошла к полуоткрытой двери. Она волновалась, ей хотелось скорее увидеть его, и поэтому была готова на недолгий справочный разговор с хозяевами дома. Ноги её в туфлях на шпильках спотыкались и поворачивались на полированных корнях, ей было неловко, и она сделалась настороженно чуткой и словно видела себя со стороны.

Приоткрытая дверь скрипнула и из неё метнулось что-то маленькое и черное.

– А-а-а, – закричала Инга.

Рычала собака, уговаривала Ингу перепуганная хозяйка.

Потом она бинтовала ногу и всячески успокаивала Ингу, едва не лишившуюся чувств.

– Она – здоровая, – говорила хозяйка о собаке. – Она у нас – медалистка.

А Дуче, запертый в сарай, скулил, предчувствуя трепку.

Хотя рана была изрядной, – был вырван кусок мяса под коленкой, и зубы оставили долгие метки еще в двух местах, – обошлись без врачебной помощи. Перепуганная Инга отлежалась в комнате хозяйки, а потом с помощью дальнего соседа (посвящать близких было бы опасно: они давно жаловались на собаку) была отвезена к себе домой.

– Вы не пугайтесь, – успокаивала хозяйка, – она – здоровая. Мы справку вам предоставим. Как положено.

А Мокашов спал и не представлял, что случилось во время его сна. Потом он узнал от хозяйки, что на соседней даче Дуче покусал женщину. Та, видимо, кого-то разыскивала и зашла, открыв калитку. Соседка рассказывала:

– Нашли моду – открывать без спроса. Ты, голубушка, покричи, постой, подожди хозяев, а если пригласят – входи. И как это я не заметила, – вздыхала она затем, – что дверь открыта. Я на веранду. Слышу шум, крик.

Мокашову тоже казалось, что он слышал что-то сквозь сон. Но было такое или почудилось? – он не мог разобраться.

Подошла работа над следующим «гибридом», теперь уже к Марсу. Станция была спроектирована, приборы завязаны, теоретики подключались, когда не ладилось или следовало уточнить. С “гибридом” теперь работали прибористы и испытатели, относившиеся к теоретикам пренебрежительно: мало ли что они могли насчитать, но вынужденные визировать изменения. А значит – бегать по КБ, искать, чертыхаясь и проклиная теоретиков.

Полетела ткачиха. Отправилась, как писали газеты, на свидание в космос. Первой из женщин. Она станет разъезжать теперь по миру оставшуюся жизнь, и повсюду её станут встречать аплодисментами. А остальные ткачихи, её подруги останутся в своих моногородках, удивляясь её сказочной истории.

В отделе он было заикнулся о шефстве над общежитием ткацкой фабрики, но ему ответили: “Мы уже шефствуем над детдомом. С подачи эСПэ”. Тогда он решил действовать самостоятельно и приклеил к двери общежития фабрики объявление о наборе в экспедицию, на ТП, где требовались руки в столовых и гостинице. Но соседство, случайно открытое им, продолжало мучить его и и казалось не тем, как нужно и как положено.

– Противно, – сказал как-то Мокашов, – хоть бросай и уходи.

– Куда? – спросил Вадим, оказавшийся рядом, и с улыбкой выслушивая его.

– Да, куда угодно…

– Тебе в отпуск нужно. Ты когда был в отпуске?

– В институте.

– Оно и видно. Иди перед КИСом, пока тихо, а то потом не пойти.

С этого момента Мокашов заболел отпуском. Каждого, кто заходил в комнату по делу, он не выпускал, усаживал за стол, подвигал ему листы бумаги и цветные карандаши. И скоро у него было множество самодельных планов, набросков и пестрых схем.

Пицунда: пляж, столовая, рынок, винный ларёк, участок, заштрихованный синим, где можно поплавать с ружьем. А здесь грибы – красные, как мухоморы, но это съедобный и вкусный гриб. Афон: водопад, Армянское ущелье, турбаза, танцы, Иверский монастырь. Мисхор, Судак, Ахтуба, Джубга – замечательные места.

О звонке Пальцева он было забыл, но тот напомнил телеграммой:

"Старикан, встретимся в Яремче, – писал Пальцев, – декада на сборы, семнадцатого жду. Ответ телеграфируй".

Через неделю с заявлением на отпуск он появился перед Невмывако. Тот в очках в своём кабинете читал какие-то бумаги. На Мокашова он недовольно взглянул, и Мокашов подумал, что впервые отрывает Невмывако от дел. Он молча протянул бумагу, и Невмывако молча стал её читать.

– Что же это, Борис Николаевич, – сказал он, наконец, снимая очки и надувая щёки. – Вы что же, порядка не знаете?

– О чем вы, Петр Фёдорович? О порядке в нашем беспорядке? – пробовал пошутить Мокашов, но Невмывако не был настроен шутить.

– Завизируйте у секретаря, – протянул он заявление обратно, – согласно графику отпусков.

В графике Мокашова не было. Потому, – объяснила секретарша, – что его не было в прошлом году, а в прошлом, потому, что не было в позапрошлом.

– Ничего, не падай духом, – советовал Вадим. – Ещё можно подписать у Воронихина. А не выйдет, и у БВ.

– Вадим, а ты ему скажи. Он тебя послушает.

– Петр Фёдорович? Как бы не так. Я к нему раз с командировкой пришёл. Вот так, до зарезу нужно. А он мне: "Зачем вы едете? Задержитесь, я с вами договор пошлю". "Да, срочно это, Петр Фёдорович. Не могу я ждать". "Ну, тогда я не подпишу". Сказал я ему тогда, что о нём думаю.

– Меня он всё на совещания посылал, – вмешался Славка. – Я говорю: "Не наше это дело". А он мне: "Звонили, просят". "Да, не по нашей это части". "Звонили, значит надо". Я говорю: "Если, Петр Фёдорович, я стану бегать на все звонки, вы меня больше не увидите. Не могу я на каждый дребезг реагировать. Вы должны фильтровать, а не отслеживать. Или пусть звонят тогда прямо мне". "Вы меня не учите. Лучше собирайтесь и идите, если не хотите попасть в приказ". "Но зачем же, Петр Федорович?"

– Вот и толкуй с ним. Сходи к Воронихину.

– Может вместе пойдём?

– Я этим не занимаюсь, – отмахнулся Воронихин.

– Зачем я буду график ломать, – открестился Невмывако, и остался один БВ.

Викторов сначала и слушать не хотел. "Отпуска с Петром Фёдоровичем. Потом, скоро комплексные испытания".

– Вот до комплексных и получается окно, – говорил Вадим. – А понадобится, Борис Викторович, мы его из отпуска вызовем. А, может, не понадобиться.

– Может, не понадобиться, – согласился БВ. – Хорошо, зовите Невмывако.

– Приставали к вам эти анархисты? – спросил он Невмывако.

– Приставали, – покосился Невмывако.

– А теперь они ко мне пристают. Может, отпустим их в отпуск: спокойнее станет.

– Да, ведь график, – сказал Невмывако и вздохнул.

– График – дело серьезное, – улыбнулся Викторов. – Но, может, изыщем возможность…

И получалось, что Викторов не приказывал, а просил, и тогда каждому хотелось отличиться. И Невмывако сделал вид, точно ему понравилось это слово, и он несколько раз со вкусом повторил: изыщем…

– … а начнутся испытания, и возразить будет нечем. В отпуск мы вас пускали…

– Узнает тогда, как в отпуск уходить, – вставил удачно Вадим.

Все рассмеялись, и всё было решено.

Решено и подписано. Но были ещё дела и предотпускная горячка, и билеты, которые по случаю сезона совсем невозможно достать. А в последний день денег не было в кассе. Давали только командировочные, задерживая отпускные, и всё висело на волоске. Но выручили Вадим и Славка, и Мокашов уже попрощался, собираясь уходить. Но вошел Воронихин, спросил:

– Вы в отпуск собираетесь?

– Собираюсь – не то слово, Владимир Павлович. Я уже в отпуске.

– Можете сдавать билет. Я вас не отпускаю. И ещё выговор вам объявлю. У вас выпуск справки по расходу рабочего тела.

– Не было этого. Я в начале месяца сам план смотрел.

– Этого не было в начале месяца. Это поправки ведущего.

– Я ничего не знал.

– Об этом говорилось на оперативке. Обращайтесь к начальнику сектора: отчего он вам не сообщил?

Потом разговоры с Вадимом, Маэстро и Воронихиным о том, что Маэстро возьмет этот пункт на себя, и, кроме того, он не исчезает бесследно, а оставит адрес: можете вызывать.

– И вообще сейчас положение серьезное. Как вы можете, Вадим Павлович, так легкомысленно отпускать людей? У вас что, нет работы? – сказал в заключение Воронихин.

Часть пятая

Глава первая

Утром следующего дня Мокашов уже был во Львове. Самолет прилетал удачно, прямо к поезду, отправлявшемуся на Рахов.

От всего путешествия на сидячем поезде осталось воспоминание: поезд шёл через зеленый тоннель. Зелень была яркой, ядовитого цвета, как в первых фильмах цветного кино.

Он дремал, временами выглядывал в окошко. Поезд натужно кряхтел. В стороне, над какой-то трубою полыхал огонь. И по тому, как долго подъезжали и удалялись от него, а потом он снова появлялся с разных сторон, становилось понятным, как извилист и сложен путь в этих одинаковых, похожих горах, где кругом все было зелёным, только мазанки неправдоподобно ослепительно белы.

В Яремче поезд стоял не более минуты. От станции он сворачивал в сторону и сразу же грохотал головными вагонами по невидимому за поворотом мосту. Солнце ещё выглядывало в долину, вытягивая длинные, цветные лучи. И приземистое станционное здание со стороны путей выглядело розовым и теплым, а со стороны привокзальной площади холодным и белым до синевы.

Он пошел не спеша по единственной улице. По обеим сторонам ее росли огромные деревья, такие гладкоствольные, точно перед самым его приездом с них содрали кору.

… Отчего это так? Отчего дорога в первый раз кажется длиннее? От обилия впечатлений? Потом, во второй раз, она покажется короче, потом ещё короче, пока не станет такою, какая есть. А что сейчас в Краснограде? В Краснограде ночь…Он вспомнил всех знакомых и каждого в отдельности. Неожиданного в своих суждениях Взорова, Вадима, веселящегося по любому поводу, точно в этом и состоит его жизнь. Славку, Маэстро и Севу, с его желанием защититься, что неизменно вызывало смех.

– Себастьян, я предчувствую, что ты скоро защитишься, – встречал его Славка.

Это конфузило и льстило Севе, и он говорил, пытаясь сдержать улыбку:

– Предчувствия бесполезны, писал Дидро, события развиваются независимо от них.

– Это ты о чём? – радовался Славка.

– Неужели непонятно? – вмешивался Вадим. – Он хочет сделать свою диссертацию в виде диалога, на манер бесед Даламбера и Дидро.

И, конечно же, все, как правило, смеялись, а потом опять бегали с озабоченными лицами, надрывались у телефонов, разворачивали на столах синённые чертежи, ходили в столовую обедать. Словом, жили и поступали, как вчера, позавчера, неделю назад, а, может, даже месяц и год. Но в его собственном поведении в последние дни наблюдалось заметное изменение.

Теперь он меньше обращался к Вадиму. Не то, что он боялся снова услышать, что сапог всегда сапог, а просто в отделе признали уровень его самостоятельности. Теперь он больше боялся не столько всеобщего внимания, сколько споров с самим собой.

“Уметь бросать, – уговаривал он себя, – очень важное свойство. Бросать во время, чтобы не превратиться в Севу и Васю, хотя он себя временами ощущал и Севой и Васей, но считал, что сумел всех удачно обмануть и ему временно поверили”.

Васю-Мешка Сказок называли ещё в отделе гением нештатных ситуаций. Он и сам рассказывал, что ему постянно и феноменально не везло. Отменяли программы, были неудачны испытания, ни один проект, по которым он работал, не пошёл в лёт. Он стал осторожен и никогда не верил в успех. Но верил в других, в том числе и в Мокашова и передавал ему свой опыт. Когда Мокашов спрашивал, Вася смущался и начинал объяснять.

– Это ведь просто…

Советы давал по любому поводу:

– Нельзя, например, уходить надолго в отпуск. Отвыкнут, и дело без вас пойдёт. Запросто можно отстать. Получается, что для дела вы не нужны, раз без вас сумели обойтись…

Он мог казаться странным и ненужным, слоняющимся по коридорам и рассуждающим, когда требовалось решать. Но Вася был необходим. Он был частичкой их сложившегося коллектива, о котором Мокашов теперь говорил: "наш коллектив… кого у нас только нет, но ни одной сволочи…" И Вася был его частичкой; может, отрицательной, но что-то скрепляющей и необходимой, как наряду с положительным ядром в атоме имеется отрицательный электрон.

А Славка смеялся над ним:

– Ты не создан для подчинения. Ты создан начальником. Но для начальника нужно многое. Нужно дело, своё и с большой буквы. Дела у нас, правда, не мелкие, хотя как посмотреть.

Не мог же он всем рассказывать, что уже выбрал и от него требуется следующий шаг. Он вспоминал всех, и это теперь было ему приятно, но он также понимал, что следующий шаг будет шагом в сторону, ото всех. Кому-то придётся заполнять пустоту. А Инга? Лучше не думать о ней. К чему напрасно мучить себя? Он пробовал вспомнить её лицо, но ничего не получилось. Оно возникало отдельными чертами, и улыбка выходила грустной улыбкой чеширского кота.

Дорога шла меж домов и деревьев. Там, где кончались дома, с шоссе сворачивала тропинка. Она петляла под мостами, вдоль бурной, пенящейся и шумящей реки. Затем сама взбегала на мост, карабкалась, поднималась, бежала до тех пор, пока не натыкалась на темное деревянное здание ресторана, на каменной террасе которого и днем и ночью горели цветные фонари. Тогда она двоилась, огибала здание, сливалась, миновав его, на узком, вытянутом над водопадом мосту, и только за ним, ширясь и одеваясь в асфальт, спешила к нарядным деревянным зданиям пансионата, выглядывающим из-под высоких черепичных крыш.

В холле одного из зданий, у столов администрации волновалась толпа. Шум, разноголосый гомон, упреки и шутки. И было непонятно, как две женщины – представители администрации остаются вежливыми и радушными в водовороте требований, упреков и просьб.

– И в третьем нет? – спрашивали их уверенным и строгим голосом. Видно кто-то из приехавших не поленился походить по корпусам.

– Нема, – отвечала администраторша обезоруживающе мягко. И нежелательное "нема" звучало, как… нет пока, но будет… позже… следует обождать.

– В третьем нет, – отвечала она. – В третьем забронировано.

– Забронировано кем?

– Ансамблем песни и пляски. Звонили из Киева.

– А бронь можете показать?

– Та ни, нет брони, просто звонили…

И снова начинался шум.

– Мне только спросить, – попросил Мокашов.

– Спросить? Становитесь в очередь. Всем спросить.

С Пальцевым они встретились, как ветераны в кинохронике. Обнялись, расцеловались и обоим стало смешно.

– Ты позже не мог? Небось, роман с проводницей склеил. Признавайся, старик.

Пальцев везде оставался Пальцевым. Говорил и улыбался и поглядывал по сторонам.

– Что? Не на поезде? На самолёте? Это совсем иное дело. Если я ошибся, извини. У меня с директором старые связи. Из Москвы звоню. Всё, говорит, будет чудесно, приезжайте. – Алло, – говорю, – а как у вас? Водопад работает? Он смеется: приезжайте поскорее, необычный наплыв народа. Приезжаю, так и есть. К нам философа подселили. В комнате один философ осел.

– Осёл?

– Нет, философ, хотя и осёл немножечко.

– Живой философ? Я считал, они, как динозавры, вымерли давно.

– Так оно и есть. Вымирающий тип: комплекс неполноценности и нелады с семьей.

Они шли среди клумб, всплывающих пряными островами по сторонам пути.

– Ты со стюардессами время проводишь, а тут такие девушки беспривязные, посмотри.

По дорожке, выводящей из-за здания, из-за каменной, неровной снизу стены, выходила девушка в черном: свитер чёрный и брюки чёрные и волосы абсолютно черны. Она шла медленно, едва перебирая ногами, покачиваясь, точно на ходулях. И от брюк ли, от бедер узких ноги её казались чрезвычайно длинными.

– Ноги длинные. Тебе не кажется?

– Ничего, но походка странная.

– Ничего странного. Просто бёдра вперед.

– Это сейчас ничего, а с возрастом кентавром будет ходить.

– И это – плохо, по-твоему?

Они шли и смеялись. И у самого здания наткнулись на директора. Директор был невысок, лыс, в костюме черном и галстуке, отчего у него получался франтовато-нелепый вид.

– Друг мой, – поблескивая глазами, говорил Пальцев. – Я вам о нём говорил.

Мокашов улыбался. Ему было весело. Да, и Пальцев смотрелся заново, забытым аттракционом.

– Здравствуйте, – улыбался директор, не прекращая кивать и указывать руками.

– Прошу меня извинить. Не могу вас принять, как следует. Автобус прибыл из Ворохты, следует людей разместить.

И, повинуясь его движениям, бегали по этажам крепконогие девчонки из местных, его подчиненные, младший технический персонал. Носили белье, одеяла и раскладушки.

Они прошли вестибюлем, затем поднялись по лестнице и по галерее здание обошли.

– Прекрасный мужик, – продолжал о директоре Пальцев, – отличнейший. Одно обстоятельство: пьет, как заблудившийся осёл.

В комнате Пальцев сразу полез под кровать. И когда он начал доставать и ставить на стол одинаковые бутылки, в комнате появился Сева.

– Знакомьтесь, – сказал Пальцев.

А они улыбались.

– Я думал, правда – философ. Откуда, думаю?

– Как же – вмешался Пальцев. – Философ и философствует обо всем, возрождает искусство схоластов. Вчера, например, философствовал, что важнее в женщине: лицо или фигура?

– Мы койку твою чуть не сдали, – не останавливался Пальцев. – А сдали бы, представляешь? Приезжаешь, а в твоей постели девушка лежит.

Сева неловко чувствовал себя. Может, наболтал лишнего? И потому, как он торопился выпить, стало заметно, что он неловко чувствует себя.

– Ты как сюда угодил?

– Ехал на семинар, но опоздал. Семинар раньше закончился.

– И теперь пьет, как все неудачники, – добавил Пальцев.

– А что это за вино?

– Иршавское. Незаслуженно малоизвестное.

– Десертное?

– Особенное. Если много пить – десертное.

– Что значит много? Одному много, другому мало.

– Так всегда много, если одному.

Сквозь балконную дверь темнели горы. Солнца уже не было видно, только нежное малиновое сияние указывало его след.

– Пойдём, пройдёмся?

– Допьем и пройдёмся.

Они выпили терпкое местное вино. Вышли, когда начало смеркаться. Фонари светили между корпусами, и они пошли в сторону, в темноту. Одинокий огонек светился на склоне, но самого дома не было видно. Тихо было, и щемило сердце от обилия красоты.

Возвращаясь, у самого корпуса они встретили девушку в черном, которая по-особенному, волнующе шла. Она показалась ему знакомой. Как все красивые девушки или он начал привыкать? “Дежавю. Знакомая фигура, а походка покрасноречивей слов”.

– Ничего девушка? – оживился Пальцев.

– Ты уже спрашивал.

– То же мне – приехал свеженький, – замотал головой Пальцев. – Тут ведь с этим не очень. Посмотри, какая девушка.

– Она ненастоящая – вмешался Сева.

И они посмотрели, как она шла. Она шла, точно на носках ее туфель были копья, и она шла, каждый раз вонзая в землю копьё.

– Посмотри, как идёт, – покачал головою Пальцев, – не идет, а ступает, иначе не скажешь. И не оглянётся. Какая выдержка. Кстати замечу, женщины не только выносливей, они и выдержаннее мужчин.

– Но она ненастоящая…

– Так сделай её настоящей. Сделай, – не выдержал Пальцев. – Философ, а несёшь чепуху.

Они опять пошли в темноту от корпуса. И Пальцев, чувствуя, что погорячился, но не желал признаваться, продолжая разговор.

– Философ, – ворчал он себе под нос, – философ с сексуальным уклоном. А ты, – спрашивал он у Мокашова, – способен на любовь?

– Да, я, – усмехался Мокашов, – влюбчив, как осёл. – Это как у Овидия о любовной жадности: все женщины нравятся, в каждую готов влюбиться…

– Тогда тебе нужно холодно выбрать и затем влюбить себя в неё. И постигать красоту пластами: первый слой пудры…

Но Мокашов опять провалился в своё. В груди его защемило: где Инга и чем сейчас занимается? А Славка как-то сказал: “Женщины – жуткие приспособленцы, и всё зависит от тебя”.

Они шагали теперь вдоль реки и приходилось голос напрягать.

– Я насчитал одиннадцать требуемых свойств, – разглагольствовал Пальцев, – и если в каждой женщине по свойству, то нам как раз их одиннадцать и потребуется…

Нужно избавиться от наваждения в этих колдовских местах. Вернуться отсюда этаким голубчиком.

Внутри его чуточку отпустило и стало смешно.

– Палец, у тебя рассудочная любовь.

– Мы просто задуриваем себя. Ум – сердце. Сердцем – интуитивно, а разумом – пo расчету. О чём это я? Так вот повторяю – одиннадцать нужных свойств. Но в этой черной есть главное свойство. Она – женщина.

– Ненастоящая, – добавил Сева.

– Нам всякие женщины нужны. Даже ненастоящие. Одиннадцать разных. Но если все свойства собраны в одной, то это называется счастьем.

– Нет, она все-таки – ненастоящая, – сказал с отчаянием Сева.

– Хорошо, поясни.

– Обыкновенные женщины тоньше и чувствительней мужчин. А настоящая – сложна и чувствительна. Ей до всего есть дело и всё её касается. Невнимание настоящей женщины ранит. Это как, если при твоём приближении отворачивались бы цветы.

– Вот так и проводим время, – сказал Пальцев, – философствуем на сексуальные темы.

Они вступили на мост. Вода ревела и белела внизу.

– Спросить всё тебя хочу, – кричал, наклоняясь, Пальцев, точно не нашлось более подходящего места. – Как вы там?

Водопад гремел на одной облюбованной ноте, и брызги долетали снизу на десятиметровую высоту.

– Текучка, – закричал Мокашов, – состояние сверхтекучести. Обилие мелочей. Скажи, вредно бежать и остановиться?

– По-моему, убийственно. Сердце клизмой становится. Спускать станет от нажатия.

– А хоккеисты?

– Они же – здоровые ребята.

– Вот так и мы. То бег, то на скамейке.

– Но вы же – здоровые ребята.

Сева молчал, и Пальцев примирительно спросил:

– Обиделся, чудак? Не обижайся. Спорим для бузы. А от любви хочешь совет? Ведь от всего на свете есть простые средства. Я у Авиценны вычитал: мед – балазура от облысения или жженые копыта осла. И от любви… "Хочешь избавиться от сердечной привязанности? Приобрети себе пару красивых рабынь". Чувствуешь, как практично и просто. Верное средство от сердечной привязанности – пара красивых рабынь.

… На ночь всех разместили временно или постоянно. На площадках лестниц расставили раскладушки, вытащенные из кладовых. Постели рядами напоминали госпиталь, фильмы военных лет. Раскладушки заняли рано. Поднимаясь к себе, они шли мимо метавшихся в постелях людей. Для многих из них дорога ещё не закончилась. Они по-прежнему были в пути, во власти дорожных впечатлений, неспокойно спали и вскрикивали во сне.